НОВАЯ КАРТОГРАФИЯ

НОВАЯ КАРТОГРАФИЯ

Александр Иличевский. Справа налево. М., «АСТ», 2015, 576 стр.

На побережье Тихого океана на острове Хайнань лежат два громадных камня с иероглифическими надписями: китаец, сносно говоривший по-английски, пояснил мне, что на одном камне написано: «Край земли», а на другом — «Край неба», и что имеется в виду, что здесь, в этом самом месте, небо и земля сливаются воедино. За полосой ревущего океанского прибоя — нерасчлененное пространство синевы, опрокинутое в океан небо и ощущение бесконечной высоты и такой же бесконечной глубины, величия мира, который человек на протяжении всей своей истории пытается охватить своим разумом и всякий раз терпит поражение.

Самолеты и поезда сокращают физическое время и пространство примерно так же, как интернет сокращает информационное пространство: чтобы достичь цели в отсутствие современных транспортных средств, необходимо преодолеть ландшафт; в путешествии неизбежны остановки, встречи, и разговоры и, таким образом, путешественник, отправившийся из пункта А в пункт Б, неизбежно является в пункт Б другим человеком. Аналогично с поиском интересующего факта: в докомпьютерную эпоху нередко приходилось пройти километры книжных строк и попутно обнаружить немало других фактов, имеющих к делу прямое, косвенное или вовсе никакого касательства, сейчас же достаточно набрать поисковый запрос в Google. Речь, конечно, не о борьбе с техническим прогрессом, но о том, что в человеке постепенно иссякает любовь к сложности бытия. Ускорение становится синонимом упрощения, при котором неизбежно теряются детали; остаются одинокие точки: пункты А и пункты Б, и ладно бы, если бы между ними представлялось условное пространство — что-то вроде карты с отмеченными на определенных расстояниях друг от друга населенными пунктами и какими-нибудь еще «объектами». Неосвоенное пространство ощутимо и требует заполнения. Но пункты назначения лепятся друг к другу, как магнитные шарики; от Москвы рукой подать до Петропавловска-Камчатского или до Сан-Франциско, и надобность в карте отпадает или, по крайней мере карта представляется уже только схемой, за которой не стоит никакая реальность.

Александр Иличевский — один из немногих современных авторов, пишущих травелоги, и, хотя как «травелог» определена только одна его книга — «Город заката» (2012), сборники коротких эссе-рассказов («Ослиная челюсть», 2008; «Гуш-мулла», 2008) тоже в сущности являются травелогами, очерками о путешествиях не только в пространстве, но и во времени, а лучше сказать, в пространстве-времени, поскольку для этого автора, как и для любимого им Велимира Хлебникова, пространство и время родственны и подобны друг другу. Путешествие для Иличевского — способ существования, вообще, при чтении его текстов складывается ощущение, что писатель пребывает в движении постоянно, что вполне соответствует истине: мышление — самый точный синоним путешествия, как, впрочем, и воображение. «...После дождя [я] наблюдал большой, метр-полтора в диаметре оранжевый шар с недлинным хвостом, плывший над электрическими проводами. Длилось это минуты две, пока шар не исчез из виду, преодолев около километра над железнодорожной насыпью. Все это время я бежал за ним. Бегу отчасти и теперь» («Молния»)^[1].

Травелог — жанр несколько устаревший, сейчас он в значительной мере заменен путеводителем — вещью сугубо утилитарной. Травелог же из всех прозаических жанров наиболее близок к поэзии: потому, очевидно, у Иличевского проза постоянно перемежается поэзией, такой же, как проза, насыщенной и ритмичной. Если бы не особенности графического оформления: здесь — сплошной текст, а здесь — строчки в столбик, — трудно было бы с уверенностью судить, где у Иличевского заканчивается рассказ, а где начинается песня^[2]; наукой, которая смогла бы наиболее точно описать и объяснить эти тексты, является не литературоведение, а синергетика.

Путевой дневник Иличевского — мозаика, создающая ощущение причастности сразу ко всему пространству: диапазон его путешествий огромен, от Москвы до Буэнос-Айреса и от Нью-Йорка до Сантьяго. И ко всему времени: «только что» и «вчера» перемежаются событиями тридцати- и сорокалетней давности, если говорить только о собственных воспоминаниях автора и не учитывать, что каждая подмеченная на пути деталь вызывает к жизни калейдоскоп ассоциаций, нередко самых неожиданных и отдаленных. Рассказчику интересен не сам по себе камень, извлеченный из полосы прибоя или подобранный на горной тропинке (хотя и он интересен — как память о событии), но вся его история: лава, бурлившая в недрах Земли, выплеснувшаяся на ее поверхность и застывшая зеркальным обсидианом, или миллиарды микроскопических радиолярий и крохотных моллюсков, дождем осыпавшихся на дно Древнего Океана и сформировавших осадочные породы и тот кусочек мела, которым страдающий меланхолией писатель Зощенко начищает свою парусиновую туфлю, поставив ногу на леер парохода, — август 1933 года, писатели плывут на Беломорско-Балтийский канал.

Существует мнение, будто настоящий ученый должен уметь объяснить все принципы своей науки восьмилетнему ребенку. Автором этой максимы является, по всей вероятности, один из персонажей романа Курта Воннегута «Колыбель для кошки». Как многие ловко сформулированные мысли, эта — ошибочна, и, как многие ошибочные мысли, ее повторяют с завидной частотой: в целом это напоминает разговор Шарикова с профессором Преображенским. Александр Иличевский принципиально ничего не упрощает: обладая поистине энциклопедическими знаниями, он требует от читателя такой же осведомленности в мифологии, истории, литературе, музыке, кинематографе, географии, математике и теоретической физике. В значительной мере Иличевский — писатель для писателей, а его тексты — молчание, обращенное к большинству.

Метафора, переходящая в вычисление, и вычисление, переходящее в метафору: в новой книге, писавшейся, очевидно, долго и требующей такого же медленного чтения, художественная манера автора достигла, кажется, максимальной степени сгущения и кристаллизации. Несколько раз повторяя талмудическую мудрость: «Мир — это всего лишь кем-то рассказанная история», Иличевский пытается рассказать мир во всем его многообразии, составить его подробнейшую карту, охватить пятью чувствами и шестым — памятью. «...Одним из требований сохранения унитарности Вселенной (это иная формулировка требования сохранения информации) является существование наблюдателя, возраст которого превышает возраст Вселенной на 65 порядков (sic: десять в шестьдесят пятой степени) и который бы существовал и после гибели Вселенной, да еще бы отдавал себе отчет, что с ней, Вселенной, произошло. Только тогда концептуальная математика Вселенной встанет на свои места и станет изящной» («Лишние мысли»). На протяжении всей книги, которую Иличевский пишет из романа в роман и из рассказа в рассказ (не у всякого автора написанные в разное время тексты столь слитны и взаимосвязаны), его герой/рассказчик занят поисками Бога — успешными, потому как вставший на путь поиска парадоксальным образом становится и уже нашедшим, и одновременно — постоянно ищущим, потому как Бог — во всем, а «все» — непознаваемо.

Отсюда и попытки объединения живой и неживой материи и структуры человеческого мышления в единую проблему: облака, поднимающиеся над Сан-Франциско и превращающиеся в дирижабли, локомотивы, становящиеся носорогами, и гряды камней, стекающие по склонам Арагаца бараньими стадами, для Иличевского не столько удачные метафоры, сколько инструмент познания мира: впрочем, автор и сам определяет метафору как «простейший инструмент познания». Таким образом, в самом методе уже заложена бесконечность: метафора, сравнивая неизвестное с чем-то уже известным, расширяет и умножает смыслы, и на путешествие из пункта А в пункт Б, даже если в действительности они расположены не слишком далеко друг от друга, может не хватить всей жизни, поскольку путешественник — одновременно и картограф.

Иличевский, в отличие от многих писателей современности (впрочем, почему только современности?), не бросается с головой в водоворот политических дебатов: его больше интересуют собственные изыскания и постепенное приближение к той таинственной области, где «небо и земля сливаются воедино», однако в «Справа налево» политике уделено все же значительное внимание, по сравнению, по крайней мере, с более ранними текстами. Здесь нужно сделать некоторые пояснения. Поскольку текст Иличевского пребывает в постоянном становлении, следуя за извилистыми и нередко разветвленными путями его мысли, применительно к нему вообще не стоит говорить об утверждениях, но только о стремлениях и движениях в определенном направлении. В письме к Карлу Кереньи от 20 февраля 1934 года Томас Манн написал знаменательные строки, которые впоследствии часто цитировали: «Я человек равновесия. Я инстинктивно склоняюсь влево, когда лодка даст крен вправо, и наоборот...»^[3] Название сборника зеркально отражает название одного из эссе — «Слева направо», в котором речь идет о юношеском переживании: двенадцатилетнего рассказчика регулярно поколачивает второгодник Гусев и в конце концов, не выдержав, рассказчик дает сдачи, да так, что его притеснитель до конца школы не решается подойти к нему близко. «Так я стал скорее правым. С тех пор меня никто не убедит в том, что с варварами (скотоводами, люмпенами) возможен разговор с помощью потакания и толстовства».

«Слева направо» — один из самых сильных и убедительных текстов в книге, но Иличевский — человек равновесия, и единственное радикальное убеждение, в котором можно его заподозрить, — это непререкаемый гуманизм, который он противопоставляет всякому насилию и всякой тоталитарной системе — как политической, так и религиозной. «...Как бы ни были ошеломительны чудеса Вселенной — все они ничтожны по сравнению с человеком. Понимаете? Сириус — алмаз фараонов, огненная гора, чей огонь способен испепелить сонмы ангелов, — абсолютное ничто, горстка теплого праха по сравнению со смертным, самым слабым простым человеком» («Место встречи»). Вместе с тем «Справа налево» — наверное, самая мрачная и пессимистичная из всех книг Иличевского, отчаянная попытка противостоять ночи культуры и ночи истории, в которую мы — и в этом нет сомнений — рискуем погрузиться безвозвратно. «Слабый простой человек», создавший самые поразительные произведения искусства и достигший определенных успехов в познании мира, оказался способен и на другое: в этом смысле огненная гора, своим огнем испепеляющая ангелов, — тоже, увы, ничто в сравнении с человеком. И все же направление «слева направо» вынужденно, слева направо человек движется под давлением обстоятельств, когда действительность что есть силы лупит его палкой по голове, направление же «справа налево» противостоит этому движению. Без движения «справа налево» человек рискует вовсе утратить человеческий облик; справа налево — это, в сущности, и есть наука, литература, поэзия, рассказывание мира.

Анаит Григорян

Санкт-Петербург