КНИЖНАЯ ПОЛКА ТАТЬЯНЫ БОНЧ-ОСМОЛОВСКОЙ

КНИЖНАЯ ПОЛКА ТАТЬЯНЫ БОНЧ-ОСМОЛОВСКОЙ

В этом номере свою десятку книг представляет филолог, поэт, прозаик, переводчик, литературтрегер, автор книги «Введение в литературу формальных ограничений. Литература формы и игры от античности до наших дней» (Самара, «Бахрах-М», 2009), проживающая в Австралии (Сидней).

Анна Голубкова. Тетрадь путешествий. Книга стихов. Madrid, «Ediciones del Hebreo Errante», 2015, 48 стр.

Книга Анны Голубковой открывается «Итальянским циклом» 2009 года, продолжается стихами из «Итальянского дневника 2012 года» и «Римским циклом, март 2014». Так озаглавить поэтические сборники мог автор XIX — начала XX века, отправившийся в познавательную прогулку по Европе для завершения классического образования. Нега юга увлекла его в Италию, где поэзия сейчас, как и сто, и двести лет назад, в природе вещей.

Для Голубковой это скорее сентиментальное, в смысле Стерна, путешествие, в котором наблюдатель, вглядываясь в окружающие пейзажи, проясняет себя самого. В новой перспективе четче видны прошлое и будущее, прервавшиеся в точке путешествия, а также настоящее, предстающее декорациями забытого театра:

тени Цезаря и Брута обнявшись

проходят незримо между нами

а мы все ищем и ищем

оправдание своей жизни

проходящей среди лесов и болот

среди людей не знающих

свободы и благородства

среди нищих духом

способных сыграть только сатиру

и площадные комедии

С самого начала пребывание в Италии воспринимается автором как краткое и потому ценное каждым наблюдением за живописной чужой жизнью. С первого дня предчувствуется конец каникул, но в конце — повторение:

и слушать стук собственного сердца

тихо замирающего

которому очень хочется полететь

и обещать себе на прощание

что обязательно сюда

вернешься

Действительно, спустя несколько лет Анна снова оказывается в Италии. В итальянском цикле, созданном в 2012 году, взгляд поэта становится острее. Вместо первых ощущений и программных высказываний проявляются детали, размышления становятся глубже. Сдвиг перспективы, отрыв от привычной деятельности не только дают возможность увидеть себя со стороны, но выводят на новое восприятие, когда отказ от мира привычного воспринимается как новое благо:

отказ от мира

не является отказом

взамен получаешь целую вселенную

и вовсе наоборот

уход и погружение в мирское

как раз не дают им насладиться

это не уход от мира

а сам по себе целый мир

вот почему так хорошо

и спокойно во дворике

монастыря Сан Марко

Наконец, сторонние наблюдения приводят к осознанию: «скажи миру да» — автор осуществляет личный выбор в личном времени (потому что место неважно):

что делать нам

в этом жестоком времени

не оставляющем никаких надежд?

на эти вопросы не найти ответа тут

где есть лишь прощение

служение и обещание

Третий, «Римский цикл, март 2014», написан в иные исторические времена. Автор улетает из Москвы, постепенно закипающей ненавистью и войной, в мир, где об этой войне еще не знают. Ощущение покоя перед бурей явственно проступает в тексте. Однако круг повернется вновь и эта война в свое время станет историей:

эта война давно окончилась

от нее остались только каменные укрепления

заботливо сохраняемые для туристов

с довольными восклицаниями

ползающих по стенам

фотографирующихся в опасных местах

им совершенно не интересны

давно ушедшие страсти

отчаяние и предательство

внутри крепости растут

чертополох и гранаты

светит солнце

стрекочут кузнечики

и все потому что когда-то давно

окончилась эта война

Этим стихотворением завершается сборник. Уже не важно, где была война, с кем сражались, за что воевали, — она могла быть всегда и везде, и то, что она приносит нам, что происходит с нами здесь и сейчас, несущественно: ведь вне и больше этой войны — целый мир и любовь, прощение, служение и обещание. К этому пониманию Анна Голубкова приходит в путешествиях, это просветление она доносит до читателя своей книги.

Mark Z. Danielewski. House of Leaves. New York, «Pantheon Books», 2000, 709 p.

Дебютная книга Марка З. Данилевски «Дом листьев» вышла пятнадцать лет назад, стала сенсацией в Штатах, а затем и в Европе и прошла незамеченной в России. А жаль, ибо этот роман можно поставить в ряд с текстами Лоуренса Стерна, Флэнна О’Брайена и Жоржа Перека. Как и у Перека в «Жизни, способе употребления» — это рассказ о доме. Как и у Стерна в «Жизни и мнениях Тристрама Шенди...» — это текст, способный растянуться до бесконечности. Как и у О’Брайена — это «дурная» бесконечность. В результате читатель получает растягивающийся и распространяющийся в разных изменениях текст о доме, удлиняющемся в бесконечность.

Естественно, это вложенные истории: рассказчик находит записи недавно умершего старика, который изучал любительский фильм, который был сделан группой исследователей, которые изучали феномен удлинившегося до бесконечности коридора в одном доме. Естественно, фильм существует только в реальности исследователей и автора записей, но не рассказчика, хотя в книге приводятся мнения о нем многих знаменитостей. Естественно, истории рассказчика, его матери, умершей в сумасшедшем доме, старика — автора записей, фотографа — хозяина дома, бывшей модели — его жены, энтузиаста-исследователя, его техники и методов погружения в бесконечное пространство коридора, а также многих прочих персонажей излагаются с подробностями и с приложением документов, архитектурных планов, кадров из отсутствующего фильма, фотографий и рисунков, лирических отступлений, писем, дневниковых записей, технических описаний фотографических устройств, которые используются для съемок фильма, и прочего. Но это также и личные истории героев, любящих, страдающих, изменяющих, ждущих, боящихся, болеющих, умирающих в одиночестве. Каждый рассказчик говорит своим языком, что в формате этой уникальной книги означает — своим шрифтовым начертанием.

Одна из самых любопытных вложенных историй — письма матери рассказчика из сумасшедшего дома. Их можно было бы счесть сюрреалистическими бессмысленными текстами, если бы не был определен способ расшифровки: тогда десятки страниц складываются в краткий, страстный и совершенно осмысленный призыв к сыну спасти мать от насилия в доме скорби.

К основному тексту прилагаются постраничные пояснения, к которым в свою очередь прилагаются постраничные пояснения, и еще одни пояснения, записанные по горизонтали, по вертикали, во врезках, во вкладках, на противоположной странице, в приложениях в конце текста, зеркальным начертанием. Естественно, в наукообразных пояснениях ссылаются на сотню несуществующих книг, в которых приводятся ссылки на тексты существующие, в которых приводятся ссылки…

Мало дойти до центра этого лабиринта, желательно еще и вернуться обратно. Героям удается это проделать: модель, после изнурительной болезни, находит мир в семье; рассказчик, хоть и забрасывая работу, разум и здоровье и, возможно, погибая от другой болезни, примиряется в своей памяти с матерью.

Несмотря на сложное устройство текста, книга увлекает; как в описанном в ней бесконечном коридоре, читатель спускается по спиралевидной лестнице в бездну, преодолевая, быть может, свои фобии, и выходит к свету молчаливым, что-то нашедшим там, в темноте.

Александр Горнон. 25-й кадр, или Стихи не о том (полифоносемантика). Вступительная статья Б. Шифрина. СПб., «Контраст», 2014, 196 стр.

Стихи Александра Горнона — это не простые строки на бумаге, они требуют авторского голоса, анимаций (одних из лучших в российской медиапоэзии), графического ряда. К счастью, книгу «25-й кадр» верстал автор, а в карман обложки вложен диск с авторским прочтением стихотворений. Прослушав диск или познакомившись с чтением Александра Горнона на литературном вечере, уже воспроизводишь, даже при чтении глазами, модуляции авторского голоса, паузы при произнесении слов, раскрывающихся на стыках в два, три связанных звуком и смыслом слова.

Подзаголовок книги: «полифоносемантика» — указывает на созвучия, рождающие множественные смыслы. На вид стихотворения похожи на ребусы: внутри буквы «а» прячется буква «о», буквенный ряд раздваивается на верхний и нижний и снова сходится вместе, часть слова выделяется цветом или полужирным начертанием, подчеркиванием снизу, переходящим в подчеркивание сверху, надписью поверх буквы «т», строчными буквами, фонетической записью, записью зигзагом, лесенкой… Вглядываясь в страницу, начинаешь расшифровывать:

— вероятно, должно означать: и все в сердце цела лафа фанам целлофана.

А

смысла сладости достиг салютуем лютуем.

То, что у другого — случайная описка, неблагозвучное соседство, у Горнона — ряды выверенных находок:

Читатель останавливается на каждой такой выделенной строке, делая небольшие открытия: «ироды смерти» — «и роды смерти», «эпоха тираны» — «и пОх те раны».

Стихотворение записывается по наклонной, бустрофедоном, поворачивая со строки на строку и оставаясь при всем визуальном богатстве — достаточно традиционным ритмическим стихотворением. Пока читатель всматривался в загадку одной строки, автор уже ушел дальше, к следующим строкам, связанным единым замыслом, единой авторской мыслью. Возникает ощущение текста на языке, с которым знаком лишь отчасти, когда разум способен уловить отдельные известные словосочетания, но не способен уложить их вместе в грамматическую и семантическую связь. Остается звук, магический, увлекающий звук стихотворения, замедляющийся на загадках, пробегающий по ровным строкам.

И снова замедляешься, выныриваешь из дурмана, всматриваешься в ребус:

— а у ауди аудивизу(альный) диви девиза и виза за пятой ахи ахилес ибо и болото.

— гиб (гриб) гибридами Ридами Джоном и Дином единым.

Действительно, гибриды, если кто еще помнит певца революции и певца, приезжавшего в Советский Союз порадовать милым личиком.

Снова проваливаешься в измененное состояние под шаманским воздействием стихотворений Горнона. Наконец, если удастся добраться ближе к концу книги до страниц, заполненных обычными строками:

он в скитах одичал

время вел от козы

через линзу сличал

все верха и низы

первым пал пароход

отбиваясь как мог

но сломался умолк

а за ним и козы

выдыхаешь — это же абсурд, ленинградская школа поставангарда, Хармс, Введенский, Заболоцкий, Хвостенко, Гуницкий... Горнон просто делает следующий шаг, и этот шаг не только технический — видео, аудио, изопоэзия, но и содержательный, если так можно сказать об абсурде, логичном, как норовистый осел. Впрочем, Горнон крепко держит вожжи этого свободолюбивого жанра.

Игорь Левшин. Петруша и комар. М., «Новое литературное обозрение», 2015, 336 стр. («Уроки русского»).

Собранные в книге тексты Игоря Левшина написаны на протяжении тридцати лет — рассказ «Петруша и комар» помечен 1987 годом, а роман, над которым автор продолжает работать, вошел начальными главами как рассказ «На мосту». За такое время тексты уплотняются. Они ломают что-то в голове читателя, сдирают лоскут уютной кожи и впрыскивают в кровь свой яд. Изменения в языке за тридцать лет, конечно, произошли. Резкие обрывочные предложения в ранних текстах прорисовывали пунктир тела текста, по которому читатель волен создавать изображение. Потом, когда писатель осознал, что «давно прошли времена, когда автор в своей гордыне полагал, что пояснять, да и вообще писать внятно вовсе не нужно» («Буся и другие»), в поздних текстах фразы разрастаются, сюжетные линии прорисовываются более отчетливо.

Непредсказуемая смена коротких и длинных фраз затрудняет читательское дыхание, вводит его в то состояние неопределенности, когда автор, прикрываясь разговорным описанием быта, может предложить все, что угодно, и читатель поверит и пойдет за ним — в технократическую антиутопию или роковую любовную историю. Или одну, внезапно обрывающуюся в другую. Мир этих текстов виден не через мутное стекло, но через разломанные осколки — то одной стороной выглянет, внезапный переход — и совсем другая картинка, другие страсти, другие дела.

Характерный прием Левшина — обманывать ожидания читателя. Стоит тому увлечься одним сюжетом, как рассказчик переходит к совершенно иному. В рассказе «Любовь», заявленном как история страсти до смертоубийства, действие развивается в научном институте. Развивается, развивается, и вдруг — «Все. Не-мо-гу» — сворачивает в сторону динамической тараканьей азбуки. Рассказ «Ленинский проспект» начинается повествованием о покупке героем ночи с проституткой, и — классический мелодраматический сюжет! — он конечно же влюбится, заберет ее с панели, увезет, женится… Нет, история любви переходит в фантасмагорию о советском горном батальоне, с шашками наперевес мчащемся на сноубордах, в свою очередь переключающуюся в рассказ о self-made woman, впрочем, снова оказывается историей любви. В рассказе «Извергенция» замысловатая любовная история (снова с трагическим исходом) поворачивает к технологии машинного разума. Не совсем разума, но программы сочинения текстов — и здесь, и в мире «холодных механизмов», Левшин разгоняет интригу до вопроса жизни и смерти.

Еще один авторский выбор — повествование post-mortum: герой «Рассказа очевидца» объясняет, «при таких обстоятельствах я и умер», герой «Резника» наблюдает реакцию на свою смерть, да еще узнает в этой сцене жертвоприношение Калигулы. А покойный писатель Сергеев из «Возьмемся за руки, друзья!» и вовсе обнаруживается в момент, когда «слева от себя Федор обнаруживает ссущего Сергея Сергеева». Здесь невольно задаешься вопросом: может, весь рассказ был написан ради одной этой аллитерации?

Наконец автор обрывает рассказ, покидает героя, например, — на вокзале: персонаж, только что выбравшийся из передряги или, наоборот, старательно влезший в нее («После битвы», «Ферзь цифр»), оставляет все и уходит — захватив с собой важный, но не раскрываемый сверток. Или бросив его в привокзальной урне. Автор исчезает, не попрощавшись, читатель глядит вслед герою, уезжающему в никуда и тоже пропадающему из виду. Спасибо, что были с нами.

Terry Pratchett, Stephen Baxter. The Long Utopia. Harper, Kindle Edition, 2015 (Terry Pratchett and Stephen Baxter. The Long Utopia. London — N.Y., «Penguin Random House», 2015, 368 p.)^[1]

Книга «Большая Утопия» Терри Пратчетта и Стефана Бакстера была опубликована в июне. Это произошло уже после смерти Пратчетта, который до последних дней сражался с болезнью и писал тексты, записывал аудио-книги вместе с Нилом Гейманом. В предисловии к книге Пратчетта «Опечатка» (A Slip of the Keyboard) Гейман утверждает, что тот вовсе не был «милым эльфом», но человеком, полным ярости, и именно эта ярость двигала им при написании книг. Он был полон гнева — в последние годы направленного на болезнь, этот гнев наполнял его энергией сражаться с ней. Как в рассказе «Вертушки ночи» (Torn Tables of the Night) Пратчетт рассказал о музыканте, встречающем Смерть, так же он мог бы написать смешной и грустный, философский рассказ о собственной встрече со Смертью. Но он продолжал до последнего писать другие, уже начатые книги. Должна выйти еще одна, последняя, книга серии «Плоского мира» и, после «Большой Утопии», еще одна книга серии «Большой Земли». Больше ничего не будет. Даже петиция к Смерти, собравшая более тридцати тысяч подписей, не была услышана. Пратчетт останется с читателем в его книгах.

Романы «Большой Земли» отличаются от волшебных сказок «Плоского мира». Они написаны скорее в жанре сайнс-фикшн, чем веселого фэнтези. И тут не только влияние соавтора Пратчетта. Вообще говоря, первые наброски мира «Большой Земли» Пратчетт сделал еще до того, как написал «Цвет волшебства». Однако замысел был оставлен на тридцать лет и начал воплощаться только в 2012 году. Проект будет завершен осенью 2015 года последним, пятым, романом серии.

Действие «Большой Земли» происходит в мирах, параллельных Земле, выстроенных по цепочке: почти не отличающихся от нашей Земли, слегка отличающихся от нее, совсем других. Причем все эти миры, за исключением исходной, Датум Земли, необитаемы. По законам этой вселенной люди могут перепрыгивать с одной Земли на другую с помощью технологии, действующей на основе картошки (!). Причем некоторые люди вовсе не нуждаются в технологиях, но «перешагивают» с одной планеты на другую. Проблема только в самочувствии большинства людей при длительных переходах. А единственное ограничение — не получается проносить железо от одной Земли на другую, так что оружие и орудия остаются на Датум Земле, а в колониях люди устраивают собственные домашние шахты, кузни, мельницы и прочее. Но в целом с таким обилием ресурсов человечество оказывается не ограничено в потребностях: на бесконечном ряду планет всего достаточно: золота, пахотных земель, нефти, и человечество может посвятить себя — чему? Оказывается, не столь многое интересует рассредоточенное по миллиардам планет человечество. В основном люди живут простой, «крестьянской», жизнью. Хотя случаются и террористические заговоры, возникает поколение супер-детей, к тому же на оригинальной Земле происходит извержение Йеллоустоунского вулкана.

В отличие от первых, повествовательно-научно-приключенческих книг серии «Большая Земля», «Большая Утопия» более серьезная, даже грустная. Или же она так воспринимается в свете фактической, а не феноменальной смерти автора. В книге, словно параллельно жизни Пратчетта, дела подходят к концу: на Земли обрушивается межпланетная пандемия. В центре сюжета — загадка, для решения которой у человечества не хватает знания. А на одной из Земель даже обнаруживаются инопланетяне, впервые в этой вселенной. Дело движется к апокалипсису, но (в этой книге) еще не достигает его.

Р. М. Рильке. Книга часов. Перевод с немецкого Алеши Прокопьева. М., «Libra press», 2015, 110 стр.

В 1899 и в 1900 году вместе с супругами Андреас-Саломе Рильке путешествовал по России. Он побывал во многих городах: Москве, Петербурге, Туле, Симбирске, Казани, Нижнем Новгороде, Ярославле… Русские просторы, река, похожая на океан, православные храмы, сияющие стеной иконостаса, произвели на него чрезвычайно сильное впечатление. Как писал Рильке, страна открыла ему «братство и тьму Господа». Здесь он заново учился предметам и пространству, узнавая, что «эта страна огромна, вода огромна, но выше всего — огромное небо. Я чувствовал себя так, как если бы присутствовал при Творении».

Результатом этой поездки стала «Книга часов», состоящая из трех частей: «Книга об иноческом бытии» (первоначальное название: Die Gebete, «Молитвы»), «Книга о паломничестве», «Книга о бедности и смерти». Названием и структурой книга Рильке отсылает читателя к популярному в средневековой Европе формату домашних молитвенников, включающих календари праздников, Евангелия, псалмы и молитвы. В соответствии в традицией часословов, в русском издании «Книги часов» начала стихотворений отмечены буквицами, хотя и напечатанными стандартным шрифтом.

Книга написана от лица отшельника-поэта, как св. Франциск Ассизский или Рамон Луллий, в одиночестве размышляющего о Боге. В центре его мира, на отдалении, на периферии — всюду один образ. Лирический герой книги постоянно обращается к Богу: присутствующему рядом с ним, во всех проявлениях мироздания, к Богу-соседу, Богу-собеседнику, Богу-Творцу человека и творимому человеком: «Ты — собеседник, одиночеств друг, / в покоящейся точке монолога». Слившись с пейзажем духа, поэт сам становится частью этого мироздания, превращается в один из голосов, звучащих в общем хоре:

Я — дерево в пейзаже духа, тесно сомкнув уста, я — голос бессловесный, тысячеуст я, и Тобой дышу.

Поэт удостоверяет божественный абсолют, как даосы, — в каждом проявлении мироздания: в выпавшем из гнезда щегле, во «Тьме Чудесной», в «Вечном Соборе»:

Я нахожу Тебя во всем, что стало,

как брату, близким мне, почти моим:

зерном лучишься Ты в пылинке малой,

в великом Ты величественно зрим.

Лирический герой обращается к Богу напрямую, в страстной одинокой медитации, «ведь одинокому открыт Господь». Но через обращенный к Богу монолог поэт познает и мир, ибо Бог, по Рильке, и есть весь мир, «вещь вещей», присутствующий во всех явлениях и предметах. Бог постоянно творит мир, а поэт прозревает и воспевает Бога, возвращая ему творение. Как писала Марина Цветаева Рильке 12 мая 1926 года, «...твоей книгой о бедности, паломничестве и смерти ты сделал для Бога больше, чем все философы и проповедники вместе».

Как и Рамон Луллий в «Повести о Влюбленном и Возлюбленном», поэт достигает веры в медитативном прозрении и обращается к Богу со страстной речью влюбленного. «Часослов» — это воззвания к недосягаемому возлюбленному, который различим только в высших упоениях, в экстазах прозрения и прославления.

Трудно так любить. Даже чтобы читать стихотворения Рильке, требуется усилие и концентрация внимания. Но если искра прозрения проглянет сквозь строки текста, со страстью написанного Райнером Марией Рильке и со страстью же переведенного Алешей Прокопьевым, то сущность просияет сквозь вещи нашего мира, вечное увидится в ежедневном, горнее в дольнем.

Владимир Аристов. По нашему миру с тетрадью (простодушные стихи). М., «Русский Гулливер», 2015, 76 стр.

Владимир Аристов — автор восьми поэтических книг, рассказов, романа «Предсказания очевидца» (2004), пьесы «Театр одного философа» (2013), поэт, физик и философ. В девятой поэтической книге собраны стихотворения, написанные с 2012 по 2014 год. Это стихотворения-прикосновения: мимолетные заметки, «мгновенные встречи»; и стихотворения-сны, осторожно поднятые на поверхность бодрствования и сохраненные между бумажными листками. Первые тексты — прозрачные, тонкие, почти хокку:

нет никого

только сизых четыре голубя

гуляют примерно в одном направлении

пересекаю косо их путь и я

Вторые — разветвленные и почти сюжетные. Реальность и сновидение неотличимы, то ли автор пересказывает сон, то ли, задумавшись, дремлет на ходу. Видения неопределенные, колеблющиеся, рассыпающиеся на осколки, на множество отражений во времени, «поскольку ты был рассеян во времени во всем», и в пространстве:

Никого за створкой дверей

все они здесь

все собрались между нами двоими

двое нас, но я думаю много более

Лирический герой умножается обретая собеседника в зеркале, во сне, в актере и зрителе («С бидоном вспененного парного молока…»), в авторе и слушателе («Добротная работа»), в интернете («Однофамилец»), в собственных мыслях, в зазеркалье. Он прислушивается к музыке, «осколки шепотов, почти неслышимых бутылочных звонов и давних давних слов», следует послушно по законам сна: хором вместе со своим темным зазеркальным двойником говорит с поли(мили)ционером, достающим из кармана котенка, смотрит представление «Битлз» в Древнем Риме, объединяет смыслы:

… забытый Фирс

раскроет окна в сад,

полный цветущей сакуры

Важно, что в этом зыбком мире каждый предмет одушевлен, каждому должно быть дано имя:

До воды мимо ели той

безымянной

и еще одной и еще

Ты бы назвал по имени каждое дерево

В дремах встречаются и кошмары, но и умиротворения, и воспоминания: школьный завтрак, котлета с белой булкой, молоко. Молоко — важная зазеркальная категория. Лирический герой молоком пишет на листках, отказываясь от стихотворного голоса, но желая, чтобы стихотворения были прочитаны («В дни, когда валюта тверда…»), с бидоном молока выходит на последнюю сцену навстречу единственному (зеркальному) слушателю («С бидоном вспененного молока…»). Молоко — светлое, оно сродни свету:

Давай в сегодня искать источник света,

друг!

И мы его нашли

Он хлынул, как из цистерны молоко.

Естественно тогда, что по страницам книги от одного к другому стихотворению шествует кот, хоть и не улыбаясь, как чеширский, но, как чеширский, то пропадая, то появляясь вновь. Его едва не оставляют в аэропорту («…но оказалось, что „Трансаэро” собак и кошек не берет на борт…»), он котенком вылезает из кармана поли(мили)ционера, он — единственный, кто читает стихи поэта:

Смехом ответила тебе толпа друзей

И разошлись, затоптав, эти,

как молочная бледность, страницы

Лишь проходивший мимо кот

Их внимательно прочитал

Наконец, всматривание в какую действительность, внутри болида, пролетевшего «над головою крымцев», встречает ответный ласковый взгляд виноградаря:

Лишь виноградарь в белой шляпе

С немыслимыми ласковыми глазами

Звал сюда отведать

Неземного вкуса

Вина

Учитывая, какие коннотации традиционно несет в себе образ виноградаря, становится страшно.

Neil Gaiman. The Sleeper and the Spindle. Illustrations by Chris Riddell, New York, «Bloomsbury», 2014, 72 p.

Нил Гейман больше известен в России как автор страшных взрослых сказок и романов о современных богах. Однако он также и тонкий детский писатель. Его сказки «Но к счастью, молоко», «День, когда я выменял папу на пару золотых рыбок» — умные, интересные и смешные, «История с кладбищем», «Одд и ледяные великаны», «Коралина» — умные, интересные и страшные, а такое стихотворение-волшебное-пожелание как «Черничная девочка» — умное и доброе. Как и Оскар Уайльд, взрослый писатель Гейман, принимаясь писать для детей, создает прекрасные волшебные истории.

Его сказка «Спящая и веретено» вначале кажется просто новым пересказом известной истории о Белоснежке и семи гномах. Принц уже разбудил ее и дело движется к свадьбе. Гейман плетет волшебное полотно, и читатель видит свадебное платье белее, чем снег, гномов, пробирающихся под горой в соседнее королевство за самым лучшим подарком для своей королевы, трактирщика, чья грудь шире, чем его бочки, а борода густая и рыжая, как лисий хвост. Однако гномов ожидает неприятный сюрприз — в городе сонная эпидемия. От замка со злой колдуньей она распространяется дальше и дальше, захватывая каждого жителя города. Ага, зевает читатель, узнавая сказку о принцессе, которая заснула на сто лет вместе со всем королевством. Интересное сочетание! Сейчас принц (интересно, тот же, кто уже спас королеву и собирается на ней жениться?) примчится спасать принцессу, и свадьба королевы расстроится. Как бы не так! То есть свадьба, разумеется, расстроится, но совсем не по этой причине.

В старых сказках девушки были прекрасными, хотя и пассивными персонажами, однако новые героини — самостоятельны и активны, как и в реальной жизни. Принцесса сама отправляется сражаться с заклятием — прямо в только что сшитом свадебном платье. Тем более, меч и кольчугу она далеко не убирала.

Волшебные иллюстрации к волшебной сказке сделал Крис Ридделл. На иллюстрациях цветы прорастают сквозь волосы спящей пастушки и сплетаются вокруг рогов спящей коровы, страшный тролль в бородавках как сталактиты спит, прислонившись к стене пещеры, паутина оплетает лица спящих и, ой, прекрасная черноволосая королева целует в губы спящую светловолосую красавицу. Позвольте здесь сделать небольшое отступление: в одной статье мне встретилось рассуждение о русских сказках, которые непонятны американцам. В качестве примера приводился фильм «Морозко» с множеством отрицательных отзывов от иностранцев. Одна американка писала там, что она возненавидела эту сказку, потому что в ней убеждают, что хорошие люди красивы, а дурные — уродливы. Я поразилась: в самом деле, еще до того, как мы научились различать этику и эстетику, прочитали Бодлера и Виана и задумались, нас научили, что хорошие герои молоды и прекрасны, а плохие — уродливы, толсты, стары, скособочены. Отсюда легко сделать и обратное заключение: видишь на экране красивое лицо — это хороший персонаж, уродливое — плохой. Следующий, совсем небольшой шаг — так же оценивать людей: кто хромает, косит, заикается, толстый, сгорбленный, прыщавый — дурной и глупый, не заслуживает ничего, кроме насмешек и издевательств. Так вот. Гейман не был бы Гейманом, если бы не вывернул сказку совершенно логичным и совершенно непредсказуемым образом, так что читатель гарантированно испугается, удивится, будет поражен и восхищен новой историей, в которую превратилась давно известная сказка.

Paul Fournel. La Liseuse. Paris, «P.O.L.», 2012, 224 p.

Хорошее литературное ограничение — спрятанное ограничение. О нем узнаешь, только добравшись в конце книги до авторского послесловия. Тогда оказывается, что книга Поля Фурнеля «Читательница» (автор называет ее поэмой — вслед за Гоголем и Венедиктом Ерофеевым) устроена по принципу секстины, фиксированной стихотворной формы с заданными окончаниями строк. В данном случае строками автору служат главы романа, все оканчивающиеся по очереди на одни и те же шесть слов: прочитанная, сливки, издатель, ошибка, себя, вечер. Размеры «строк» также заданы: в первой строфе по 7,5 тысяч знаков в каждой строке, во второй — по 6,5 тысяч, и так далее до последней строфы, в строках которой содержится по 2,5 тысячи знаков. Таким образом, всего в книге ровно 180 тысяч знаков (считая пробелы).

Впрочем, ни о чем таком читатель книги Фурнеля не догадывается, погрузившись в дни и дела Роберта Дюбуа, редактора и владельца французского издательства, который проводит время в чтении рукописей, принимая решение об их издании. В начале истории ему вручают электронное устройство для чтения, «читательницу», по-французски, и с этого дня его жизнь меняется. Башня ожидающих прочтения рукописей на его рабочем столе исчезает, перемещаясь в виртуальное пространство. Физические привычки уходят: исчезает шелест страниц, запах бумаги, ее вес, по которому можно мерить количество прочитанного за сегодня. Теперь вся мировая литература может быть взвешена в лавке мясника: Сервантес, Гуго, Диккенс, Пруст все вместе весят 730 грамм.

Изменение способа чтения влияет на издателя — продажи бумажных книг идут хуже и хуже. Изменение влияет на писателей — самые передовые уже вступили в Организацию электронной литературы и захвачены возможностями писать для Киндлов и Ай Клонов. Оно влияет на читателя: даже тот, кто покупал мало книг, рад открыть каждое утро новое стихотворение или с пылу с жару новую главу детектива, пока добирается до работы.

В целом, даже пожилой читатель признает, что, если познакомиться ближе с новым способом чтения, оно оказывается не слишком отличным от прежнего.

Есть совсем новые достоинства мобильного книгоиздания: по электронной копии на своей «читалке» читатель может заказать печать для себя одного экземпляра книги, которая давным-давно исчезла с прилавков, и умная машина Принт-Он-Деманд тут же напечатает томик и приклеит к нему простенькую обложку.

А сколько забавного принесет чтение, когда оно станет интерактивным, на радость Фурнелю, в далекие 60-е годы стоявшего у истоков УЛИПО, самого умного и самого игрового литературного объединения. Теперь читатель сможет менять пол, возраст, одежду персонажей, добавлять или убирать сцены… Пирожное мадлен может стать пряником, мадам Бовари станут называть Анна Каренина. Можно заменять все существительные в книге на следующие за ними через семь в словаре и получать новую историю. Собственно, так УЛИПО предлагало поступать уже пятьдесят лет назад, так, предвидя появление своей книги в электронном виде, Фурнель предлагает поступить с «Читательницей».

Новый способ чтения открывает для издателей новые горизонты, и нанятая пожилым редактором команда уже разрабатывает программы для интерактивного чтения и ищет привлекательные наполнения для электронных книг.

Впрочем, бумажные книги не сдадутся: представьте, вы сидите в кафе и в вашей читалке разрядилась батарейка. Официант не горит желанием заряжать электричеством «от заведения» ваше устройство, но может предложить, практически из-под полы, бумажную копию вашей книги.

В конце концов герой «Читательницы», старый Читатель, уйдет на пенсию и сможет теперь, лишенный необходимости прочитывать сотни рукописей по работе, прочитать те книги, которые он собирался и откладывал на будущее всю жизнь. Как бы ни менялись устройства, чтение — это навсегда.

Ингер Кристенсен. Избранное. Перевод с датского Алеши Прокопьева и Михаила Горбунова. Иллюстрации А. Бессарабовой. Кноппарп-Чебоксары, «Ариэль», 2015, 144 стр.

В книгу датской поэтессы Ингер Кристенсен (1935 — 2009) вошли ее первый сборник «Свет» (1962), поэма «Стихотворение о смерти» (1989), венок сонетов «Долина бабочек» (1991), а также эссе разных лет. Книга издана в чебоксарском издательстве «Ариэль» при поддержке Государственного совета по искусству Дании. Все стихотворения переведены Алешей Прокопьевым, эссе — Михаилом Горбуновым. Почти все переводы публикуются впервые. Часть средств от продажи книги «Избранное» направлена в Центр адаптации и обучения детей беженцев при Комитете «Гражданское содействие».

Ингер Кристенсен — одна из наиболее ярко экспериментирующих датских поэтов ХХ века. Она была членом Европейской академии поэзии (с 1994 года) и Берлинской академии искусств (с 2001), лауреатом многих литературных премий, включая награду Шведской академии, известную как «малый Нобель». Перед тем, как полностью посвятить себя литературе, она в течение двух лет преподавала математику в Художественном колледже. Позже она продолжала считать поэзию разновидностью высшей математики. В своих стихотворениях Кристенсен часто использовала математические структуры, полагая, что «поэзия это не истина и даже не мечта об истине, но игра, быть может — трагическая игра, в которую люди играют с миром в то время, как мир играет в собственную игру с ними». В этом понимании Кристенсен близка Полю Фурнелю, о котором другая краткая рецензия моей «книжной полки».

Ранние стихотворения Кристенсен антропоцентричны: человек в одиночестве снегов предстает мерой времени: «вдруг видишь ясно / что ты — часы» («Когда стоишь»), двойником и возлюбленным ночи («С щемящей нежностью прижимаюсь к ночи»).Смыслом и содержанием человека, его подлинной сущностью становится стихосложение: «Глубже целует / жизнь мое юное стихотворение» («В диком одиночестве гор»).

В стихотворениях Кристенсен, что естественно для датского поэта, — снег, зима, лед, «водяная корка». Внутри этой корки — живое, теплое: «Под кожей / защищается / сердце» («Водяная корка»). Лето здесь кратко, растение, едва поднявшись над землей, уже знает о смерти: «Невысокое солнце в этом маленьком году / папоротник размышляет о мраке» («Сандемусе»). Здесь господствует зима, «шиферно-серая», серая: «Это изношенное до серости дерево» («Наклон в лесу»), белая: хлопья снега, перья птиц, мысль о свете («Я мыслю свет»), безбрежная, бесконечная, безлюдная, где ближайшая к тебе земля — это звезда: «то что мы называли сушей / ближайшие звезды» («Как шиферно-серое море»). Такая перспектива способствует увеличению масштабов, размышлению о глобальном и вечном, об устройстве солнечной системы, месте человека в мире.

Книга «Долина бабочек», последний поэтический сборник Кристенсен, была выбрана в числе двенадцати литературных работ в Датский культурный канон. Сборник был положен на музыку независимо двумя композиторами и исполнялся вместе с чтением стихотворений. Сборник написан в форме венка сонетов. Строки раскрываются в целое стихотворение и закрываются в первые и последние строки, как «пестрые створки» крыльев бабочек, которые взмывают в разнообразии и великолепии в один краткий летний день в одной датской долине: «Павлиний глаз и Адмирал и Голубянка, / и Траурница — на тебе, лети!».

Сборник максим («5½25 зимних заметок…»), в котором Кристенсен размышляет над законами современного мира: правом собственности, привычками, властью, трудом и общественным мнением, также складывается в подобие стихотворения сложной формы, где последние строки оставляют читателя с родом горькой глоссы:

Когда мы, наконец, сжуем последний кусочек хотя бы одного из элементов нашей солнечной системы…

Когда мы, наконец, скажем последнее слово хотя бы об одном из вариантов развития нашей солнечной системы…

Пока мы не добудем последний баррель нефти…

Пока последняя капля не упадет в кружку жадности…

Пока у ангелов крылья не станут из воска…

Черно-белые иллюстрации к книге выполнены Анастасией Бессарабовой. На иллюстрациях, лишь частично фигуративных, созданных женщиной к стихотворениям, написанным женщиной, проступают словно сквозь туман или вечную белизну лодка или лист, срез ствола, змея, берег, решетка или нечто неназванное, неназываемое, ведь, как повторяет Кристенсен, это «Адам давал имена животным», но «не став снова маленьким зверьком, например, динозавром, ты никогда не сможешь давать людям имена» («5½25 зимних заметок к летнему проекту»).

Рассказ «Он» написан от лица женщины — жены датского астронома и математика Тихо Брагге, про которого известно каждому: это он подсчитал орбиты планет, обосновав (хотя и не указав на) гелиоцентричность солнечной системы. Но что мы знаем о его жене? Кристенсен знает — и открывает читателю ее необычную жизнь и мысли, делая ее соратницей великого Брагге, вместе с ним размышляющей об идеях Бруно о «бесконечном, безграничном мироздании — с бесконечным количеством миров внутри, … с множеством солнц — по одному в центре каждого мира», а также философом и поэтом, полагающей, что «в мире вообще нет и не будет единого центра, пока сон и смерть могут даровать нам полную свободу». В этом слышится отголосок авторского размышления о Вселенной, человеке и вечности.

По словам переводчиков, эта книга — первое приближение к будущему изданию полного корпуса стихотворений Ингер Кристенсен на русском языке. Хочется пожелать переводчикам, издателям и читателям встречи с Кристенсен в скором будущем.