САГА СИРОТСТВА

*

САГА СИРОТСТВА

Сергій Жадан. Життя Марії. Книга віршів і перекладів. Чернівці, «Meridian Czernowitz», 2015, 184 стор.

ВOZE CHRON FANATYKOW. Надпись под замурованным окном. У стен есть уши? — эти обезличенные, облупившиеся стены устали слушать мир (и войну, но до чего нелепая игра слов). Теперь им есть что сказать. И они не молчат. Полифония витрин оставленных магазинов, скелетов опустевших домов, асфальта — бессчетное множество сталкерских фотографий в соцсетях. Если эти надписи существовали задолго до того, как тишина, словно смерть, встала за дверью, если, меряя шагами город по ежедневному маршруту, условные мы не задерживали взгляда и не прислушивались — значит «потрібно було уважніше читати книги пророків»^[1]. Как написано в предыдущем сборнике «Вогнепальні і ножеві»: «Які пророки?! Вони не вірять навіть синоптикам. / Вони навіть Царство Боже вважають окупованою територією»^[2]. Условные мы привычно не останавливались, не глядя под ноги, как не задерживаются перед нищими, ставшими частью пейзажа. «Потрібно було оминати пекельні діри»^[3].

Этот черно-белый снимок, предшествующий аннотации и названию, — первый в книге «Життя Марії»^[4] (в выходных данных сказано, что авторство фотографий принадлежит самому Сергею Жадану и харьковскому фотографу Илье Павлову). Первое же стихотворение под заголовком «Інтро»— перевод «Благовещения» Райнера Марии Рильке из цикла «Жизнь девы Марии». Жадан, которому «цікавіше навіть не так говорити, розповідати, як чути людську реакцію, бачити очі, чути голоси»^[5], абсолютно свободен (хочется поставить точку) в выборе инструментария — и в хирургическом значении, и в музыкальном. Из тех исключительных случаев, когда важно не только как сказать, но и что сказать. Один из варьирующихся способов как в «Житті Марії» — именно фотография.

Ни в коем случае не иллюстрации, фотографии в этой книге — самостоятельные стихотворения. Вспышки памяти, выцветшие отпечатки кадров. Да, они черно-белые, но Флюссер, назвавший черно-белую фотографию магией теоретического мышления, писал: «Черного и белого нет, но если бы они были, то мы могли бы видеть мир в черно-белом, мир был логически анализируем. <…> Недостатком такого черно-белого мировоззрения стало бы, конечно, то, что эта смесь оказалась бы не цветной, а серой. Серый — это цвет теории: что демонстрирует, что из теоретического анализа невозможно в обратном порядке реконструировать мир»^[6]. Только однажды в качестве объекта в «Житті Марії» фигурирует человек. Женщина в длинной белой юбке — ракурс со спины, она входит в реку, но движения не происходит, поверхность воды гладкая, словно зеркало. Ощущение совершенной статичности.

В ряду прочих персонажей визуализированных текстов — одиноких безлюдных домов, почтовых ящиков, дверей, запертых на замок, глухих стен, заколоченных окон, кладбища шин, покосившихся деревянных заборов и опустевших фургонов — эта женщина вписывается в общий контекст. Она сама становится тем же намеком на стертую временем фреску, узором не шелохнувшихся кружевных занавесок, отражением клочка неба в луже, решеткой, высохшим деревом. Тогда как Сонтаг утверждала, что все фотографии — memento mori, Барт считал: «В Фотографии присутствие вещи в некоторый момент прошлого никогда не бывает метафорическим; то же относится к жизни одушевленных существ (за исключением случаев, когда фотографируют трупы); если фотография становится ужасающей, то происходит это потому, что она, так сказать, удостоверяет, что труп является живым в качестве трупа, что он является живым изображением мертвой вещи»^[7]. Но в конкретном случае — свободна от них обоих — я не могу для себя решить, живы для меня герои этих фотографий или мертвы. Возможно, именно потому, что это studium пограничного состояния, затяжной комы. Однако здесь не найти руин, осколков, военных, оружия и мертвых — никаких кричащих о себе следов войны, нет и гротескных признаков старости и разрухи. И это на фоне бесконечного информационного потока с подборками фотографий в духе: «Война в Донбассе, на мой взгляд, реализует чистое стремление надстроить над „гламуром” дополнительный „гламур с риском”. Это не просто „реконструкция”, а именно своего рода „экстремальный туризм”»^[8].

В «Житті Марії» — и в стихотворениях, и в фотографиях — собственно, ни «война в Донбассе», ни сам Донбасс никогда не называются («Міста шкода, — говорить він. — Знищать його. Як Содом і Гоморру, — додає»^[9]). Потому и сейчас в разговоре о книге больше не будет упоминаний, кроме как между строк, — излишняя актуализация только сузит то внепространственное и вневременное, практически вечное, что есть.

Из того, что поддается рациональному толкованию, насколько это вообще возможно, — вневременность в каком-то смысле создает кольцевая композиция. Книга начинается и оканчивается переводами (вот еще один способ ведения диалога). Цикл Рильке — 1912 года. Цикл «Голоса бедных людей» Чеслава Милоша, стихотворения 1943 — 1971 годов. Итак, между бедными людьми и Марией — полвека. И пропасть между ними и нашими днями. И — отсутствие пропасти. Жадан в том же интервью: «Ці вірші написані у 1943 — 45 роках у воєнній Варшаві, повоєнному Кракові. Читав ці тексти й розумів, наскільки вони суголосні з нашою сьогоднішньою ситуацією: там у Мілоша відчуття катастрофізму, відчуття кінця часу чи кінця світу»^[10].

В интервью 2011 года Сергей Жадан, рассуждая о языковой нестойкости, говорит, что украинский язык («рабочий, родной») — это его осознанный выбор. В давней рецензии на его же роман «Красный Элвис» Владимир Шпаков пишет: «Когда после прочтения видишь фамилии переводчиков в оглавлении, удивляешься: неужели эти тексты нуждаются в переводе?! Ну да, украинский язык — вполне самостоятельный, российские читатели плохо понимают написанное на „мове”, и вроде бы требуется „перекладчик”»^[11]. Ну, по-украински все-таки будет перекладач. Во множестве критических статей и о Жадане в роли прозаика, и о Жадане-поэте отмечено, что действие могло бы происходить и в крупном российском провинциальном городе, но одновременно с этим упоминают гоголевское «описание украинских просторов» (с чем я не вполне согласна, но не о прозе речь). И сожаление — почему это изначально не написано на русском языке.

Врожденный билингвизм Жадана с одной стороны делает его уникальным (для русскоязычного читателя), а с другой — это социологически и исторически обусловленная закономерность. Он родился в городе Старобельске Луганской области (в семье, где говорили на суржике), с сознательного возраста живет в Харькове, окончил филфак и несколько лет преподавал на кафедре украинской и мировой литературы. Пионеры, девяностые, перестройки, революции — все это генетический код его поколения, и пресловутая неопределенность в выборе не то что политических предпочтений, а самого языка — как побочное следствие. Жадан-поэт, -прозаик, -эссеист, -переводчик с немецкого, польского, русского, белорусского. Жадан-громадський діяч (то есть гражданский деятель), Жадан-солист группы «Собаки у космосі» (вчи історію, готуй революцію, лишай аудиторію, виходь на вулицю^[12]). Выбор между украинским и русским языками — возможно, многое определяет для Сергея Жадана как человека, но в качестве писателя (или, скажу высокопарно, — художника) он делает этот выбор языка всякий раз, когда решает, как. Конечно, и фотография, и выступление со сцены, и стихотворение — это тоже разные языки и разные пути диалога, непростого, но жизненно важного для всех его участников.

Чтобы открыть книгу переводом стихотворения времен Первой мировой войны и окончить ее — периода Второй, нужна немалая смелость. Между этими двумя авторами Жадан и помещает собственные тексты. Этот жест перестает быть жестом и не переходит, скажу мягко, в нескромность, что возможно только при спокойной отстраненности взгляда наблюдателя. Теперь Жадан уже выступает как редактор, как составитель — он абстрагируется и видит свои стихотворения чужими. И Милош, и Рильке здесь — не классики, не бронзовые — они живы и существуют вне времени и географии, как и Жадан, и все трое становятся голосами, а прочие идентификации перестают иметь значение.

Из текста Милоша «Бедный христианин смотрит на гетто» в переводе Жадана: «Що скажу йому я, Жид Нового Заповіту, котрий чекає дві тисячі літ на повернення Ісуса?»^[13] В своей речи в Шведской королевской академии Милош сказал: «Может, нет иной памяти, кроме памяти ранений. В конце концов, так нас учит Библия, книга бед Израилевых. Эта книга на долгие времена дала возможность европейским нациям сохранять сам смысл непрерывности — слово, которое не следует путать с новомодным термином, историчностью». Даты, и фамилии, и топонимы («Пам’ять — вона, як ти. Пам’ять — це голос і дати. / Завжди можна забути. / Завжди можна згадати»^[14]) служат в «Житті Марії» неотъемлемой частью художественного текста, но война не делится на Первую, Вторую и какую-либо еще по счету, гражданскую ли, мировую. Непрерывность.

Обязательный мотив странствия (сорок лет в пустыне?), мотив беженцев — сомнения, сборы, уже на пороге брошенный на город взгляд. Возможно, представления о будущем. Но не будущее. В «Житті Марії» неизвестно, что бывает с человеком, перешедшим грань. Вполне осуществимая инструкция по применению: взять только самое важное — письма, иконы, полотенца, серебряные ножи, деревянные распятия («Нам ніколи більше не бачити знайомих облич. / Ми з тобою біженці. Нам з тобою бігти крізь ніч»^[15]). И правда, о чем вспомнишь, случись возможность забрать пару вещей из дома? Я взяла доставшегося мне по наследству «Короля Матиуша Первого» Януша Корчака — пожелтевшую, растрепанную книгу без обложки. Наступило время, когда подобные вопросы выходят за рамки мечтательного «а если бы» — они воплощаются в жизнь. Ежедневный выбор из плоти и крови. Но через несколько страниц — другое побуждение к действию: уничтожить письма, стереть адреса и имена, сжечь книги и мосты, потому что «неважливо хто, неважливо коли, / неважливо навіщо, неважливо з ким. / В тебе попереду ще стільки зим»^[16]. Не само бегство — словно ночь накануне побега («Ночь перед казнью или утро последнего дня» Френсиса Кленьянса?). Все уже решено, но осталась иллюзия спасения — передумать в самый последний момент.

Фритьоф Нансен, который помимо всех своих полярных и океанографических подвигов был верховным комиссаром Лиги Наций по вопросам беженцев с 1921 года и до последних дней своей жизни, писал: «Неужели чувства людей притупились? Неужели люди и слышать не хотят о нужде и несчастье? <…>Тысячи и тысячи бездомных беженцев, страдающих и умирающих, подают нам сигналы бедствия из самых разных стран. Люди их слышат, но остаются сидеть сложа руки»^[17]. Возникает желание задавать вопросы самой себе ли, все тем же людям (потому как люди — все те же), и не риторические. Но — тишина, тишина.

Лишь один в «Житті Марії» возвращается. Вот только возвращаться больше некуда. И некому. Побег в пространстве этой книги приравнивается к смерти. Мертвые хоронят своих мертвецов. С той стороны — на самом деле нельзя вернуться.

…Люди визирають із вікон,

вибігають із теплих квартир.

До літнього міста

вертається дезертир.

Ховається від розмов,

як від вогню.

не пам’ятає адрес,

не пізнає рідню.

І рідня теж, вертаючись

до будинку свого,

не пізнає його,

не пізнає його.^[18]

В научных работах о беженцах можно встретить упоминание феномена «социальной смерти». Внутри книги у Жадана есть цикл верлибров «Чому мене немає в соціальних мережах»^[19] (учитывая, что он действительно не зарегистрирован ни в одной). В этом цикле с точностью до наоборот: феномен социальной жизни при фактической смерти. Всем знакомые случаи, когда аккаунт продолжает жить, а его владельца больше не существует. Психолог Володя, обвиненный в шпионаже и попавший в плен, ждет Страшного Суда. Поэт-эзотерик Саша, гуляя по обстрелянному городу и натыкаясь на сожженные машины и разорванные тела, не чувствует ничего, кроме трупного запаха («Сталкер»? экскурсионная прогулка по Припяти? — нет, реальность). Историк Юрий, ведущий блог от имени снайперки-чеченки, режет кожу, бреясь старым станком, но крови нет, и смерти тоже нет. Татуировщик Антон, подстреленный на блокпосту и похороненный в братской могиле — статус так никто и не правил.

Практически мимо ристалищ, капищ — «мимо храмов, где царила тьма» и «вопреки убийственным химерам» — не переведенное в книге стихотворение «Отдых во время бегства в Египет». Из того же цикла Рильке «Жизнь девы Марии» (кстати, в названии которого Жадан опускает слово «девы»; так остается возможность прочтения всей книги под другим углом — вплоть до ассоциаций с другими библейскими Мариями: «на Рождество, Магдалина, никто не хочет любви, / на Рождество все хотят радости и надежды»). «Когда же они отошли, — се, Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе, ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его» (Мф. 2:13).

В стихотворении Жадана «Вагітність» (то есть «Беременность»): если родится девочка — имя выбирает она, если мальчик — он.

…І Марія перебирала вголос жіночі імена,

знаючи, що насправді

це буде хлопчик.

А Йосип перебирав імена

чоловіків,

ще зовсім нічого не знаючи.^[20]

Самый первый текст в книге: «…А ось твій син чомусь завжди поміж чужих, / пояснює їм, із яких важелів і пружин / складається небо над нами цієї ночі…»^[21] И позже — речь о дьяволе, адресованная все той же Марии. «А зараз я розповім тобі, як зустрічався з дияволом. <…> Але мене завжди рятувала твоя увага, / тримала твоєї любові липнева спрага…»^[22] Марии не просто рассказывается, кто такой дьявол и на кого он похож. «Разве вы не видите, что я плачу о грешниках? Придите все ангелы и все, кто на небесах, придите все праведные, кого оправдал Господь, вам позволено молиться за грешников», — словно в апокрифе «Хождение Богородицы по мукам», она видит человеческие страдания. На этот раз на земле.

Так или иначе воплощение Марии — в каждой из женщин этой книги, какими разными бы они ни были: от той, которая кричит, что не может всего это видеть и не хочет все это в себе носить, до цитирующей внезапные и несовместимые имена поэтов. «І що б не сталося, я не помру, доки вона не піде. / А коли піде — не помру, доки вона не повернеться»^[23]. При этой абсолютной женственности, обобщенный образ некой ее (пусть это будет Мария) все же в полной мере наделен тем человеческим, что не имеет пола.

Пользуясь терминами «христианское смирение» или «сострадание», мы далеко не всегда вкладываем в эти слова некий изначальный религиозный смысл (наравне с тем, как модное — впрочем, уже не модное — словечко дзэн утратило свою коннотацию). Выискивать его — все равно что видеть в оформлении «Життя Марії» в значках, отделяющих безымянные стихотворения друг от друга, кресты. Но… эти кресты есть, хоть плюсами их назови. И сострадание есть.

Сострадание — прежде всего потому, что допускается сама возможность страдания. При всеобщей тенденции к отрицанию трагедии — как масштабной, так и индивидуальной, когда факт страдания необходимо еще доказать. Эдакая скептическая презумпция виновности, тогда как Жадан признает трагедию. Он видит, и слышит, и ощущает это страдание, потому добавляется приставка «со-», и его чувство не переходит в жалость, которая всегда немного издалека и снисходительна. В моем любимом стихотворении «Пливи, рибо, пливи…», безоговорочно запоминающемся наизусть и пульсирующем, не поддающемся переводу, есть такие строчки:

…Любов варта всього —

варта болю твого,

варта твоїх розлук,

варта відрази й мук,

псячого злого виття,

шаленства та милосердь.

Варта навіть життя.

Не кажучи вже про смерть.^[24]

Несмотря на цель диалога (разговор действительно ведется на вполне доступном языке, однако без унижающего упрощения), каждый в «Житті Марії» одинок. И остается с этим одиночеством один на один, как со своим бегством, как со смертью. «Человек блуждает. Человек не просто только вступает на путь блужданий. Он находится всегда на пути блужданий. <…> Путь блужданий, которым идет человек, нельзя представлять себе как нечто, равномерно простирающееся возле человека, наподобие ямы, в которую он иногда попадает...»^[25]

Одинокие дети, растущие, как трава. В статье о двух предыдущих книгах Жадана Инна Булкина дает этому такое определение: «…исходное значение „хроники”: „временная запись”, от греческого chronos (время). В этих стихах остается не столько ощущение единственного момента, <…> сколько сохраняется ощущение общего для всех времени. Жадан приподнимает некое обыденное время — и персонажей, его переживающих, — до размеров „былинных”»^[26].

Скорее не хроники, «Життя Марії» — это сага. Какой может быть сага у детей, потерявших дом и родителей, прошлое и будущее. И себя.

Сага сиротства.