НАПЕРСТОК БЕЗ ДНА

Лышега Олег Богданович (1949 — 2014) — украинский поэт, прозаик, переводчик. Родился в Тисменице неподалеку от Ивано-Франковска. Учился во Львовском университете (кафедра английской филологии), из которого был отчислен за участие в самиздатовском альманахе. Служил по призыву в армии в Бурятии, там же преподавал английский в сельской школе. После возвращения на Украину работал художником-декоратором на кинофакультете Киевского института театрального искусства. В последние годы жизни принял участие в создании телефильмов о деятелях украинской культуры. Занимался живописью и деревянной скульптурой. Автор сборников стихотворений «Большой мост» (1989, дополненное переиздание 2012), «Снегу и огню» (2002), «Зима в Тисменице» (2014). Проза опубликована в книге «Друг Ли Бо, брат Ду Фу» (2010). Книга переводенных на английский стихотворений О. Лышеги получила в 2000 году премию ПЕН-клуба США за лучшую переводную книгу. Также переведен на польский, японский и др. языки. На русском переводы стихотворений О. Лышеги опубликованы в антологиях «Мы умрем не в Париже» (М., 2002), «Неизвестная Украина» (М., 2005), журналах «Октябрь» и «Вестник Европы». Проза публиковалась в журнале «Дружба народов».

Публикация ДАРИНЫ ТКАЧ и ОКСАНЫ ЛЫШЕГИ.

Олег Лышега

*

НАПЕРСТОК БЕЗ ДНА

Олег Лышега умер в декабре прошлого года, преждевременно и несправедливо. От пневмонии. Он простыл, «замыкая (закрывая) воду». Вместе с другом, поэтом и музыкантом Константином Москальцом, они ежегодно проделывали эти ритуалы «правки» космического колеса: поздней осенью «закрывали воду», весной — «открывали». Я неслучайно рассказываю это, потому что Лышега был поэтом природы и человеком природы — не в узком смысле «чистой пейзажной лирики» (такой у него в принципе нет), но в смысле природной метафизики и глубокой философии. Он поразительным образом соединял в своем мире восточную философию, украинские поэтические реалии и американский модерн. Лышега переводил на украинский Элиота, Паунда и Фроста, притом он не был переводчиком-версификатором, отстраненным мастером, решающим отдельно взятые литературные задачи. Он переводил то, что мог написать сам, то, что совпадало с его ощущением природного мира. Но, к слову, он был первым украинским поэтом, получившим премию ПЕН-центра за свои переводы. Это было в 2000 году, и тогда на церемонии награждения американская поэтесса Рейчел Гадас говорила о «ночном мире», куда погружает читателя поэзия Лышеги, — «где темные деревья, застывшие пруды и невидимые существа предвещают появление другой, альтернативной вселенной, где можно что угодно потерять и найти».

Лышега в самом деле поэт мистический, но это не та ночная мистика европейского романтизма, с темными силами, злыми духами и мрачными кладбищенскими мотивами. Его метафизика совсем иного порядка. Лышега родом из украинских 70-х, из львовской «Скрини» — самиздатского журнала Григория Чубая. За участие в нем Лышега был исключен из университета и попал в армию. Он служил в Бурятии и к восточной философии всерьез, а не книжным образом приобщился именно там. Но тоже отчасти с подачи Чубая, написавшего ему: «О, ты уже там, рядом с могилами китайских философов!»

Увлечение восточной философией — одна из характерных черт андеграунда 70-х. Неофициальная, подпольная культура 70-х, как известно, возникла как альтернатива культуре официальной, и граница проходила через плоскость «адресата», «гипотетическую акустику». Официальная культура в этом смысле была обращена к «народу», некой неразличаемой «массе», а культура неофициальная, «подпольная», т. н. «духовка», — для начала к самому себе, а затем — в «космос». Причем в случае Лышеги это был не абстрактный, а домашний, свой космос, со своими ларами и пенатами, причем космос этот был в его власти, ему подчинялся, «его слушались воды, рыбы, и раки сами прыгали к нему в руки, и созвездия вращались в торжественном танце и в правильном темпе, потому что невозможно было не прислушаться к словам, сказанным таким по-детски чистым голосом»^[1].

Непосредственный участник и теоретик культурного подполья 70-х Илья Кабаков в свое время сформулировал некие универсалии, одинаково справедливые для московских художников и львовских поэтов^[2]. Это «трансцедентная проблематика», «изображение всего под знаком Вечности», но главным образом сосредоточенность на «метафизике света».

Коли вже вам так не терпиться за теплом,

То йдіть на завіяний снігом город,

Там скраю стоїть самотня хата хрону..

..А ось і вбога хата хрону..

Світиться? — світиться.. він завжди дома —

Стукайте до хати хрону,

стукайте до цієї хати..

Стукайте — і вам відчинять^[3]…

Московский художник Илья Кабаков писал еще об особой роли «белого цвета» в поэтике «семидесятников», украинский критик Александр Гриценко точно так же отмечает этот феномен цвета и света, но определяет его не как «трансцедентный», но как «сезонный»: определяющей метафорой украинских «семидесятников» стала зима. Статья Гриценко о Лышеге и поэтах его поколения так и называется «Поэты долгой зимы»^[4]. Собственно, ключевой текст Лышеги — большой цикл «Зима в Тисмениці», и именно так издатель Иван Малкович назвал последний итоговый том его сочинений. По большому счету, все, что он написал, было каким-то очевидным глубоким образом связано с водой и с зимой. Последний его сборник «Великий міст» (2012) был оформлен собственными его «шрифтами» — на самом деле просто письменами на снегу. И смерть его тоже роковым образом оказалась связана с водой и с зимой. Я приведу здесь напоследок стихи — из самых известных стихов Лышеги, — да, они про зиму и про замерзшую воду. И они неожиданным образом по интонации напоминают опыты Льва Рубинштейна. Хотя, кажется, нет поэтов более непохожих:

Другий: Шапки нема,

Кожуха нема — хіба це зима?

Третій: А я написав там оду латинською мовою,

Починається так: «Донесення» — дві крапки —

«Нарешті» — знак оклику —

«Ріка прийняла кригу» — знак оклику,

А може, й кома —

«Дала поцілувати рученьку свою».

Другий: Що не кажіть, а в наш час

Просто неможливо без латини —

А хто з нас знає,

Як, наприклад, по-їхньому «плакуча верба»?

Перший: Ох, дай Боже пережити цюю зиму^[5].

(из «Песни 882»)

Инна Булкина

Заяц

Изведав торные пути автотрасс

И не менее проторенные обочины —

По ним издавна перегоняли скотину,

Когда еще фургонов не было, —

Мои податливые углубленные уши

Заполнились до краев лязгом металла..

Кому теперь суметь в них выкричать,

Куда делся мой дом на опушке,

Обмеченный паростками ореха и дикой черешни..

Может, не так я бегал?..

Может, хотел слишком много — больше стать,

Прыгучей? — чистый, всегда подтянутый —

Когда, отчего влилась в меня эта чугунная темень?

Вся моя легкость будто

Скучилась в одну огромную неподвижность

Затверделой земляной глыбы,

Слегка похожей с одной стороны

На разбухшую зайчиху с утомленными веками

В последнюю ночь перед родами,

А с другой — на склизкую жабку, зайчонка

В его первую ночь, когда вот-вот он по кочкам

Поскачет в далекий неприязненный мир..

Недоразвитые уши.. Что за крики они услышат

Чуть попозже, где в два скачка перемахнул,

А где вплавь, пару десятков речек..

Обогнал сотни собак?

Я не заяц! не заяц! —

Ты хоть меня средь поля слышишь, ястреб..

Распатланная копенка красного клевера?!.

Ворон

Когда сеяли эту траву — вчера? cегодня?

Глядишь — уже взошла..

Интересно — взойдет у меня просо?

Я где-то здесь, под окном, его высыпал..

Как низко склонилась вишня..

За ней — целая роща молодых ясеней,

Дальше — высокие бересты,

А уж за ними стена..

Пойду куплю что-нибудь на обед —

Может, какую рыбу или сырое яйцо..

Когда выходил из Лавры,

Мастера кончали штукатурить стену..

И крышу над ней обивали гонтом,

Он светился на солнце

Даже яснее обновленных куполов

Церкви Всех Святых.. свеченье мягче..

Так светится разве что ячменная солома..

Сбоку девушка белит..

Одна.. видать, ученица..

Или согрешила в чем..

Выцветшая майка в темных влажных пятнах,

Висит на худых плечах..

Левой рукой откидывает с глаз волосы..

И кажется, плечи вздрагивают..

А правая, заляпанная известкой,

Никак не дотянется до стены..

Подойди.. может, как-то подсобишь..

Мало осталось.. я что, против?..

Вот стал бы тут и белил, белил

До самой смерти,

Давали бы лишь какую-нибудь похлебку..

Здесь и жил бы под берестами..

Для них ведь эту стену белят..

Для кого еще?.. На ее фоне

Деревья и глубже, и выше..

Перешел улицу..

Там толпа.. свежие персики..

Встал за молодой женщиной..

У нее плетеная корзинка на руке,

На дне кое-что из одежды..

Ветер вздувает вокруг шеи платок..

Бледная какая..

Касались ее чьи-то губы?..

Ты, видно, долго шла до Лавры..

Но и тебя соблазнили

Свежие персики.. ты их не боишься?..

Она как-то беспокойно повела шеей,

И за ней вдруг забелела стена..

Нет.. стоять не буду.. они еще зеленые..

Я заглянул вовнутрь..

Селедка совсем ржавая..

Соль выступила на ребрах,

Мясо от костей отстает..

Порой хочется чего-то такого..

С самого дна.. нет, один рассол..

Обратно по Лаврскому переулку..

Там, под акациями, глинистая тропка

Со следами дождевых червей..

Постоял.. старый белый голубь

Напьется пусть из лужи..

Он пил и пил, как корова.. не отрываясь..

После зашел по грудь и искупался..

Взлетел — и на церковь Спаса,

На самую верхотуру..

Зайти, может?..

За чугунными воротами яблоки белый налив..

Еще висят..

Вдоль мощенной кирпичом дорожки

Цветут бледно-фиолетовые, желтые

Дикие петушки..

Недавно я был внутри..

Рыбаки там вытаскивают сети из челна,

У них лица, и челн, и все небо

Часто иссечены топором,

Будто застиг их черный дождь..

Черный и железный.. но светятся еще

Большие растерянные глаза..

А облако, словно другая сеть, побольше,

Опутало рыбаков вместе с их небом..

Страшно это.. иссеченные топором,

Истекающие кровью, ослепленные,

Они закидывают снова и снова в бурные волны

Разодранный невод.. и надеются..

Чего ради я заходил туда..

У мастеров обед —

Они, видно, на землю и не спускались,

Сидели себе на деревянной галерее

И закусывали.. а которые не пили

Слегка поодаль

Лежали на досках и резались в карты..

Той девушки между ними не увидел..

Низ стены не добелен немного..

Может, придет.. а может, и нет..

Кто же будет заканчивать?..

Хоть бы и ты..

У меня своя кара..

Сгорбленный от жары, голодный,

Прибрел к Экономическому корпусу..

Долгим низким коридором на ощупь..

Под стеной железные сейфы, не упасть бы..

Лавра с каждым днем сильней

Смахивает на бункер.. идешь,

И эхо, как в тюрьме..

Дополз до своей кельи

И рухнул на стул..

Ладно, пообедаем и мы..

Вынул из сумки взятое из дому:

Хлеб, подсолнечное масло..

Ножом вспорол банку консервов

И выставил на стол..

Цветная наклейка на золоченой банке:

В красном винном соусе

Клубком свернулась стайка верхоплавок..

Теперь Ивана можно звать..

Да вот он идет..

Походку узнавали издали,

Иван сильно припадал на искалеченную ногу,

И сейфы тряслись, пока он обходил

Темные ниши..

Последний ключник Лавры..

Молча сели, подумали оба,

Что могли бы скрасить

Этот черствый хлеб чем-то получше..

Когда в молчании поднял голову,

Вылизывая томат из ложки,

Вдруг почувствовал: из-за его спины

Кто-то через окно нас рассматривает..

Какая-то темная гора за стеклом..

И увидал в профиль клюв..

Обед мы тогда прервали,

Снова набросили черные халаты

И выбежали во двор.. там слепило солнце,

Тысячи голых людей со всего мира,

Наше окно

И белая раскаленная стена,

А на узком жестяном подоконнике

Горбился ворон..

Грудью уперся, прямо вдавился в стекло..

Словно уже обрушилось небо..

Верно, не мог больше,

Потому что сдался без канители,

Я крепко сжал твердый,

Острый, как топор, киль и клок пересохших перьев..

Ну что, лесной бродяга, —

Кто на кого умышлял — ты или я?

Кто умыслил выдрать у меня ключицу, еще теплую,

Черным бородатым клювом,

Чтоб припрятать ее на обед,

А как солнце зайдет —

Вытолкнуть из гнезда под дождь и ветер?..

Мы занесли его вовнутрь,

Положили на пол — он вытянулся и замер..

Плоти у него не было,

Лишь запах старых истертых перьев..

Я наклонился и растворил клюв..

Чтоб сподручней, стал на колено,

Увидел воспаленное горло,

чуть слюны по краям

И язык, весь в несвежей пене..

Так почти невидимая слизь

Оседает ранней весной на землю,

Где всочился снег,

Пористый и блеклый..

Пересохшее горло..

Его бы лишь свежая кровь увлажнила..

Однако он ожил к вечеру,

И ночью Иван его выпустил..

Помню как сегодня тот день..

Наутро у Ивана умерла жена..

Через неделю, наверное,

Мы поехали в Пущу,

В сосновом бору он повел тропинками,

Где она любила гулять..

В выемках полно было малины..

Мы присели на поваленной сосне..

Встали и пошли дальше,

Опираясь на палки,

Всё глубже в малинники, каждый в одиночку..

Сосны становились ветвистей..

Травы выше и выше..

Донесся чей-то пронзительный крик

И будто бы плеск..

За малинником как-то внезапно

Забелел песок, дальше озеро,

Темное и настоянное..

Я вдруг увидел,

Как много прячется здесь людей!..

Мокрые, мерцающие тела

Поблескивают, дрожат, готовы

Сигануть в бездонную воду

По первому тревожному посвисту..

И рвануться снова в тень,

по одному в ней затеряться..

Но как же разомлела кожа на дарованном солнце..

Совокупные кости расправились и пекутся

За сомкнутыми стенами этой Пущи..

Посреди озера покачивалась лодка,

Одна-единственная, черная против солнца,

Как ни всматривался, не видно

В ней рыбака..

Может, задремал на дне..

Я поискал глазами Ивана..

Он исчез, но дальше, впереди

Промеж сосен я его вроде различил..

Толстенный сук своей тенью

Разрубил Ивана пополам..

Он по-прежнему ловил пальцами малину,

Выныривал, разводя кусты,

И, скрывшись, снова плыл,

Вымахивал на солнце..

Мне показалось, он ощупью сейчас отыскал

Ту незримую тропу,

За ней оборвавшуюся где-то здесь,

Где-то недалеко..

Далеко она еще не отошла..

Но он вдруг повернулся..

Попросил безмерно расширенными зрачками:

Может, давай вернемся?

Возвращались той же дорогой,

И на той же поваленной сосне

Присели снова..

Чудно.. никого тут не было..

И никто за нами не шел..

Мы будто и не побывали там..

Разве мы были? — спросил его взглядом..

Он поднял глаза,

И я понял..

Нет, ничего я не видел..

Я купался во сне и не знаю

О том последнем прибежище,

Надежно окруженном лесом..

Не то он снова прилетит..

Но, когда он явился в окне,

Вроде и не страшно было..

Только прижав к груди

Тощее едва теплое тело,

Я сощурился от слепящей глуби

Бездонного неба над собой,

Над еще не просохшей стеной Лавры,

Окропленной вином тех мастеров..

Нет.. не было страха..

Была даже гордость:

У меня на груди отдыхает

Эта мудрая безжалостная птица,

Долетевшая по-над лесами Пущи

До самой Лавры

Откуда-то оттуда, где вновь на воле

Гуляют библейские звери,

Ночуют под звездами, спариваются

И минуют колодцы,

Нежданно покинутые людьми..

Песня 4

Еще оставалcя большой чан без дна..

Еще, если покопаться в ящиках,

Можно иголкой уколоться,

Наперсток без дна..

Еще в памяти свежеокрашенные кожи,

Разбросаны на печи, по полу..

Все пахнет выделкой, мехом и хлебом..

Зима, не уходи от нас..

Еще вчера мне рассказали

Про силки, про капканы около Тисменицы —

Там лис, там барсук вытащил окровавленную лапу..

Не уходи от нас —

На себе горы принесу тебе от Надворной

И окружу высоко..

Приведу тебе ветер с Днестра..

Не уходи от нас..

Пусть вокруг уже и сеют, и пашут,

И сады цветут,

А ты будь с нами..

Охотники возвращаются, лают псы..

Опять с пустыми руками..

Песня 43

Все видимо, рукой достать — но вроде ночь..

Сверкает камыш один на солнце..

При луне уже ни речки,

Ни оснеженных сучьев на берегу..

Под ногами неглубоко картошка,

Толстые замурзанные щечки ангелят, вздыхает,

Дышит яма, заваленная заживо..

Под низким сводом, еще трудней, может, надежде..

Что было снегом, разгребла рука,

Пробилась в потаенный мир и замерла..

Испортили они мне песню..

Хорошая была песня,

Они не поняли и испортили ее..

А я ведь всю жизнь в нее вложил..

Перевод с украинского Марка Белорусца

Белорусец Марк Абрамович (Марк Бєлорусець) родился в 1943 году в городе Первоуральске Свердловской области (в эвакуации). Окончил Государственные курсы иностранных языков. Работал инженером-строителем (1966 — 1998). С 1970 года переводит поэзию и прозу немецких и австрийских авторов (Пауль Целан, Георг Тракль, Роберт Музиль, Готфрид Бен, Гюнтер Айх, Манес Шпербер, Герта Мюллер и др.) на русский язык. Дебютировал в печати в 1978 году. Лауреат премии Австрийской республики (1998, 2010) и — вместе с Татьяной Баскаковой — литературной премии Андрея Белого («...за самоотверженные труды по сближению двух неисчерпаемых вселенных — поэзии Целана и русской словесности, за книгу „Пауль Целан. Стихотворения. Проза. Письма”»; 2008). Живет в Киеве.

В «Новом мире» публикуется впервые.

Булкина Инна Семеновна родилась в Киеве. Окончила Тартуский университет, PhD. Вела постоянную рубрику «Журнальное чтиво» в «Русском журнале», печатается в журналах «Новое литературное обозрение», «Знамя», «Критика». Отмечена премией «Станционный смотритель» журнала «Знамя» и специальным дипломом премии «Anthologia» (как редактор-составитель поэтической книжной серии «Числа»). Живет в Киеве.