ПЕРЕСМЕШНИК

Шимов Ярослав Владимирович — историк, журналист, публицист. Родился в 1973 году. Вырос в Белоруссии, учился в Московском университете, с 1999 года живет и работает в Праге. Специалист по новой и новейшей истории стран Центральной и Восточной Европы. Автор книг «Перекресток. Центральная Европа на рубеже тысячелетий» (М., 2002), «Автро-Венгерская империя» (М., 2003, 2-е изд. — 2014), «Корни и корона. Очерки об Австро-Венгрии: судьба империи» (в соавторстве с А. Шарым; М., 2011, 2-е изд. — 2015), «Меч Христов. Карл I Анжуйский и становление Запада» (М., 2015), десятков научных и публицистических статей в российской, чешской, австрийской печати. В «Новом мире» публикуется впервые.

ЯРОСЛАВ ШИМОВ

*

ПЕРЕСМЕШНИК

Неоконченный портрет и комментарии к нему

Главное достоинство этой книги — в том, что она не закончена. Как только автор приблизился к тому, что «вот теперь всерьез и начнется», тут все и кончилось: автор умер. В неполных 40 лет, после весьма бурной жизни, основным содержанием которой были три «П»: пьянство, писательство и приключения. В конце концов Господь Бог, в которого автор не верил, проявил, преждевременно убрав его с этого света, и чувство юмора, и чувство вкуса — впрочем, весьма своеобразные, такие же, как у самого этого рано умершего человека по имени Ярослав Гашек. И юмор, и вкус заключались в том, что одной из самых известных (и самой переводимой — на 58 языков, по данным за 2013 год) книг чешской литературы тем самым было позволено остаться действительно смешной и слегка загадочной.

Проживи Гашек еще немного и дотяни он историю своего героя до галицийских окопов, русского плена, последующей революции и гражданской войны в России, как предполагал изначальный замысел, почти уверен: не было бы тех «Похождений бравого солдата Швейка», которые стали совершенно особым и весьма специфическим явлением, выходящим за пределы «просто» литературного произведения. Карел Ванек (1887 — 1933), дописавший по заказу издателя Адольфа Сынека гашековский роман под названием «Приключения бравого солдата Швейка в русском плену», именно с этим и столкнулся. Писать о Швейке дальше в том же духе было нельзя — и не получилось. Не потому, что Гашек был талантом (а может, и гением, очень непутевым, как многие гении), а Ванек — не более чем мастеровитым литератором. Возникло сопротивление материала, причем не литературного, а исторического.

Тот по-своему уютный, нелепый на грани идиотизма, бессмысленный до детской радости мир угасающей Австро-Венгрии, вступившей в свою последнюю войну, — мир не подлинный, а созданный Гашеком, но об этом мы еще поговорим, — не стыковался ни с реалиями войны, ни с реалиями революции в России, в которую оказались втянуты и Гашек, и Ванек, и десятки тысяч их земляков. У Ванека не получалось смешно, хотя бы потому, что, как писал он, «солдат, попавший в плен, похоронил себя заживо. Государству, чьим подданным он являлся, он был до лампочки, потому что теперь оно уже не могло приказывать ему убивать солдат другого государства. Ну а этому другому, чьим солдатам он сдался, тоже не было до него никакого дела. Раз он исчез с фронта, значит то, выживет ли он, было уже его личной проблемой»^[1]. Ванек знал, о чем пишет, — он сам был в прошлом таким солдатом. Швейк мог смешить своими бесконечными историями и выживать благодаря расчетливому дурачеству в лазарете, военной тюрьме или эшелоне по дороге на фронт. Дальше начинались уже не смешные дела, где все решала чистая случайность и где вдруг переставало быть верным самое гениальное изречение Швейка: «Никогда не было, чтобы никак не было». Да почему же «никогда»? Достаточно одной пули или еще какой глупой случайности, из которых война только и состоит, — и вот тебе «никак» во всей его бесконечности.

К этим безднам Гашек, однако, своего героя не довел. Хотя хорошо знал об их существовании — по самому себе. Ведь в его собственной биографии русский период (1916 — 1920) — это время, когда он пару раз выжил только благодаря благосклонной усмешке того, в кого никогда не верил и кто, очевидно, решил приберечь до поры до времени этого отчаянного чеха. Кроме того, это было время, когда Гашек, неисправимый пьяница и раздолбай, вечный шутник с анархическими склонностями, вдруг уверовал. Нет, не в Бога — в рукотворный рай, или по крайней мере в очистительную революционную бурю. Он действительно стал большевиком, бойцом революции, авантюристом. Он получил в России то, чего ему не хватало в родной Богемии, хоть и схожей по звучанию со словом «богема» (образ жизни Гашека на родине часто, хоть и не совсем точно, описывается выражением «богемная жизнь» — bohemsky zivot), но совсем не авантюрной стране. Этот новый Гашек был куда серьезнее Швейка — и, возможно, Швейку тоже предстояло посерьезнеть, даже если бы автором остался Гашек, а не Ванек.

Но что бы это был за Швейк? Дед Щукарь из «Поднятой целины» тоже забавен, а толку? От этого роман Шолохова не перестает быть тем, чем задумывался — вымученным гимном сталинскому ломанию России об колено. Но Шолохов жил долго, а Гашек умер рано. И Panbuh — чехи, упрямые атеисты, даже «Господь Бог» умудряются писать в одно слово — помиловал Швейка, не дав ему стать бойцом идеологического фронта, развернутого против классовых врагов русскими большевиками, а чуть позже — и новорожденной КПЧ, верной дочерью Коминтерна^[2]. Что до Карела Ванека, то сочиненное им продолжение в последующих изданиях отрезали от «канонической» части «Похождений...», избавив позднейших читателей от прочтения автора, «черт знает от чего подхватившего чужой труд». Так сердито пишет о незадачливом Ванеке российский гашековед Сергей Солоух. А вот мне, признаться, Ванека жалко — как любого, кто допивает не очень сладкую чашу, предназначавшуюся совсем не ему.

Сергея Солоуха я упомянул совсем не случайно: в русском гашековедении и швейкознании им написана столь заметная и сильная глава, что, кажется, нескоро кому-либо удастся повторить или переплюнуть его достижение. Это достижение именуется «Комментариями к русскому переводу романа Ярослава Гашека „Похождения бравого солдата Швейка”»^[3] и насчитывает колоссальных 850 с лишним страниц. Одолеть их, впрочем, истинному гашеколюбу и швейкоману — одна радость. Но я не об этом, тем более что, признаться, к поклонникам Гашека и обожателям его романа не принадлежу. Хотя, конечно, в свое время отдал ему дань читательского увлечения, а переехав в Прагу и выучив чешский, получил возможность читать и цитировать эту библию славянских пересмешников в оригинале.

Именно после переезда меня удивил тот факт, что у себя на родине роман Гашека далеко не так популярен, как в России, где трудно найти относительно образованного мужчину («Швейк», ясное дело, чтиво абсолютно мужское и даже слегка мизогинное, но это отдельная тема), никогда не читавшего эту книгу или хотя бы о ней не слышавшего. У меня нет статистики, но, опираясь на собственные многолетние наблюдения и разговоры, готов поставить «метр пива»^[4] на то, что в Чехии доля именно читавших «Похождения...» — слышали-то о Швейке, вестимо, все чехи — заметно ниже, чем в России. Возможно, потому, что это «свое и классика». В конце концов, в России ведь тоже многие действительно любят Пушкина или Чехова, но большинство всего лишь испытывает к ним обязательные со школьной скамьи «респект и уважуху» и с этой же скамьи не брали означенных классиков в руки.

Другая причина — то, что Швейк давно стал в Чехии коммерческим товаром. Помимо фигурирующего в романе пражского трактира «У чаши», превратившегося ныне в чисто туристический аттракцион, в каждом чешском городе непременно найдется рассчитанное на туристов заведение с завышенными ценами и нередко весьма заурядной кухней, несущее на вывеске и в названии изображение и имя бравого солдата. Я уж про сувениры и не говорю. Известно: то, что хорошо продается заезжим зевакам, чаще всего не слишком популярно у местных жителей. Я встречал коренных парижан, которые за десятилетия жизни в этом городе ни разу не залезли на Эйфелеву башню. Это нормально, а в Праге — особенно: это город с двойным и даже тройным дном, жизнь туристов и местных в нем пересекается минимально, а весь здешний прекрасный центр можно считать своего рода декорацией — великолепной, но встроенной в город, который давно «вообще-то совсем не об этом». Впрочем, я отвлекся.

Другое существенное соображение, касающееся «Швейка»: роман этот не об Австро-Венгрии 1914 года. Точнее, изображенное в нем соотносится с реалиями той империи примерно так же, как работа самого Гашека в качестве редактора журнала «Мир животных» (где он, как известно, выдумывал несуществующих зверей) — с реальной зоологией. Не то чтобы в Австро-Венгрии 1914 года не было придурковатых полковников, молодцеватых поручиков и их похотливых любовниц, ежедневно напивающихся вдрабадан военных капелланов, скептических грубиянов-трактирщиков или портретов государя императора, загаженных мухами. Да что там, я лично столкнулся как-то с человеком, чьи манеры сильно напоминали незабвенного подпоручика Дуба — и было это не в 1914 году, а ровно сто лет спустя! Но комический абсурд, созданный Гашеком, тем и гениален, что расставляет относительно реальные фигуры таким образом, что получается даже не пародия, а вполне самостоятельный мир, где, в отличие от мира реального, никогда не бывает, «чтобы никак не было». Швейк как таковой удивительно оптимистичен. Именно поэтому некоторые критики и социальные психологи стали приписывать этому персонажу некое архетипическое значение, делая его олицетворением специфически чешской стратегии выживания в неблагоприятных условиях, а в чешский язык вошло слово svejkovina как синоним иронически-придурковатого саботажа.

Сергей Солоух — пора вернуться к его книге, которая и подтолкнула меня к этим размышлениям о Швейке, — взял на себя миссию искусного и успешного декоратора созданного Гашеком мира. Это колоссальный набор как солидных исторических экскурсов, так и историко-литературоведческих мини-расследований вроде самого главного: что за имя «Швейк» и кто был, если был, прототипом бравого солдата? Читатель узнает о существовании, к примеру, чешского политика по имени Йозеф Швейк, известного высказываниями, вполне вписывающимися в мир гашековского комического абсурда, или денщика Франтишека Страшлипки, от которого Швейк «унаследовал» умение развлекать собеседников бесконечными историями «из жизни» по любому поводу. Да и поручик Лукаш, оказывается, существовал и был командиром самого Гашека во время его военной службы, только звали его не Йиндржих, как в «Швейке», а Рудольф, и не Лукаш, а на немецкий манер — Лукас.

Перечислять маленькие и более крупные находки Солоуха, собранные в виде примечаний к «каноническому» переводу Гашека на русский, сделанному Петром Богатыревым, можно бесконечно — но интересующимся лучше в таком случае взять и прочитать сами «Комментарии...». У их автора получилась своеобразная энциклопедия жизни образца 1914 года — но чьей? Как мы уже говорили, отождествлять мир «Швейка» и Австро-Венгрию первых месяцев Первой мировой войны нельзя: детали совпадают, общая картина — кривое зеркало, что, конечно, нормально для сатирического жанра. К тому же, возразят мне, мир любого художественного произведения не тождествен миру реальному. Правильно, отвечу я, поэтому можно говорить о мирах «по мотивам» Австро-Венгрии, созданных Йозефом Ротом, Стефаном Цвейгом, Робертом Музилем, Шандором Мараи или — говоря уже о современной литературе — Петером Эстерхази. (О Франце Кафке говорить не будем — он по многим причинам стоит особняком.) По отношению к гашековскому это почти что параллельные миры, хотя предметы антуража, от императора и чиновников до пивных и грязи казарменной жизни, у них всех во многом общие. Общее для них и явственное, хоть и трудноуловимое чувство легкого абсурда, в котором действительно протекали последние годы «Какании»^[5], этого, возможно, наименее логичного государства в европейской истории. Но если у Гашека абсурд остается приземленным и комичным, то у Музиля он скорее ностальгически-философский, а у Рота и Цвейга, наполняясь сильнейшей ностальгией по «вчерашнему миру» (название книги воспоминаний Цвейга), он приобретает черты трагедии^[6].

Однако у русскоязычной публики именно гашековская версия «вчерашнего мира» Центральной Европы лидирует с большим отрывом — так уж получилось, и я позволю себе предположить, почему. Дело даже не в том, что Гашека как сатирика, да еще коммуниста, «обличавшего прогнивший феодально-буржуазный режим габсбургской монархии», куда активнее переводили и печатали в советские годы, нежели прочих вышеперечисленных авторов. (Прекрасный и печальный Мараи, насколько мне известно, на русский до сих пор не переведен вообще.) Советский человек жил в мире победившего абсурда — и, увы, избавление от СССР в этом плане изменило куда меньше, чем могло бы. В гашековской Австро-Венгрии советский человек видел поздний СССР с его престарелым «императором»-генсеком, тайной полицией, бессмыслицей армейской службы и прочими прелестями. При этом все, что в русской/советской жизни было (и во многом остается) в своей абсурдности острым, грубым и невыносимым, в мире Гашека потешно кривляется, сопровождается уморительными историями в исполнении главного героя, да еще и поливается изрядной порцией доброго пива и крепких напитков^[7].

Бредовое государство Австро-Венгрия в изображении Гашека — это что-то вроде СССР very light, и читать про такое советскому человеку было не только смешно, но и по-своему приятно: узнаваемо, а не гнетет. В каком-то смысле Гашек, высмеивавший покойную империю, сделал ей великолепную рекламу в России. При этом к России — во всяком случае, в ее большевистской версии — автор «Швейка», наоборот, относился с почтением и горячей любовью неофита. («Комментарии...» Солоуха открываются следующим утверждением: «Cовершенно невообразимый, невозможный и невероятный чех Ярослав Гашек всю свою жизнь хотел стать русским. Он видел себя в мечтах Максимом Горьким западных славян»). Видимо, тут в дело опять вступил Panbuh, по-своему посмеявшийся над талантливым смехачом: Гашек в итоге увековечил нечто, в чем можно-таки найти многие черты реальной не столь уж плохой страны, на могиле которой он в действительности хотел сплясать веселый танец. Книга Солоуха тому доказательством: россыпь этих самых черт ее и составляет.

Но смехач не потерпел полного поражения. Гипертрофированная роль Гашека в русском восприятии Чехии, Австро-Венгрии и отчасти Центральной Европы как таковой привела к тому, что для среднего русскоязычного читателя этот регион на десятилетия утратил какую-либо серьезность. Там, где Швейк, абсурд сочетается с уютом, все беды как бы понарошку — и эшелон на самом деле никогда не доедет до фронта. В обозримом будущем, думаю, эту уникальную аберрацию зрения уже не изменить — и труды гашековедов, при всем почтении к их усилиям, лишь добавляют новые детали к убранству воображаемого храма, где вместо иконы — изображение смешного круглоголового человека в солдатской форме какой-то давно исчезнувшей страны, с кружкой пива в одной руке и дымящейся трубкой в другой.