ТО ЛИ ВИДЕНИЕ

*

ТО ЛИ ВИДЕНИЕ

Майкл Каннингем. Снежная королева. Перевод с английского Дм. Карельского. М., «Corpus», 2014, 352 cтр. («Roman»).

Впервые Майкл Каннингем по-русски вышел в 1997 году в журнале «Иностран-ная литература»^[1] — и это был первый его роман «Дом на краю света», на языке оригинала вышедший за семь лет до того. И, прежде чем начать разговор о «Снежной королеве», мне хотелось бы вспомнить ту давнюю публикацию, потому что именно возвращение к ней может прояснить специфику «русского» Каннингема, прежде всего специфику восприятия его читателем.

Сами даты — и выхода романа на языке оригинала, и русского издания — очень символичны (то есть, понятно, это символика — задним числом, и автор ничего такого не «хотел сказать», он просто сказал). Майкл Каннингем — всецело человек 90-х, времени, когда такие вещи, как принятие Другого, толерантность уже не приходилось отвоевывать с боем, но и данностью, неким воздухом они тогда еще были не вполне, скорее, это время окончательного, победного закрепления их как ценности. И эта декларативность — неповерхностная, наполненная внутренним эмоциональным поиском — стала для романов Каннингема решающей и впоследствии. Можно сказать, что его 90-е все длятся и длятся.

Эта декларация особенно объемно прозвучала в России 97-го года. «Дом на краю света» не просто был напечатан в культовой «Иностранной литературе», но и рекомендован для чтения и рецензиях журналами «Ом» и «Птюч», первом отечественном глянце, рассчитанном на молодежь и у молодежи действительно очень популярном. Причем рекомендации это были не в том плане, что, мол, прочтите, хорошая книжка, а указывалось именно соответствие духу времени и общему поколенческому духу аудитории. Таким образом, роман действительно стал культовым. Майкл Каннингем в России в тот момент был буквально присвоен — стал знаком вычисления «своих».

В последующих романах Каннингема к теме принятия Другого, в первую очередь — Другого в себе, прибавилась тема преодоления кризиса среднего возраста (отчасти она была и в «Доме на краю света», смотря какой возраст считать за средний). Таким образом, получилось, что читатель, который прочел Майкла Каннингема юным, взрослел вместе с его героями почти синхронно.

Можно сказать, что то присвоение Каннингема, которое произошло в России, было особого рода: его присвоило поколение, которое в 90-е было студентами, а теперь подбирается к сорока. Хотя, разумеется, это слишком интересный и заметный автор, чтобы ограничивать его возрастными рамками читательского восприятия, к тому же, возможно, в данном случае рецензент судит по себе.

При чтении «Снежной королевы» ощущение того, что перед нами — повзрослевшие герои «Дома на краю света», особенно сильное. Очень уж похожа сама коллизия. Перед нами опять нетрадиционная семья (семья — в том числе и в смысле проживания в одной квартире): двое мужчин — гетеро- и гомосексуал, на этот раз они братья — Тайлер и Баррет, и женщина; опять в этой семье смертельная болезнь, на этот раз не СПИД, а рак — больна невеста Тайлера Бет. В начале романа Баррету — 37, Тайлеру — 43, в конце — на 4 года больше.

Вообще, тематика семьи, того, как в современном мире меняется наполнение ближайшего круга, очень важна для Каннингема. Все его романы — так или иначе «семейные». И «Снежная королева» стоит среди них особняком лишь в том отношении, что роман этот не вполне реалистический, но не в том, что сфера интересов автора поменялась.

Собственно, обращение к фантастике для Каннингема — тоже не новость. Один из его лучших романов — «Избранные дни», в России не то чтобы оставшийся незамеченным, но не получивший такого резонанса, как другие его книги — совсем уж фантастический, космическо-футурологический.

Хотя «Снежная королева» — не вполне фантастика. Какое-то подобие фантастических событий там есть, но мы не можем сказать, «на самом деле» они происходят или померещились героям. В первом случае перед нами магический реализм, во втором — что гораздо вероятнее и гораздо интереснее — реалистический роман о магическом мышлении. О мышлении столь же при том и бытовом, мышлении, которое присуще каждому, как ни отнекивайся, обо всех этих загадываниях и «совпадениях», и о неминуемом вселенском чувстве вины, из этого вытекающем: «Он умер, потому что я (не) так подумал».

Начинается «Снежная королева» с того, что к только что брошенному любовником и испытывающему по этому поводу лишь вялую досаду («…любви конец и ее не жальче, чем пару потерянных солнечных очков») Баррету является видение Божественного Света, если это, конечно, не НЛО или не вообще что-то банально метеорологическое:

«Он поднял тяжелую голову, посмотрел вверх.

И увидел лучащуюся бледным, неверным светом зеленовато-голубую вуаль; она зависла на высоте звезд, или нет, все-таки пониже, но все равно высоко, выше проплывавшей над силуэтами деревьев светящейся точки спутника. Сияющая вуаль то ли медленно увеличивалась, то ли нет; ярче посередине, она бледнела к рвано кружевным краям.

Баррет решил было, что видит приблудившееся северное сияние…

Он стоял так <…> и вдруг понял — точно так же, как он смотрит на небесный свет, тот сверху смотрит на него.

Нет, не смотрит. Созерцает. Как, представилось ему, кит может созерцать пловца — со степенно царственным и абсолютно бесстрашным любопытством.

Он чувствовал на себе внимание этого света — оно передалось ему коротким электрическим импульсом; несильный ток приятно пронизал его тело, согрел и даже как будто осветил его изнутри…»

С этого момента начинается преображение Баррета: агностик, он обретает веру и чувствует в себе силу творить чудеса. То есть не то чтобы совсем-совсем силу (в романе вообще нет ничего определенного, однозначного — вся его аура, его художественная идея зиждется на этом то ли да, то ли нет; собственно, поэтому она и аура — не покрывало, но — увиденная Барретом? — мерцающая вуаль), а почему и не попробовать? Он возлагает руки на спящую и, казалось бы, доживающую последние дни Бет, которую он любит, но, понятно, иной любовью, чем ее жених и его брат Тайлер (и, что важно, планирует жить с любимыми братом и невесткой в одной квартире; инфантилизация, нежелание взрослеть — еще одна сквозная тема, важная как для Майкла Каннингема, так и для других современных авторов, дебютировавших в литературе в 90-е, например, Чака Паланика, Ирвина Уэлша, Кристиана Крахта и в особенности Дугласа Коупленда, к пересечениям которого с Каннингемом мы еще вернемся). Далее происходит чудо — Бет выздоравливает, опухоль и метастазы исчезают без следа. Чудо несомненно, но вызвано ли оно действиями Баррета или это совпадение?

Года через полтора, однако, все отыгрывается назад: то, что казалось исцелением, оказалось всего лишь ремиссией, и Бет, ставшая к этому времени женой Тайлера, умирает. Пока Бет еще чувствует себя хорошо, между молодоженами происходит ссора: жена хочет жить только с мужем и требует, чтобы тот отправил брата искать себе квартиру. Каннингем эту ссору никак не комментирует (и вообще по ходу романа выступает описателем, а не комментатором), герои тоже уловить связи не могут, так как Тайлер и Бет не знают о наложении рук, а Баррет не знает, что его намеревались деликатно выставить из дома, но читатель, разумеется, не может не задуматься, не была ли смерть Бет следствием ее «неблагодарности» или, скорее, по неосведомленности, просто нечуткости. Или это опять совпадение?

История с вуалью Божественного Света/северного сияния — не первое вмешательство атмосферных явлений в жизнь Баррета и Тайлера: их мать погибла от удара молнии, и юношеское сиротство, и ощущение полной непредсказуемости жизни, и некоторые — опять-таки мифологического, магического плана — подозрения, что эту смерть накликал отец своими вечными опасениями, и определили жизнь братьев. Герои прекрасно понимают, что вся их жизнь густо замешана на невероятных совпадениях, при этом один из братьев видит в этом отчетливую прорисовку сюжета, а другой — вереницу случайностей, при этом «один» и «другой» постоянно меняются местами. В какой-то момент договаривается до того, что и жизнь его страны, Америки, также подчинена этой причудливой логике, поэтому произойти может все, что угодно, — исход голосования не менее и не более предсказуем, чем траектория падения бомбы — в ту же воронку на этот раз или нет?

«— Маму молнией ударило на поле для гольфа… Бетти Фергюсон сказала на поминках, что она в тот день прошла пятипарную лунку в два удара… А Парнягу два раза сбила одна и та же машина. С разницей в год. Он оба раза выжил. А потом насмерть подавился сникерсом на Хэллоуин… Потом мы завели нового бигля, назвали Парняга-второй. Его переехал сын той женщины, которая два раза сбивала Парнягу-первого. Он тогда в первый раз сел за руль… Я просто перечисляю невозможные события, которые все-таки произошли…

— Такие же невозможные, как второй срок Буша».

Этим совпадения не исчерпываются. Историю с явлением (ли?) Божественного Света (ли?) и последовавшим (ли?) спасением больной сестры вспоминает подруга семьи Лиз, которая, кстати, после (а отчасти — и до) смерти Бет становится возлюбленной Тайлера. Лиз и Бет, одно и то же имя, это уже не магический реализм даже, а романтизм с его двойничеством, романтизм однозначный не столько даже поэтому, сколько потому, что не следует забывать о заглавии, о первоисточнике, о попавшем в глаз Тайлера осколке зеркала тролля: «…в глаз Тайлеру залетает соринка, или, может быть, не соринка, а микроскопический кусочек льда, совсем крошечный, не больше самого мелкого осколка разбитого зеркала».

С этого момента Тайлер обретает особое видение, мир предстает особенно четким, а значит, все же искаженным. Что-то подобное было и у Андерсена — те, кому в глаз попал осколок зеркала, отнюдь не видели то, чего нет, но то, что есть, представало перед ними в ином свете.

Символика зрения, точнее, зримого и незримого, вообще чрезвычайно важна для романа. Баррет определяет себя как наблюдателя. В противовес неуловимому, мерцающему — то ли было, то ли нет — выступают обычные зримые, осязаемые вещи. Вещи в смысле что ни на есть прямом — не прообразы, но конкретные предметы мебели, бусы и рубашки (Баррет, Лиз и Бет работают в магазине винтажной и авторской одежды). Все, что можно увидеть, описано максимально детально, подробно, так же, как и таинственный свет, явившийся Баррету. Описания комнат появляются в каждой части романа, начиная с первых страниц, где Тайлер, еще не причастившийся зеркала тролля, видит свою спальню как новогодний глицериновый шарик с идущим внутри снегом. Ключевыми сценами романа, наряду с явлением Света, оказываются раздача мебели при переезде и консультация покупательницы, выбирающей кулон.

Вообще, за счет всей этой детализации, обилия мелочей и внимательного, даже вкрадчивого описания каждой из них «Снежная королева» получилась очень красивой, бесконечно поэтичной книгой. И в русском варианте в этом, конечно, большая заслуга переводчика Дмитрия Карельского.

Сентиментальная привязанность к вещам, в особенности к старым вещам, противопоставление их наполненной историей вескости иллюзорному и преходящему миру современности — все это вообще свойственно новейшей литературе, но наиболее отчетливо было продекларировано, пожалуй, в романе Дугласа Коупленда «Поколение Х: Сказки для ускоренного времени», вышедшем в США в 1991 году, в России — в 1998-м, и ставшем у нас не менее знаковым и поколенческим, чем на родине автора. В первом романе Коупленда также представлен (псевдо)любовный треугольник, нетрадиционная семья, в которой теплые чувства не связаны с проявлениями сексуальности. Все это еще раз возвращает нас к восприятию Майкла Каннингема как своеобразного агента 90-х в дне сегодняшнем.

Итак, с одной стороны зримый и вещный мир, с другой — мерцающая вуаль случайностей и совпадений. Ощущение некоей переходной ступени между мирами усиливается еще и тем, что все эпизоды романа происходят во время рождественских праздников — в течение четырех лет. «Снежная королева» — новогодняя сказка.

«В этот миг ему верится, что все в жизни неприятные сюрпризы <…> складно ложатся в некий непостижимый замысел, слишком громадный для того, чтобы его понять; что в осуществлении этого замысла сыграли свою роль все упущенные им возможности и проваленные планы <…> — все то, что в свое время казалось случайным, но на самом деле вело его к этому окну, к нынешней непростой, но интересной жизни, <…> к скорому падению республиканцев, которое даст шанс народится новому, холодному и чистому миру».

Собственно, в «Снежной королеве» Майкл Каннингем задается вопросом, волнующим всех еще с античности, — есть ли у жизни сюжет, Рок, Судьба? Или мы придумываем этот сюжет задним числом — от излишней нервозности, от больной головы, от того же наивного магического мышления? Точнее, в античности-то как раз этим вопросом не задавались — они знали, что сюжет есть, Эдип убьет Лая. А вот Каннигем, кажется, все же не отождествляется со своими героями и в этой книге стоит на позициях реализма все же не магического, хотя и рассказывает сказку.

Тем не менее какой-никакой хеппи-энд, а также очередной выход героев из возрастного кризиса (будет) связан с тем, что избрали того — по мнению героев — президента. Читатели и автор об этом уже знают, персонажи — еще нет. И это еще один из возможных ответов о (не)случайности совпадений, о наличии (ли) у жизни сюжета.

Нижний Новгород

Евгения РИЦ