*
ОТРАЖЕНИЕ, РАЗГЛЯДЫВАНИЕ, УЗНАВАНИЕ
Татьяна Нешумова. Глухой ушастый. Автобиографическая проза, стихи. М., Дом-музей Марины Цветаевой, 2014, 232 стр.
Мемуары — нехудожественное повествование, предполагающее доминанту нефикциональности. При этом повествователем является конкретный индивидуум.
«Русские мемуары в историко-типологическом освещении: к постановке проблемы» — текст доклада коллектива авторов-участников семинара под руководством Романа Лейбова, Ruthenia, Объединенное Гуманитарное Издательство Тартуского университета
нига может быть коммунальной квартирой (объединением текстов по не всегда
понятным мотивам), а может быть семейным домом для разных, но несомненно родных жильцов. Под тихой обложкой с птичкой в углу Глухой ушастый две части — Чувство реальности (автобиографическая проза) и Стишки после книжек. Об этом разделении я еще поговорю.
А пока первая часть. Чувство реальности состоит из воспоминаний, осмысления событий разной давности, вкраплений сиюминутных (дневниковых) планов, стихов, своих и чужих, коротких эссе, вплетенных в текст, архитектура которого произвольна, то есть выстроена как бы не волей автора, а «помимо» — фотографическими вспышками памяти, чем-то привлекшим/отвлекшим внимание в момент написания. Мемуары, щелчком переключающиеся в дневниковую запись и обратно.
Мемуары автобиографические (отчетливо субъективные) — хронологически свободные рассказы о прошедшем, воспроизведение и смысл которых подвергнут аберрации, коррозии и корреляции в процессе обработки нашей памятью (с учетом последующего опыта и осознания). Тем не менее их отличие от дневников, где события, мысли, переживания излагаются в последовательности происходящего, достаточно условно, поскольку даже временная привязанность, дата, не всегда спасает. И те, и другие взаимопроникаемы, то есть подвержены присутствию прошлого в настоящем и настоящего в описываемом прошлом.
Чувство реальности, включая особенности обоих типов, несомненно, произведение художественное. Читала я с удовольствием, вообще, книга читается легко и радостно, несмотря на калейдоскоп событий, вербальных картинок-описаний, которые надо рассмотреть и запомнить, перед тем как они исчезают. Хоровод имен — родные, одноклассники, преподаватели, друзья, соседи, формировавшие автора, случайные люди, предметы, оставившие зарубку в памяти.
Татьяна Нешумова, Шумчик, автор, как в зеркале разглядывает себя в их окружении, комментирует, цитирует, приглашает посмотреть на них. Есть зеркала дружественные, нейтральные и недобрые — не кривые, а... ну, безжалостные. Тут с зеркалом повезло, оно дружественно к тому, что отражает. Люди проскальзывают за спиной автора, дергают, отвлекают, вылезают вперед, разматывают повествовательную нить до следующего момента. В результате текст складывается из отражений, миражей, наплывающих друг на друга. Много деталей, уточняющих, орнаментальных, как медальоны вокруг основной картины — важные, но не главные, они придают живость, осязательность.
Небольшие очерки-эссе, скетчи (С. М. Мороз — «Сэм», А. Ю. Волохов, Ольга Евгеньевна, Е. М. Мелетинский, М. В. Панов, Герман Лукомников, Анатолий Маковский и много еще) перемежаются детскими впечатлениями, забавными эпизодами. Девочка Таня готова из принципиальных соображений (спит на уроках) исключить из комсомола своего друга, она же радостно пугает прохожих — «ты мне на обед». Стихи, влюбленности, затягивающие в свой круговорот увлечения (футбол, Грузия, польское кино, музыка), университет, лекции.
Обилие имен, отсылающих к чему-то личному, дружеско-семейному — Булик, Шерчик, Мишка, Чех, Белыч, Герыч, Став, Смаг. И не остается времени и желания раздумывать, кто они, — автор знает, а читатель либо посвящен, либо вникнет/узнает, либо проскочит мимо, не все ли равно, кто... Поначалу я пыталась для себя их как-то рассортировать, идентифицировать, то есть листала книжку, возвращаясь назад, ища упоминания, стараясь сложить человека из мозаики, но потом решила, что мне это не важно, они не герои, книжка не про них, хотя автор действительно пишет про них, но настолько «через себя» и в первую очередь «для себя», что порой даже биографические факты воспринимаются как художественный текст. То есть текст, несмотря на легкость чтения, становится аутистически герметичным (для меня это не упрек, скорее, наоборот), за счет внутреннего, утаенного, недосказанного, уподобляется стихам, хотя собственно стихи-стишки будут после книжки. (У автора стишки после книжек — после изданных сборников?)
Герметичность прежде всего проявляется в неожиданных поворотах, в отсутствии продолжения рассказа. В воспоминаниях нет сюжета, но тема есть, она указана — чувство реальности. Мне кажется, что автору именно разглядывание себя в отражении — через взаимодействие с людьми — помогает почувствовать эту реальность: кто я и почему я есть я.
Реальность — дело условное, зависящее от субъективного восприятия (далеко ли до города — от скорости зависит, платье одним видится черным, другим — золотым, музыка на улице — у одних праздник, у других загрязняющий шум, страдание). Как правило, об этом не задумываются, принимают как объективность. Татьяна Нешумова ее (субъективную реальность, сохраненную авторским воображением) вынимает из памяти и воспроизводит — дорожка у дома детства, посыпанная рыжей кирпичной крошкой, с годами исчезнувшая, ужас от шума вертолета, мамины пальцы, собирающие шарики ртути из разбитого градусника, замшевые заплатки на рукавах Шеймаса Хини превращают память в документальное свидетельство.
А вот дневниковость книги скрывается в части «Стишки после книжек» — она вся, целиком, о пойманном и зафиксированном восприятии реальности момента, переживания, я думаю, записанная если не в тогда же, то близко.
Так хорошо на лавочке у морга.
Осенний день, тепло, и нет дождя.
Спокойные уютные минуты
Перед прощанием. Еще не все пришли.
Иногда она доходит к читателю в зашифрованном виде — вот слегка пугающее меня:
сварила гречку комсомолка
и угостила феминистку
какая грязная овсянка
но очень вкусная сестричка
Ясно, что за этим стоит какая-то конкретная история, которую нам обозначили, но не рассказали, дали думать и догадываться.
Вообще, мне кажется, разделение этой книги на прозу и стихи вполне условно — вот несколько образцов:
«Мамин рассказ: накануне родов она купила слив и закрывала банки со сливовым компотом (не это ли обстоятельство стало причиной моей особого рода хозяйственности? вроде бы основательное домашнее дело, но на сливовом компоте далеко не уедешь…)».
И это:
В тот момент, когда я прочитала
фразу Виктора Кривулина
«Я вдруг физически ощутил,
что все люди, которые умерли,
на самом деле присутствуют среди нас»,
прямо на гамак присела маленькая птичка
и долго — полминуты — мы покачивались вместе.
И еще:
«Как далеко я уже забралась в своих воспоминаниях! Читатель, прости мне дельфиний ритм, нырни со мной еще разок в ту глубину безвозвратного „было”, где все предметы видятся ярче и мягче, чем — как закончить фразу? чем они были? чем под резким солнцем настоящего? чем, чем…»
собрала сумку для своей новой одинокой жизни
крем для очень сухой кожи
ноутбук
рукописная книжка Архипова
потом в течение десяти минут
то бралась за сумку
то отпускала ее
это упражнение тренировало во мне
смерть
Что здесь стихи, что здесь автобиографическая проза? Как можно эту книжку разлепить на прозу и стишки? эти части настолько переплетаются и дополняют друг друга, что лучше бы им жить не только под одной обложкой, но и под общим названием «Чувство реальности». Разноцветные лоскутья текста образуют «основательное дело» — сшиваются в пеструю, яркую ткань книги.
А на самом деле частей в книге три. Вторая, посерединке, — семейные фотографии, как бы подтверждающие достоверность, вещность вспоминаемого — придает осязаемость рассказам по памяти.
Марина БУВАЙЛО