НЕТОЛЕРАНТНАЯ ЭСТЕТИКА

*

НЕТОЛЕРАНТНАЯ ЭСТЕТИКА

Игорь Меламед. О поэзии и поэтах. Эссе и статьи. М., «ОГИ», 2014, 204 стр.

Игорь Меламед (1961 — 2014) остался в памяти читателей прежде всего как поэт. Его статьи на литературные темы известны менее. Трудно сказать, какими соображениями руководствовалось издательство «ОГИ», принимая решение выпустить не одну солидную книгу автора, а две сравнительно небольшие, отделив эссеистику и критику от поэзии. И первыми вышли из печати именно статьи — собрание же стихов, куда будут включены как произведения опубликованные, так и хранившиеся в авторском архиве, ожидается в текущем году (особый интерес в грядущем издании представляет раздел иронических стихотворений, которые самим поэтом под одной обложкой с лирикой никогда не публиковались и, без сомнения, добавят неожиданные краски в палитру художника, казалось бы, давно известную).

Возможно, в этом был сознательный план — привлечь внимание аудитории к эстетическим суждениям Меламеда. Но есть здесь еще один резон: эссе и статьи созданы в рамках единой концепции, они взаимосвязаны и взаимообусловлены. В данном случае имеет смысл говорить об индивидуальной эстетической позиции, представляющей интерес не только в качестве дополнения к стихам, но имеющей и самостоятельное значение.

При жизни Меламеда только две его работы, претендующие на теоретический характер, — «Отравленный источник» и «Совершенство и самовыражение», — появились вместе со стихами, в составе книги «В черном раю» (1998). С минимальной авторской редактурой они включены и в новое издание. Кроме того, в основной, «концептуальный» его раздел добавились еще четыре статьи плюс восемь критических и мемуарных публикаций, посвященных конкретным литературным поводам и отдельным людям, которых Меламед знал лично (в том числе Е. Винокурову, А. Тарковскому, Е. Блажеевскому). И это едва ли не все — почти за три десятилетия.

Столь малая производительность неслучайна. Нет сомнений, что все статьи были так же выношены и выстраданы автором, как и его стихи, тоже немногочисленные.

Прежде чем перейти к обсуждению идей, пронизывающих книгу, позволим себе одно наблюдение общего порядка. По отношению к проблеме эстетических взглядов в современной русской литературе авторы, пишущие стихи, могут быть условно разделены на следующие категории:

— те, у кого нет собственной эстетической позиции — либо они вообще индифферентны к подобной постановке вопроса, либо не давали себе труда сформировать такую позицию;

— те, у кого собственная эстетическая позиция есть, но они предпочитают публично ее не обозначать;

— те, кто, имея эстетическую позицию, проявляют ее крайне осторожно, стараясь не задеть потенциальных оппонентов, и ограничиваются абстрактными критическими суждениями, уходя от конкретных примеров и разборов;

— те, кто, имея эстетическую позицию, высказывают ее определенно и последовательно, не избегая конкретики и не боясь возможной полемики.

Нетрудно догадаться, что последняя группа — самая малочисленная. А с уходом Меламеда она стала еще меньше, ибо именно к ней его следовало отнести с полным основанием.

Поэтика и эстетика Меламеда оставались незыблемыми на протяжении значительной части его литературной биографии, и в последние годы жизни поэта ничего не изменилось. Еще в конце девяностых Меламед сформулировал и решился представить на суд публики ни много ни мало концепцию поэта, резко полемизирующую с влиятельными литературными теориями, как отечественными, так и западными. В соответствии с ней едва ли не главным бичом современной культуры виделась разрушительная тяга творческого человека к самовыражению, своеобразный аналог потребительского инстинкта в консьюмеристском обществе. Озабоченный самовыражением автор идет по ложному пути: творчество, в особенности поэтическое, имеет мало общего с усилиями самого человека, оно — результат благодати, пролитой на земного творца, следовательно «гармония не является чьим-то персональным достижением». Как следствие, любые разговоры об индивидуальном стиле, в том числе и знаменитая теория «языкового собирательства» Т. С. Элиота (зрелый поэт — тот, кто производит работу по извлечению из языка своей эпохи всех его полезных ресурсов), представляются с этой точки зрения либо ошибочными, либо соблазнительно опасными. Зрелый художник, по Меламеду, открыт не языку своей эпохи, поскольку тот — явление преходящее, а вневременному источнику вдохновения: «Самовыражение жаждет непрерывной новизны, постоянно формально прогрессирует, усложняется, меняет метафоры на „метаметафоры” и проч. В лучшем случае мы получаем талантливые стихи с набором изысканных тропов, со „своим” словарем и манерой при отсутствии существа поэзии»; «Совершенное произведение всегда исполнено гармонии, даруемой свыше, и потому оно — лучшее доказательство Бытия Божьего…», где его «доказывает не автор, а гармония…»

Итак, истинный художник занят вовсе не самовыражением — он создает совершенные творения, выступая проводником божественной благодати. Идеалом поэтического совершенства автором объявлялась благородная пушкинская гармония, за видимой простотой таящая в себе бездны смыслов и чувств, а значительная часть постпушкинской поэзии подвергалась суровой оценке за отклонение от идеала или даже его искажение. Далеко не только уплощение классического канона в советское время не щадил в своей критике автор — нет, примеры отпадения от истинного пути он различал уже с последней трети ХIХ века, и отнюдь не случайно наиболее хлесткие его суждения адресованы эпохе модернизма. Что же касается постмодернистского периода, то на страницах книги он удостаивается лишь нескольких саркастических пассажей. Нынешнее состояние культуры, при котором право на художественное высказывание имеет каждый, по своей природе чуждо искусству как явлению иерархическому и аристократическому: «Для формирования истинных ценителей необходима сложная питательная среда, возможная только в таком обществе, где поэзия — дело исключительной важности и значимости. Подобный статус искусство получает, увы, лишь в нелиберальные времена и в основном при недемократических режимах. В эгалитарной системе ценностей конфликт Поэта и Черни приобретает иной характер. Чернь перестает нуждаться в Поэте и творит собственную площадную „культуру”».

Меламед сознательно вызывал огонь на себя. Его идея может быть легко оспорена с разных позиций — она неприемлема и для тех, кто отвергает возможность сверхъестественного вмешательства в дела художника, и для тех, кто озабочен обретением броской творческой индивидуальности, и для тех, кто изучает литературу и искусство исторически.

В самом деле, позиции Меламеда можно предъявить немало претензий. В недоверии едва ли не ко всем линиям развития русской поэзии последних двух веков, по разным причинам (часто сознательным) уходящим от «пушкинской благородной простоты». В замыкании в рамках национальной поэтической традиции. В пренебрежении к идее самоценности творческой личности. В полном отрицании значения всего комплекса постмодернистских проблем для современной культуры… Но в одном его личную эстетику обвинить нельзя — в неясности и непоследовательности. Здесь нет желания кичиться многознанием, стилистического жеманства и псевдофилософского жаргона, что затемняет мысль, нет претенциозности или двусмысленности. Это продуманная, последовательная и внятно изложенная позиция. Может быть, даже чересчур стройная и внутренне логичная: при известном усилии воображения можно понять, как поэт к ней шел, но трудно себе представить ее в развитии — она не предполагает динамики.

И в нон-фикшн, и в своих собственных стихах Меламед не боялся показаться немодным, поскольку категории моды в поэзии для него вообще не существовало — «Ты старомоден. Вот расплата / За то, что в моде был когда-то» (С. Маршак). Нет ни актуальных, ни неактуальных явлений, есть только подлинное и мнимое, есть высшее мерило, ценностей незыблемая скала, окончательные суждения — и точка. Как в стихотворении Георгия Иванова:

^<…>

Слепой Гомер и нынешний поэт,

Безвестный, обездоленный изгнаньем,

Хранят один — неугасимый! — свет,

Владеют тем же драгоценным знаньем.

И черни, требующей новизны,

Он говорит: «Нет новизны. Есть мера,

А вы мне отвратительно-смешны,

Как варвар, критикующий Гомера!»

Неслучайно в эссе «Поэт и Чернь» Меламед сочувственно цитирует именно эти строки, хотя, рискнем предположить, творчество Иванова вряд ли было ему близко в целом (см. неоднозначную оценку эмигрантского периода творчества поэта на стр. 77-78).

В своих литературных рефлексиях автор решительно перебрасывает мост не к филологии и даже не к литературной критике, а к эстетике — прежде всего тому ее типу, что в русской эмиграции был представлен по сути таким же одиночкой, как Меламед, — Владимиром Вейдле. На работы Вейдле он опирается и ссылается, а некоторые формулировки предшественника вполне могли бы встретиться и в его собственных текстах.

Вот характерные примеры из книг авторов. Первый касается, казалось бы, частной проблемы опасности излишнего увлечения необоснованными метафорами: «Можно сказать, что метафоры в современной поэзии применяются без веры в знаменуемое ими бытие, только как если бы они отвечали скрытой его истине. При таком употреблении они и превращаются лишь в средства и приемы, то есть сами подвергаются тому рассудочному перерождению, в борьбе с которым полагался их главный смысл»^[1]. Спустя шесть десятилетий Меламед подхватывает: «Метафоры и сравнения, устанавливающие подобие и взаимную связь понятий и явлений, — самое совершенное орудие поэта. Творец метафор всегда рискует насильственно притянуть друг к другу „далековатые” идеи и предметы. <…> У поэта, пишущего не „по требованию Аполлона”, метафора может стать наиболее опасным инструментом творческого своеволия. Несовершенные метафоры всегда искусственны, и развитое эстетическое чувство легко изобличает их сконструированность».

Второй пример сходства позиций Вейдле и Меламеда относится уже к категории ответственности художника перед искусством в целом: «Вместо единого и обязывающего дара художник получает в удел неограниченные способности; он делает с ними что хочет — но хочет ли он вообще что-нибудь? Стоит ли игра свеч? Нужно ли еще писать стихи? Рембо, Валери в разное время на разных полюсах поэзии уже ответили: не нужно. <…> Те же, кто так не отвечают, все же, чем дальше, тем больше переходят от творчества к упражнению в творчестве и от искусства к показыванию искусства»^[2]. Фактически о том же — об имитации искусства и о творческой личности, обладающей неограниченными способностями, но лишенной смысла, цели и — в терминологии Меламеда — благодати, позже будет сказано так: «Навязчивый стиль соблазняет дурных филологов, полагающих, что узнаваемость словаря, манеры, интонации поэта априори свидетельствует о достоинствах его произведений. Такое заблуждение, ставящее телегу впереди лошади, поощряют также всевозможные поэтические семинары, совещания и прочие „литературные учебы”. Оно сбивает с толку и заводит в тупик неопытных стихотворцев, занимающихся поисками своего стиля, вырабатыванием собственного „поэтического лица” и т.п. Меж тем, поэту, пишущему по благодатному наитию, ничего искать не надо, а часто и прямо противопоказано». И наконец, автор ставит увесистый крест на могилу художественного индивидуализма: «…в пушкинском смысле „соразмерности и сообразности” для Овидия и Элиота, для Тредиаковского и Твардовского эстетика одна».

Идея благодатной и безблагодатной поэзии — краеугольный камень индивидуальной эстетики Меламеда. В зависимости от взглядов читателей она может восприниматься либо как наиболее слабое место авторской концепции, либо как ее непробиваемый щит. С достойной удивления смелостью автор критикует за безблагодатность и филологическую ересь сальерианского искуса многих и многих. Стоит подчеркнуть: основным объектом его критики становятся отнюдь не канувшие в Лету метроманы, а известные либо даже великие поэты. На страницах книги достается и зрелой Цветаевой, и позднему Мандельштаму, и Бродскому практически всех периодов. Конечно, предъявлять претензии авторам, давно ушедшим в мир иной, легко, но ошибется тот, кто решит, будто Меламед обращает критическое жерло только на классиков уровня Анненского, Хлебникова или Пастернака, — нет, свою порцию заряда получают и некоторые современники, в том числе В. Соснора, Е. Рейн, А. Еременко, В. Кальпиди, И. Иртеньев, С. Гандлевский, Т. Кибиров и ряд других. Кроме того, порицая за тот или иной «поэтический проступок» великих ушедших, Меламед, в сущности, адресует упреки уже не им, а их нынешним последователям, поддерживающим определенные традиции, поэтому его ретроспективная критика вовсе не столь безадресна, как может поначалу показаться.

Однако наиболее острые претензии Меламед адресует все же не поэтам, а филологам. И неудивительно: если поэзия (и, надо полагать, вообще искусство) — результат благодати, а она рационально непостижима, то хитроумная наука о слове оказывается не просто бесполезной, но в известном отношении прямо-таки вредной и сбивающей пытливого читателя с толку. Иронических замечаний в книге удостаиваются Л. Гинзбург, М. Бахтин, И. Семенко, Ю. Левин, В. Непомнящий, а деятельности Ю. Тынянова отведен целый уничижительный фрагмент: «„Бездушные” акмеистические теории подспудно готовили почву для той чудовищной науки о поэзии, которую начали разрабатывать опоязовцы и, в частности, Тынянов. Тынянов с энтузиазмом крота рыл филологические норы, валя в одну кучу золото и шлак, ценную и пустую породу, в своей слепоте не догадываясь о существовании солнца. Его наука кажется вульгаризацией акмеизма: если Гумилев еще желал „помнить о непознаваемом”, то Тынянов знал одни лишь „законы, управляющие комплексом слов”. Он был убежден, что поэзия возникает путем селекции жанров и тем, стилей и приемов».

«О поэзии и поэтах» — книга исключительно нетолерантная, пронизанная донкихотским максимализмом и идеалистичностью. По нынешним временам взгляды Меламеда — позиция одиночки. Отсюда вовсе не следует, что они маргинальны, однако станут ли идеи Меламеда жизнестойкими и востребованными, судить трудно.

Книга эта — пожалуй, не для всех, кто интересуется поэзией и поэтами. Если читатель ждет от просвещенного литератора медитаций о перераспределении символического капитала в культуре, актуальности новейших литстратегий или психофизиологическом травматическом опыте, презентуемом посредством вербальных знаков, то данное издание лишь приведет его в раздражение. Но если читателя волнуют вопросы, какова природа вдохновения, где граница между поэзией и стихосложением и в чем состоит ответственность художника, то эссеистика и критика Игоря Меламеда побудят его к размышлениям о собственной эстетической позиции.

Артем Скворцов

^Казань