ДНЕВНИК

«Новый мир» продолжает публикацию дневников Александра Гладкова, начатую в 2014, №№ 1, 2, 3, 10, 11.

Публикация, подготовка текста, вступительная статья и комментарии МИХАИЛА МИХЕЕВА.

Александр Гладков

*

ДНЕВНИК

НЕСКОЛЬКО ЗАМЕЧАНИЙ ПУБЛИКАТОРА

25 нояб. 1970. Последние три дня

переписываю дневник 1943 года, который был

весь на мелких клочках бумаги. Делаю это,

чтобы успокоиться и войти в рабочий ритм.

А. Гладков

После публикации дневников Александра Константиновича Гладкова 1930-х годов журналом «Наше наследие»^[1] биографические подробности его жизни постепенно всплывают, вставая на свои места. Открывающиеся при этом детали чудовищного для российской истории 1937 года позволяют внести поправки в прежнее «жизнеописание» нашего героя: так, все же неверным оказывается вроде бы такое правильное и «логичное» предположение публикатора книги трудов АКГ, что он ушел из театра Мейерхольда якобы из-за того, что опасался, как бы арест его родного брата Льва Гладкова не повредил любимому мастеру^[2]. На самом деле Гладков вынужден был уйти из театра в мае 1937-го, независимо от последовавшего уже за этим ареста брата (Льва Гладкова арестовали в ночь на 16 июля 1937)^[3], в связи с довольно-таки сложным комплексом психологических причин. Формально же Гладков просто взял отпуск, чтобы сосредоточиться на собственных творческих планах, но, по сути, еще из-за творческого конфликта с супругой Мейерхольда, Зинаидой Николаевной Райх^[4], и отчасти — с самим Мейерхольдом. Возможно (что как раз и вскрывается только при чтении дневника 1937 года), потому что необдуманно по своему почину выступил инициатором предполагаемого и тогда еще возможного, как надеялся АКГ, примирения мастера с драматургом Всеволодом Вишневским^[5]. АКГ пытался привлечь того в качестве автора к сотрудничеству с театром Мейерхольда, но Вишневский в ту пору уже начинал выступать в печати по поводу «громких» процессов с обличениями разного рода — «троцкистов», «двурушников», становясь фактически проводником «генеральной линии партии» в советской литературе. Несмотря на это, АКГ почему-то и далее будет ему сочувствовать, продолжая считать его человеком «честным» и даже, как ни странно, — «добрым»… Вот Гладковское восприятие и оценка Вишневского уже много позже, через четверть века, и — как автора дневникового текста:

31 марта 1961. <…> Читаю 6-й том (дневники и письма) Вишневского. Все-таки очень интересно, хотя Вишневский очень недалек и часто наивен до глупости. Думаю, что он был человеком хорошим, т. е. добрым: сознательно подлостей никому не делал. Вот по словам Н. Я. Мандельштам, даже помогал Осипу Мандельштаму деньгами, когда тот бедствовал в Воронеже в 1936 г.

Мандельштамам Вишневский и в самом деле — помогал^[6].

АКГ вспоминает о нем в дневнике еще раз, десятью годами позже, но — уже в связи с иным персонажем, если можно так сказать, еще более отрицательным — Киршоном^[7], запечатленным в памяти Гладкова тех страшных лет тем не менее в несвойственной ему роли — не палача, каковым он был, а жертвы, вызывающей жалость:

22 авг. 1972. Скажем правду, Киршона летом 37-го года мало кто жалел. Он у многих был бельмом в глазу: повсюду хозяйничал и командовал, запугивал близкими отношениями с Ягодой^[8] и шантажировал. <…> Он травил Булгакова, Замятина и многих. Это был негодяй чистой воды, подлец и бандит. Не знаю, что ему инкриминировали кроме дружбы с Авербахом^[9]: парадокс его судьбы возможно в том, что он, заслуживший наказание, как раз был не виноват в том, в чем его обвинили. Я встретил его в конце августа 37-го года на улице Воровского: он был жалок. Месяца 4 он ждал каждую ночь ареста (как Афиногенов)^[10]. Это была пытка пострашнее тех, которым его подвергли на Лубянке. Но надо сказать правду, на знаменитом собрании драматургов весной, когда его «снимали», он держался мужественнее Афиногенова и бился до последнего, отвечал на реплики и даже нападал. Это собрание — может быть, самое страшное, что мне пришлось видеть в жизни. Там пахло кровью. Я, ненавидевший Киршона и дружелюбно относившийся к Вишневскому, там почти жалел Киршона и стал ненавидеть Вишневского: травимый невольно вызывает сочувствие.^[11]

Вот запись уже после того, как приказ о его увольнении из театра («в отпуск, без сохранения содержания») будет напечатан, но как будто еще не подписан Мейерхольдом.

25 мая 1937. <...> Три года я почти непрерывно был рядом с ним, и мне трудно представить, что пойдут дни, недели и месяцы, когда я стану его видеть только изредка. Он относился ко мне наилучшим образом: ценил и любил. Пожалуй, главным мотивом моего «ухода» является страх потерять это отношение в сложной атмосфере ГосТИМа^[12]. Я уже был на грани этого, когда на меня сердилась З. Н. [Райх.] Просто чудо, что этого не случилось. Три дня назад на беседе о «Бедности не порок», уже после того, как В. Э. согласился на мой уход, он все время по-старому обращался ко мне, что-то спрашивал или просто искал моих глаз. И так было всегда, начиная с 1934 года. В. Э. тоже привык ко мне и доверял мне, что, конечно, не пустяки. Он советовался со мной по самым сложным и тонким вопросам. У нас были ночные длинные разговоры наедине, которые я даже не осмеливался записать в дневник, но я их и так не забуду <...>

Я ушел, но у меня остались кипы моих записей, груда исписанных блокнотов, десятки страниц этого дневника и еще больше в моей памяти^[13].

Дневник ведь, как известно, призван сопрягать личный календарь с общественным, вернее, отталкиваясь от последнего, создавать свой собственный (впрочем, иногда, наоборот, только обрамляя личными датами этот общий).

6 июня 1974. <…> Сегодня 25 лет со дня, когда меня с Лубянки отвезли в столыпинский вагон на Ярославском вокзале и отправили в лагерь. И 175-летие со дня рождения Пушкина также.

Дневник как будто «прошивает» жизнь наблюдающего за собой человека. Но некоторые раскиданные в нем здесь и там «камешки на заметку» или оставленные «ниточки», завязанные «узелки», — так и не приводят ни к какой истории и ни к какой ожидаемой развязке.

11 апр. 1966. <…> Следовало бы записать подробности любопытной истории ссоры хозяйки Марьи Ивановны Панна с любовником ее дочери художником Сашей <…>^[14].

Конечно, множество таких нитей в дневнике остаются без продолжения…

Две страсти: женщины и библиомания

Уже отмечено комментаторами дневника Гладкова, что его текст, попадая из записной книжки на печать пишущей машинки, претерпевает изменения, преобразуется, олитературивается (особенно это заметно в ранние годы): С. В. Шумихин писал о своих сомнениях в «аутентичности перепечатанных записей», но вот с начала 60-х годов, «когда Гладков ушел из семьи, дневник становится полностью синхронным»^[15].

20 апр. 1940. Сегодня получил из магазина «Оптика», что на ул. Горького напротив телеграфа, свои первые очки.

Ходить мне в них еще трудно, шатаюсь и оступаюсь, теряю чувство пространства. Чуть не попал под машину, переходя Газетный. Мир сквозь очки грубее и резче. Женщины некрасивы. Не знаю, как можно — носить очки и влюбляться. Пока надеваю их иногда, ненадолго^[16].

И все же отметим, что и надев очки для постоянного ношения, что произошло, видимо, между тридцатью и сорока, влюбляться Гладков не перестал. Хотя специального «Донжуанского списка» им вроде бы и не велось (по крайней мере, в архиве не сохранился), но в дневнике почти про каждую свою пассию — автор что-нибудь да вспоминает (во всяком случае, читателю понятно, что мог бы «порассказать»). Да и просто красивых женщин АКГ старается не пропускать, будучи истинным аматером, ценителем женской красоты. И не простым ценителем, а летописцем, даже каким-то — занудой-регистратором:

25 нояб. 1959. [на просмотре новой режиссерской работы Тункеля] <…> а прямо передо мной сидел Астангов с Аллой П<отатосовой>, своей женой, которая была моей любовницей в зиму 1940 — 41 гг. и для которой я был первым мужчиной^[17].

Нам известно, за что АКГ в первый раз чуть было не угодил в тюрьму в 1939 году и за что потом, еще через десяток лет, все-таки отсидел в лагере: в обоих случаях — за книги. В первый раз, будучи пойман при выносе библиотечных книг из Ленинской библиотеки, он отделался испугом, написав на имя директора прочувствованное письмо о том, как он любит книги, и о том, что уже чуть ли не перестал различать, какие из них свои, а какие — библиотечные (просто все считая своими)^[18], ну а во второй отсидев все-таки почти шесть лет в Каргопольлаге — за «хранение антисоветской литературы» (да чуть было еще и не за ее «пропаганду»: ведь ему при обвинении лепили и такое). На самом же деле Гладков просто привез в очередной раз от книжников-спекулянтов из Риги в Москву на поезде чемодан книг; среди них оказались запрещенные, и он был с этим чемоданом взят, прямо на вокзале, очевидно, по доносу. Уж книги он любил в самом деле, почти той же страстной любовью, как и женщин.

3 апр. 1970. <…> Заезжаю в большой книжный магазин на проспекте Калинина и узнаю, что вчера там продавались «Литературные портреты» А. Моруа. Нет книги, которую мне хотелось бы читать сильнее.

(В тот самый день АКГ все-таки еще раз поедет в город к спекулянтам на Кузнецкий мост и достанет эту зачем-то ему позарез необходимую книгу.)

О самиздате времен застоя и о собственном месте в нем он рассуждает не без некоторого самохвальства:

6 окт. 1973. <…> Думал о юриной рукописи [о повести Ю. Трифонова]. Выходят из печати, полные вранья и общих фраз разные «истории» советской литературы, и все эти отлично переплетенные тома когда-нибудь сгинут в небытие, а настоящая история будет написана на основании рукописей, которые сейчас пишутся без расчета на опубликование, а из инстинкта сохранить правду о времени и о людях. Таковы юрины «Записки соседа», несколько эссеев Бори Ямпольского, мои «Встречи с Пастернаком», «Слова, слова, слова» и м. б. еще что-нибудь. Да и наверное я не все знаю: есть и еще.

Сам АКГ чурается каких-либо политических партий и пристрастий, но наиболее симпатична ему сторона «меньшевиков» (только это «меньшевики» — начала 70-х годов ХХ века):

20 нояб. 1973. <…> Наши «инакомыслящие» (кстати, никто не употребляет это слово у нас в стране — его мы только слышим в иностранных передачах радио) уже как бы разделились на два течения: Сахаров, Солженицын и другие [с одной стороны] и Медведевы и др. [с другой]. По забавной аналогии первых можно назвать «большевиками», (несоразмерность требований, своего рода «пораженчество» — в вопросе предоставления СССР статуса благоприятствуемой стороны, например, и др.). Учитывая болезненность правит-ва к вопросу о престиже, это вряд ли даст положительный эффект. Тут правы «меньшевики» Медведевы.

Самооценка у АКГ — и завышена, и занижена: «последний ихтиозавр интеллигенции» (из записи 28 дек. 1963, выражение о нем Е. М. Голышевой, жены его соавтора, с которым они разошлись в конце жизни, Н. Д. Оттена). Сам же он себя называет — с горькой иронией — «мейерхольдовский Эккерман» (2 июня 1963), то есть с очевидным сожалением оттого, что он всего лишь хроникер… Но можно, наверное, вообще считать, что это и был основной мотив его дневника последних лет жизни: раз уж я не сделался настоящим писателем, то надо успеть что-то вот на этом поприще — преуспеть хоть в нем, не стремясь к печати любой ценой, пусть даже с трудом сводя концы с концами...

Чем заполняются записи гладковского — впрочем, как и любого другого — дневника? Человеку, очевидно, всегда хочется себя куда-то вписать, в какую-то «рамку» — во время, в пейзаж или вообще в то, что наверняка останется, пребудет дольше него самого:

6 апр. 1971. <…> Умер Игорь Стравинский. Когда он приезжал в 60 гг. в Ленинград[,] я жил в Европейской гостинице[,] как и он[,] и однажды завтракал рядом с ним и Хренниковым. Он чем то напоминал К. Г. Паустовского внешне.

Зачем тут автор приплетает сходство Стравинского с Паустовским? Просто потому что пришло в голову сейчас? Или — всегда замечал, видел уже тогда? Пейзаж упомянут, обстоятельства «пересечения в пространстве» — фиксированы. Читатель может подумать: а не есть ли это что-то вроде обращенной к миру просьбы передать, что проживает «в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский»? Может быть, и так… Но для нас, потомков, дневник АКГ, тем не менее большая ценность. Хотя чем, в самом деле, пунктуальная фиксация обстоятельств какой-нибудь из его любовных встреч качественно отличается от этой просьбы гоголевского героя?

Отсутствие табу

Ну а что в тексте Гладкова, как это принято в дневнике практически любого «уважающего себя» автора, шифруется, остается в скобках, недоговаривается или подается только намеками? Да почти ничего! Если оставить в стороне любовную тему, которой, как мы знаем, автор вовсе не гнушался^[19], а также тему доносительства и постоянных (принятых в то время в интеллигентской среде) выяснений того, кто реально был доносчиком, а кто нет (вчера Х назвал Y доносчиком и стукачом — в присутствии А и В, но Z давно знает про Х, что тот сам «сдал» его вместе с Y в таком-то году, на допросе…), то табуируемых тем как таковых для него практически не останется. Есть только вынужденная как будто скорописью скороговорка: сокращения, нуждающиеся подчас в расшифровке, — но нет сокрытия чего-то. Разве что еще сплетни, как говорится, наименее «вегетарианского», ежовско-бериевского времени — может быть, он как-то и «побаивался» фиксировать их на печатном листе. Но в то время ему материалом служили по большей части записные книжки: в них сам почерк АКГ всегда бисерно мелок и почти всегда неразборчив. Да и книжки эти время от времени, заполняясь, отвозятся им на дачу, в Загорянку. Печатному листу он стал передоверять свой дневник (то есть перепечатывать, составляя дневник из отдельных листов и записных книжек), приводя его в «читаемый» вид, только в «оттепельные» 60-е годы.

Табу для него, или, скажем более точно, предмет умолчаний, сокращений (но не шифровки) — это разве что повторяющиеся имена возлюбленных или собственные недомогания, о которых он не то чтобы жаждал широко распространяться, но все-таки записывал и это (на всякий случай?), по-видимому, только для себя одного (и, конечно, всегда способен был сам эти сокращения восстановить):

28 марта 1971. <…> После долгого перерыва боли гем.^[20] Связываю это с пищей: орехи и жаренная каша. Но я уже умею помогать себе холодными компрессами.

Беспартийность

Еще одна весьма актуальная в то время тема — это еврейский вопрос. Как сразу заметит любой читатель (особенно читатель дневника 1967 года), персонажей и друзей-евреев у АКГ и в его окружении чрезвычайно много. Объясняется это следующим образом: во-первых, в лагерь он попал вместе с потоком так называемых «космополитов» в 1949-м, а во-вторых, мы должны просто констатировать у Гладкова нечто вроде юдофилии: вот что он записывает у себя на даче, в Загорянке, после беседы с неким человеком, по-видимому, уполномоченным среди участников тамошнего «садового товарищества» — для организации работ по проведению на участки магистрального газа, человеком по фамилии Токарь^[21]:

10 июля 1971. <…> По словам Токаря в конце августа начнутся работы по проводке газа по улице. А дальнейшее пока неизвестно. Придется еще внести за работы на участке и в доме рублей 250-300.

Он симпатичный человек. Люблю евреев.

Конечно, Гладков осуждает всяческие проявления антисемитизма:

29 апр. 1971. <…> На днях в «Правде» был подленький антисемитский фельетон финского юмориста Ларни (по-моему весьма бездарного)^[22]. И в ответ на него уже по рукам ходит открытое письмо к Ларни, довольно остроумное.

Но и подъем еврейского национализма, начавшийся особенно активно с 1967 года, с «победоносной войны» израильтян против арабов, Гладков замечает у многих своих друзей и оценивает крайне скептически, откровенно высмеивая слишком воодушевленно «зарывающихся» в этом отношении товарищей (Льва Левицкого, Бориса Ляховского и кого-то еще неназванных). Зато и каких-то утверждений, что в его области, в культуре, театре, кино, среди писателей, драматургов, сценаристов, актеров... — царство или засилье евреев, мы нигде не встречаем. Так он сам никогда не воспринимал ситуацию в стране, спокойно ощущая ее как естественную и вполне плодотворную конкуренцию двух «творческих» наций. Вместе с тем и наезды «руссистов» (то есть национально ориентированной «Русской партии») он отслеживает подробно и их успехам по политической линии до некоторой степени сочувствует (именно тому, как идеология «руссистов» противопоставляется официальной, коммунистической). Но ура-националистические лозунги и заскоки этой стороны (что евреев надо «наконец прижать» в отместку за то, что они «сделали» с русской культурой после революции) ему, конечно, глубоко отвратительны.

Дело, наверное, в том, что Гладкову всегда противны были люди, держащие разнообразные фиги в карманах, будь то евреи, на людях прославляющие, зато про себя поносящие русскую культуру и радеющие за какой-то там еще, «западный» (пусть американский или израильский) порядок, или те же «русофилы», заявляющие в открытую, что у них полно друзей-евреев, но готовые при этом (для справедливости, конечно) установить в стране такие законы, чтобы эти друзья были отнесены к гражданам второго сорта.

Гладков не терпел партийности — ни в одной, ни в другой форме.

Михаил Михеев

1967

Из фонда РГАЛИ № 2590: А. К. Гладков, оп.1, е.х.107 — листы не переплетены, но прошиты двумя нитками: машинопись, через 1 интервал, от 1 янв. до 31 дек. — почти без пропусков, заполнено около 200 стр.; в публикуемой выборке помечаются пропуски только внутри дневной записи; пояснения в тексте в квадратных скобках и подстрочные комментарии — публикатора.

1967 год. Записи [заглавие, под которым вклеен календарик на 1967 год]

1 янв. Ночью было чуть выше нуля, днем немножко ниже. Вчера днем приехала Эмма. Встречали новый год здесь в столовой. За столиком сидели еще Горы, Анна Борисовна Никритина, Ниновы^[23]. Ушли непоздно. И до ночи и ночью взрыв бурной чувственности. <...>

Я утром, когда она еще спала, работал над «Мейерхольдом». <...>

2 янв. Переписал набело 1-ю главу своей книги о детстве Мейерхольда. <...>

Меня несколько смущает и то, что в моем рассказе активно присутствует автор, рассуждающий, комментирующий, сопоставляющий, а не последовательное чисто эпическое изложение событий жизни. Но так уже записалось, а по опыту своей эссеистики я знаю — лучше всего я пишу, когда не задумываюсь, как нужно писать…

8 янв. Прочитал ночью когда не спалось запрещенную пьесу И. Дворецкого «Среди бела дня». Ее начинали репетировать у Охлопкова и в Александринском, но последовало вето цензуры. Пьеса о лагерях, о Колыме, в основных чертах правдивая и написанная талантливо и ярко^[24]. <...>

Вечером у меня Дворецкий, с которым говорим о пьесе. Он рассказывает о прототипах.

10 янв. Приехала Эмма, взвинченная. Тяжелые разговоры, кончающиеся, впрочем, хорошо. Звезда Венера в зимнем небе. Уехала поздно вечером.

11 янв. <...> Просмотрел № 11 «Нов. мира». Интересны воспоминания Каверина о литературной жизни в 30-х годах^[25]. Чувствуется, что они здорово порезаны, но в общем что то сквозит. Это в какой то мере параллельно моему Олеше. <...> Очерк вдовы Тарасенкова об его библиотеке^[26]. Вот, начнет сейчас создаваться миф о большом гуманисте А. К. Тарасенкове. а то, что я знаю о нем, никому даже не интересно. Конечно, он был сложным человеком, но в этот пестрый состав души входили и подлость и предательство и патологическая трусость и многое другое. <...>

Вечером знакомство с Слонимскими^[27] и Глинкой^[28]. Глинка занятен: что то гусарское. <...>

Вечером немного гуляю со Слонимским. Он рассказывает, что ненапечатано одно очень интересное письмо Горького к нему с отзывом о его романе о Ленингр. оппозиции. Горький похвалил роман, но отсоветовал печатать. — И хорошо сделал — говорит С-ий, а то я уже был бы сейчас в числе посмертно реабелитириванных… Потом он говорил, что хотел бы написать воспоминания о советской цензуре за все десятилетия.

12 янв. <...> Огромное письмо от Саши Борщаговского^[29] и коротенькое от Надежды Яковлевны^[30].

Н. Я. пишет: «стенокардия обхамела и хочет меня съесть» и «я болею»… Жалко, старуху!

Саша подробно описывает московские дела <...>.

16 янв. <...> Вечером сижу у Слонимских. Его рассказы о ненапечатанном романе об оппозиции, о роли Горького, о Горьком, о Будберг^[31], о последней встрече с Тимошей и пр.^[32] Надо бы это все записать — он сам вряд ли уже запишет^[33].

17 янв. М. б. в запрещении произведений Е. Мальцева, Бондарева, и др. есть и хорошая сторона^[34]. Это вовсе не то, что вето на книгах Мандельштама, Мейерхольда. Второе — инерция, «вечно вчерашнее», как говорил Ницше, а первое — новая черта политической жизни и это может дать любопытные последствия. <...>

После ужина снова интересные рассказы Мих. Л. Слонимского о Горьком, которые он вряд ли записывает и которые нужно записать. Подтверждение рассказа Десницкого^[35] об окружении чекистами. Как то приехали к нему М. Л. и еще некоторые. Сразу встреча с Ягодой, Авербахом, Крючковым — к нему не допускают. Но Пришвин, тряся бородой, идет один вглубь дома и добирается до одинокого А. М. смущенного и унылого. Он говорит, Пришвину, что живет, как в тюрьме, что его вроде бы арестовали… Это полужалоба, полушутка. Но так оно и было^[36]. О Крючкове^[37], зловещем и волевом. Он невзрачен (противоречие с рассказом Н. И. Анова)^[38], но очень силен физически. Странная роль и странная сила. Крючков показывал М. Л. фото: он со Сталиным. О врачах, которые за столом в отсутствии Горького несли похабщину, особенно доктор Левин^[39]. <...>

Привык писать дневник. Мне уже как-то неудобно (как не умыться) не написать вечером одну-полтора-две странички. И все меньше и меньше с годами хочется писать о личном. Не потому, что его нет, а потому что им как-то неинтересно делиться. Мой дневник давно уже не излияния, как было когда-то, а заметки о том, чего не хочется позабыть. <...>

18 янв. <...> Слонимский восхищается воспоминаниями о Горьком Ходасевича, которые я ему дал^[40]. Он, хорошо знавший А. М., свидетельствует, что все верно и проницательно и умно. У него хранится пачка писем Ходасевича. Его рассказ о том, как в 1958 г. он, чтобы вывести Зощенко из состояния апатии и прострации, уговорил его поехать к юбилею А. М. в Москву к Екатерине Павловне, сам взял билет, заехал за ним и буквально приволок его туда. За праздничный стол Зощенко посадили рядом с Е. П. Слонимский сидел вдалеке и вдруг видит, как сидевшие рядом с Зощенко (Леонов, Тихонов^[41] и другие) вдруг встали и ушли в конец комнаты и Зощенко остался один с хозяйкой, но и у той было какое то неприятное выражение на лице. Сл-ий потом его спрашивает — что там случилось? Зощенко ответил, что ничего особенного. Просто он спросил: — Правда ли, Е. П., что Алексея Максимовича убили?… Это и в эти годы показалось политической бестактностью, почти конфузом. О том, как М. Л. в последний раз был на Малой Никитской в доме Горького у вдовы М. Пешкова Тимоши и поднимался вслед за ней по какой то винтовой лестнице и вдруг представил себе сколько страшных тайн скрыто в этом доме у этой женщины…

22 янв. <...> В США выпущен теле-фильм на полтора часа «Суд идет» о процессе Синя[в]ского и Даниэля, на основе стенограмм судебного разбирательства и пр. материалов. Об этом сообщает америк. радио. Cам я здесь не слушаю: рассказали.

24 янв. <...> Завтра еду в город на Ленфильм.

На днях буду читать статью Л. Я. [Гинзбург]^[42] о Мандельштаме.

25 янв. <...> Потом на Ленфильм. Смотрим с Глинкой процентов 85 матерьяла т. е. еще не смонтированный и начерно озвученный фильм.

Что то нравится и что то ненравится <...>

26 янв. <...> Вечером сижу у Л. Я. Гинзбург.

27 янв. <...> Рукописный журнал «Феникс», будто бы издаваемый в Москве (о котором я живя в Москве слышу только по иностранным радиопередачам) редактировался (будто бы) поэтами Алексеем Добровольским и Юрием Голандским^[43] (?!) и они (будто бы) на днях арестованы. <...>

30 янв. <...> В США в кабине снаряда межпланетного на базе сгорели три космонавта^[44]. <...>

Л. Я. Гинзбург наговорила мне самых лестных слов о «Слова, слова, слова» — и умно, и блестяще написано, и что она только теперь поняла Олешу, и что это новый и невиданный жанр и т. п.

3 фев. Сегодня утром Эмма впервые играет Настасью Филипповну. Вчера звонил ей (к Анне Бор. [Никритиной]) и она просила меня не смотреть.

Утром еду в город, отвожу ей корзину цветов в театр, звоню директору о местах на завтрашний спектакль и заезжаю на Ленфильм. <...>

Вчера письма от Н. Я. и Левы^[45]. <...> Н. Я. пишет про Евг. Эм-ча [Мандельштама], что он был у нее, плакал, и что он наверно сумасшедший. Пишет, что очень устала.

Разговор с Л. Я. о ее работе. Одно из моих замечаний она определила как ценнейшее. Вечером вчера сидел у Н. Я. Берковского^[46]. «Мемуарные» разговоры. <...>

Эльга Львовна^[47] говорила, что Л. Я. восхваляла ей мои «Слова, слова, слова» и что мой «самооговор» — это формула для истории интеллигенции в России^[48]. <...>

Вечером работаю. Потом недолго у Эльги Львовны с Л. Я., Костелянецом и некоей Светланой, женой Феликса Кузнецова^[49] (судя по разговору, более «прогрессивной», чем даже он сам). Она рассказывает, что в ресторане ЦДЛ был скандал на днях: Солоухин^[50] в компании сказал, что ему хочется рыдать, когда он вспоминает, как позорно расстреляли в Крыму сдавшихся белых офицеров во время гражданской войны. Кто то ответил, что — правильно сделали, что расстреляли. Солоухин бросил в него бокалом и даже последовало нечто вроде драки.

Рудницкий^[51] прислал две пахучих цитаты: из дневника Теляковского^[52] об антисемитизме Савиной^[53] и речь Пуришкевича^[54] в Гос. Думе, тоже антисемитскую с упоминанием имени Мейерхольда. Сегодня у него обсуждение рукописи в секции.

5 февр. Ночевал у Эммы после «Идиота». Приехал рано утром, еще затемно.

Эмма играет хорошо, кое-где чуть пережимает и через несколько спектаклей будет играть великолепно.

Смоктуновский играет удивительно. Конечно, это на много голов выше его Гамлета.

Колоссальный успех, 8 милиционеров у входа в театр, почти 20 минут оваций после окончания.

<...> [вставка — вклеена статья из газеты: «Фильм о русской актрисе» — про съемки «Зеленой кареты», об Асе Асенковой]

Эта заметка напечатана сегодня в «Смене», но она уже устарела: съемки уже закончены… <...>

В нынешней «Смене» беседа с гипнотизером Куни^[55], подтверждающая косвенно рассказ Шаламова о букинисте^[56].

7 фев. Фрид прислал мне номер многотиражки Ленфильма с статейкой о «Зеленой карете»^[57]. Господи, как странно вспомнить, как я писал пьесу об Асенковой в лагерной больнице, как заставлял себя думать о ней в подвальной одиночке на Лубянке. И, вот…^[58]

9 фев. <…> Вчера вечером у Берковских (при Анне Бор. Никритиной) рассказываю о гибели Мейерхольда. И сегодня днем у них. Приехал с ужасной головной болью. Они меня лечат. Вечером Л. Я. рассказывает, как ее в декабре 52 года таскали, заставляя оговорить Эйхенбаума^[59]. Это было, когда планировалось несколько параллельных дел в разных областях. Может быть, этому помешала только смерть Сталина. Встречи происходили в номере Октябрьской гостиницы. Неблаговидная и подозрительная роль Эльсберга^[60]. <...>

Странное и тревожное письмо от Надежды Яковлевны. «У меня нет сил жить, нет сил писать, нет сил думать и дышать… Откуда же взять оптимизма, чтобы написать Вам письмо. Но получать письма я люблю. Н. М. Не забывайте меня и пишите. 5 февраля».

Как ей помочь?

10 фев. <...> Киселева кладут в больницу. Белокровие и частичный паралич правой стороны^[61].

15 фев. [этот и следующий листы в сшитой машинописи дневника явно переставлены местами] <...>

Н. Я. Берковский привез из города «Лит. газету» с дискуссией вокруг статьи М. Лифшица^[62]. Ее прочитала Л. Я. Гинзбург и дала мне. Сейчас буду читать. Библиотекарь дал мне №1 «Москвы» с окончанием романа «Мастер и Маргарита». <...>

12 фев. Сегодня была Эмма и уехала. Обычные объяснения. Потом — вроде ничего… Не хочется об этом думать. <...>

Страннейшее письмо от Н. Я. с рассказом (длинным) о каких-то изменах ее с Татлиным и О. Э. с Ольгой Ваксель в 25-27 гг. и просьбой найти сына О. Ваксель и попросить у нее^[63] дневник матери. Будто бы там может быть какая-то «клевета» и пр.^[64]

Я человек любопытный и могу этим заняться, но зачем это Н. Я.? И еще просит разыскать некоего доктора Гревса и узнать о смерти О. Э. <...>

Очень тепло.

Хочется ранней весны и жить в Загорянке одному. И работать целыми днями.

16 фев. <...> Письмо от Рудницкого. <...> Любопытная новость: в № 1 «Литер. Грузии» за этот год опубликовано 60 стихотворений Мандельштама и статья о нем на 2 листа Маргелашвили^[65]. Сказал об этом Лидии Яковлевне — она очень удивилась. Костя переезжает на Аэропортовскую. <...>

17 фев. <...> Вечером звоню Эмме. Она сообщает, что получает квартиру на Дачном^[66]. Взволнована.

19 фев. [АКГ в Комарове] Вчера письма от Левы и Шаламова. <...>

Шаламов пишет: «у меня просто руки опускаются, когда видишь, что все наиболее выстраданное, наиболее проверенное подвергается сомнению из-за того, что люди просто не хотят подумать серьезно о многом, начиная с фармакологии букиниста и кончая блатным миром^[67]. Никто не хочет знать, что все гораздо серьезней, страшнее»… Это в связи с маниловскими рассуждениями Шарова^[68] о том, что он де неверно описывает мир рецидива, который не столь плох.

Вечером вчера долго сидим с Л. Я. и говорим о Тынянове^[69] и Эйхенбауме. Ее интереснейшие воспоминания. <...>

Сегодня в «Известиях» полемические заметки Грибачева^[70] о той же статье Шарова и, увы, убедительные…

Днем приезжает Эмма с Толей [сыном]. Она скоро уезжает, а он остается до вечера. У нее ангина.

Она уже смотрела будущую квартиру на улице 3-го Интернационала в Дачном. Четвертый этаж. Две комнаты: 18 и 12 метров и большая кухня и нормальная ванна. 4 остановки на автобусе от конечной станции метро. <...>

Вечером уезжает отсюда Лидия Яковлевна. Мне будет нехватать общества этой умнейшей старухи. <...>

Письмо от Над. Яковл. Ей понравилось^[71] то, что я написал ей о 19-м веке, как кульминации человеческой культуры нашей исторической фазы. Пишет, что у нее плохо с сердцем, но что она не может бросить курить.

Вечером с Гором сидим у Берковских, которые завтра тоже уезжают. Б. хорошо сказал: «снобизм это особая форма одичания». Но я почти ни с чем не согласен, что они говорят, т. е. высказывают: о романах Мережковского, о прозе Белого и т. п. Н. Я. капризно-парадоксален^[72], Гор просто понимает литературу иначе, чем я. Говорим еще о Пушкине и Гоголе. Н. Я. замечает, что из моего этюда о Пастернаке очень хорошо видно, что я люблю и что не люблю.

Надежда Яковл. пишет в письме: «Вы написали чудное письмо про 19-й век. Да, это кульминация гуманизма. Но почему гуманизм провалился? В этом вся проблема».

24 фев. 1967. Последние дни несколько споров: с Пановой^[73] о Мандельштаме, со Слонимским о Федине^[74]. Оба чем-то задеты. Раскаиваюсь, бог с ними — пусть думают, как хотят…

25 фев. С утра в городе на Ленфильме. <...>

Приехав, нахожу здесь Татарского^[75]. Он привез мне № 4 «Театр. жизни», где напечатан мой мемуарный очерк о А. Д. Попове^[76]. Уже после подписания гранок что то сократили и негладко, но главное, все ужасно провинциально сверстано с картинками. Есть и неловкости в тексте. <...>

Хорошо бы где нибудь перепечатать очерк об А. Д. Попове, вернув все выброшенное и исправив мелочи.

27 фев. <...> Жена Слонимского перечитала «Встречи с П.» и хвалит их в самых высоких выражениях. Он тоже хочет перечитать.

А я, подумав, как то не очень верю уже в то, что «Москва» будет это печатать. <...>

Мне осталось здесь жить 6 дней. Ни разу еще не жил в Комарове так долго.

28 марта ^{февраля} 1968 [так!]^[77] ХХХ^[78] целый день была Эмма и время прошло хорошо. Я повел ее к Слонимским и М. Л. дал такой великолепный, яркий, умный сеанс рассказов о Горьком, что она была в восторге, да <и> я услышал много нового.

Замечательно воссоздана им атмосфера горьковского дома, и на Кронверкском[,] и на Малой Никитской[,] и в Горках, вечно торчавший там Ягод[а], коньячные разливы, Крючков, какие то искусствоведы в штатском. Их нельзя было миновать, проходя к Горькому и они задерживали, заставляли пить, все с шуточками. Роковая женщина Тимоша, в которую были влюблены и Ал. Толстой[,]^[79] и Ягода[,] и Микоян[,]^[80] и другие, не говоря уже о Максиме и самом старике. Обольстительная красавица Цеце — жена Крючкова (растреляна после него), авантюристка, непонятное, таинственное создание^[81]. И если Горький появлялся вдруг, к нему подбегали и ласково говорили: — Что Вы, А. М. — зачем вы вышли? Вам нельзя, простудитесь… Или еще что то в этом роде. Почти никто не проходил через этот коньячный кордон, но однажды Пришвин прорвался, тряся бородой и Г. сказал ему не то шутя, не то проговорившись: — Я под арестом… <...> М. Будберг была переводчицей Г. Уэллса, когда он приезжал[,] и тут то они познакомились. «Сексопильная женщина». Андреева и Горький. [У] него женский характер, идешь к нему и не знаешь, в каком настроении его найдешь: он измен[ч]ив, разнообразен, капризен. Она — мужской характер. Крючков много пил коньяка без которого не мог жить, но почти не пьянел. — Да, А. М. убили, создав вокруг атмосферу изоляции, фактически взяв его под арест… Отвратительные разложившиеся врачи. Доктор Левин с его похабными остротами <...>. <...> История Г[орького] и Прокофьева. Как Г. плакал, узнав, что того перестали издавать после крит. замечаний Г.^[82] Он не понимал что критика стала другой [что он] сам «начальство», не понимал [з]ачем в литературе [начальство]^[83].

1 марта. Слонимский перечитал «Встречи с П.» <...> — Блестящая работа! У вас настоящий, живой Пастернак. Все видно. Превосходный анализ неудачи романа. Точно написано время и люди на его фоне… Его жена прибавляет: — Видно, что вы драматург. Вы не рассуждаете, а показываете… <...>

Вчера знакомство с В. Н. Орловым^[84]. Проводив Эмму, вижу в холле внизу курящих Слонимского и Орлова. Подхожу и Орлов сам просит нас познакомить, назвав меня по имени отчеству. Сидим еще с полчаса. Забавные анекдоты о Лавреневе и рассказы о Гумилеве^[85]. Лев Никулин^[86] пишет роман о Чека и ему дали для ознакомления «дело Гумилева». <...>

Почти у всех недружелюбие к И. Г. Эренбургу^[87]. И трудно с этим спорить. Да — Иосиф Флавий он в чем-то. Недаром он так не любит Фейхтвангера^[88].

2 марта [беседы с Орловым, Е. Добиным^[89]]

Если бы у меня не было о чем писать, то я приезжал бы в Дом творчества и просто болтал бы с интересными людьми и записывал их рассказы.

10 марта. Ничего не записывал несколько дней, после отъезда из Комарова. Теплые, весенние дни.

Третьего дня ночью — горькое и трудное объяснение с Э. Примирились, в конце концов, но м. б. лучше было не жить здесь после переезда?

Умер Лев Никулин. Его неуважали: у него была непочтенная старость. К нему липли самые скверные подозрения. Я с ним был полузнаком.

Впервые ночую на квартире на улице 3-го интернационала на привезенной раскладушке, один.

13 марта. <...> [рядом с вырезкой из газеты о выезде Светланы Аллилуевой^[90] в Индию для захоронения останков своего мужа]

По всему, что о ней известно, — это экзальтированная, неуравновешенная особа с явными элементами половой психопатии. Тяжелая наследственность, трудная изломанная жизнь. <...>

14 марта. Утром беру билет на поезд в Москву. Все эти дни ночевал на улице 3-го интернационала один.

Наконец, перевозим вещи и я ночью уезжаю. <...>

15 марта Утром у Левы. <...> Приходит Юра Трифонов^[91] <...>. Юра посерьезнел, вырос, не то поширел, не то потолстел. Говорим о его работе над «Отблеском костра», рассказами, и как всегда, о загадке Сталина. <...>

От Светланы Аллилуевой можно ждать любого финика. Она попросила ряд стран об оказании «политического убежища» <...>

Солженицын закончил 2-ю часть «Ракового корпуса». Твардовский отказался от него в резкой форме, сказав: — «Очень уж вы памятливый, ничего не можете простить советской власти»… У них снова разрыв. <...>

18 марта. <...> Читаю 2-ю часть «Ракового корпуса». Неровно и плоховато там, где про любовь, но к концу лучше. Солженицын — автор одной мысли и там, где он идет вдоль нее, — он силен и убедителен, но помимо этого — часто беспомощен.

Книга Гинзбург-Аксеновой вышла в Италии^[92]. Огромный успех. Но она трусит и бегает в ЦК с оправданиями. По крайней мере так говорят.

Под вечер звоню Эмме в театр. Она весела и говорит, что ей живется в новой квартире хорошо.

20 марта <...> Вечером еду к Надежде Яковлевне. Застаю ее в плохом настроении. Она пишет воспоминания об Ахматовой, очень волнуясь и нервничая и говорит, что «старуха забрала ее когтями и когда она кончит, то утащит за собой»… У нее неважно с сердцем и она плохо выглядит. Приезжает Шаламов и долго сидим втроем. Разные разговоры. Она дает нам читать куски из новой рукописи, которая умна и интересна, и говорим о ней. По ее сведениям Светлана Алл[илуев]а некоторое время назад крестилась. Какие-то данные об ее дружбе с Синявским^[93].

У Н. Я. телефон, но без номера: ей нельзя звонить, а она может.

Завожу Шаламова на такси на Беговую и возвращаюсь к Леве уже поздно.

21 марта 1967 г. <...> Захожу к Н. П. Смирнову^[94] отнес его книги и взял Осоргина^[95]. <...> В Венгрии перевели и напечатали мою статью о Платонове.

Уезжаю, оставив у Левы свою старую Эрику (для Загорянки) и массу книг, привезенных из Ленинграда и купленных тут.

Наверно, придется приехать дней через 10 снова.

22 марта. Приезжаю около шести, еду на такси на улицу 3-го интернационала и, выпив чаю и побрившись, отправляюсь на Ленфильм. <...>

Смотрел я с волнением и даже не раз прослезился, но не из-за трогательностей сюжета, разумеется, а от некоторых точных попаданий (которые все же есть). <...>

Очень хороша музыка Владлена Чистякова^[96], которую я всю целиком услышал нынче впервые. <...>

Итак, как раз к моему дню рождения закончена эта работа, так давно мною задуманная (лет 20 назад)

И от которой я не отходил даже в тюрьме и лагере. Киселев это помнит. <...>

24 марта [АКГ переехал в новую квартиру Эммы]

Расставляю по новым местам книги. Все в общем в новой квартире довольно уютно. Эмма хочет 28-го делать новоселье. <...>

В «Лит.газете» в публикации Орлова — стихи Кузмина, Волошина, Сологуба^[97], и даже Гумилева.

Пишу на новой Эрике гораздо медленнее: какие-то тугие клавиши.

25 марта. Был на Ленфильме. Слух о «Зеленой карете» идет хороший, даже слишком. <...>

В только что вышедшем 9-ом томе собрания сочинений Эренбурга напечатаны его стихи последних лет, из которых я знаю часть. Они унылы и в них нет музыки, да и мысли острой нет. Просмотрел и последнюю часть мемуаров. Когда читал ее в первый раз, она мне больше понравилась. В эпоху «самоиздата» уклончивость и моральная неопределенность мемуариста кажутся непростительными. Многие (и я сам прежде) считал их лукавством, тактическим маневром, но м. б. он (автор-мемуарист) и в самом деле ничего не понимает. Все таки многолетнее пребывание в среде Фадеевых, Тихоновых, Корнейчуков и разных европейских либеральных пасторов не прошли для него даром. Не чуждо ему и полубессознательное восхищение перед «волей» и «силой», что так остро разглядела в И. Г. Надежда Яковлевна. Это сквозит через характеристику Фадеева, где так много недоговоренного, умолчанного, недодуманного.

26 марта <...> [история создания «Зеленой кареты] <...> Весь цикл (не считая предварительной подготовки — почти двадцатилетней!) с написанием сценария, начиная с либретто, занял немного больше 3-х лет. <...>

Начал читать завершающий роман трилогии Фейхтвангера «Настанет время» <...> [об Эренбурге и многоточиях в его воспоминаниях] Я мог бы когда-нибудь написать об И. Г. точно и верно. Он все двусмысленное и сомнительное обходит в своих мемуарах, но это сквозит. Я знаю по его рассказам больше, чем он написал, но тоже конечно далеко не все^[98]. И все же, мне кажется, что полная правда для него была бы выгоднее психологически. Но для этого нужно мужество, которого у И. Г. нет, а м. б. нет и полноты понимания если и не всей исторической ситуации в целом, то хотя бы своего места в ней. В этом смысле его мемуары — неудача. Их прикладное значение важнее того главного, ради которого они затевались.

В этот приезд я не побывал у него; все мысли были в другом. Звонил. Он был на даче, но его ждали^[99].

29 марта <...> [АКГ на Ленфильме] <...> Будто бы в Москве запретили «Андрея Рублева»^[100] и фильм о деревне «Ася Клячко», который хвалят за правдивость^[101]. <...>

Скорей бы прошел это период сдачи и сесть за книгу. Когда выходила «Гус. баллада», я тоже стал волноваться только в самые последние дни, а при сдаче «Возвр. музыки» совсем не волновался, ибо, увы, сомнений не было — ясно понимал, что это дерьмо.

Вчера праздновали новоселье. <...>

[о тех, кто приходит к власти в «Новом мире» — В. Лакшине, И. Виноградове и А. Кондратовиче — как о «лифшинианцах»^[102]; сетует, что его «Олешу» (то есть статью АКГ «Слова, слова, слова») они «не пускают к столу».]

30 марта 1967 г.

День моего рождения. Не любил никогда (кроме детства) его праздновать и плохо помню, как он проходил. [но запомнил этот день — в лагере на Мехреньге, в 1952-м, когда был там вместе с театром:] Жили мы в бане, лежал снег. Меня пришли поздравлять наши женщины и я за всех поцеловал одну Милу Витковскую и потом до ночи как бы в шутку все время целовал ее. Она шутку поддержала и мы доцеловались до романа. В следующем году — уже было время великих надежд. Похоронили «мудрейшего» и все трепетало предчувствием больших перемен. Я тогда, изгнанный из театра тупым и спесивым полковником Мелькиным^[103], заведовал вещевым складом на 37-м [км.], театр уехал в первые гастроли без меня, Мила уже была моей любовницей, но как раз в эту поездку скурвилась <...> Ко мне приходили обсуждать мировые проблемы и нашу судьбу Б. Н. Ляховский, профессор Казарин и доктор Белецкий^[104]: я читал трехтомник Белинского и «Былое и думы». Через несколько дней объявили о прекращении дела врачей и лед тронулся. <...> Я легко перенес «измену» Милы, кажется, она больше сожалела об этом, чем я: Янка уже освободилась и начались быстрые, легкие романы с кем попало — чувственное безумие последнего лагерного года…<...>

Очень многое для меня зависит от успеха, или неуспеха фильма. <...>

1 апр. [он в Москве] С вокзала еду к Леве <...>

2 апр. <...> Рассказ об интервью Твардовского в Италии, где он обругал Е. Гинзбург и ее книгу и заявил, что Бабель неинтересный писатель. Похоже, он оплачивает счет за помилование журнала.

3 апр. [АКГ в гостях у Эренбурга, они говорят о Св. Аллилуевой] <...> Едим форель и пьем итальянский вермут.

4 апр. Утром репетирую резкости, которые решил высказать Суркову^[105]. <...> И вдруг как то становится ясно, что за сутки неизвестно почему вся ситуация коренным образом изменилась в нашу пользу. <...>

Обсуждение происходит в комплиментарной атмосфере. <...>

Не записал о вчерашнем блядском поведении Блеймана^[106], явившегося на просмотр, узнавшего от Суркова о его отношении к фильму и ушедшего посредине демонстрации фильма, чтобы не связывать себя участием в обсуждении.

Уж лучше бы он бранился. Ну, черт с ним!

5 апр. <...> В Загорянке на участке лежит снег, а вокруг на улице грязь. Беру у М. Н.^[107] лопату и делаю дорожку к крыльцу с ее участка. Вдоль самого дома с южной стороны все таки чуть стаяло. Милый мой, грязный, темный дом. <...>

6 апр. Утром у Н. П. Смирнова. Беру книгу М. Слонима «3 любви Достоевского»^[108]. Встреча с Машей Мейерхольд^[109]. <...> У Э. П. Гарина вынули поврежденный глаз. Звоню Хесе Александровне^[110] <...>.

Лева и Люся в разгаре обменных квартирных комбинаций^[111] <...>.

10^[11] [исправлено: впечатано поверх] апреля 1967 г. <...> Третьего дня с Эммой у Л. Я. Гинзбург. Там же Эльга Львовна и Лена Шварц — все такой же странный и талантливый зверек^[112]. Ее новые стихи о Джемсе Уатте — хорошие. Отличные новые стихи Саши Кушнера^[113]: «Ван Гог» и др. Лидия Яковлевна читала нам замечательное окончание эссе о блокаде: о том, кто как ел — с удивительными наблюдениями и уходящими далеко ассоциативно размышлениями. Обещает мне прочитать свои дневники 20-х годов. <...>

Не записал о рассказе И. Г. [Эренбурга] о Михоэлсе^[114] и его проэкте отдать после войны Крым евреям, который И. Г. справедливо называет «безумным». И еще кое-что о Светлане Аллил[уевой].

13 апр. <...> Л. Я. показывала, пока мы были у нее, возмутительное по пошлости стихотворение Галича о смерти Пастернака. Морду бы бить за такие вещи.

15 апреля. <...> К Эмме приехала из Новочеркасска бабушка, милая старушка, которая куда лучше всех остальных родичей. Что-то отдаленно общее есть в ней от мамы и сердце мое сжалось…

Днем на Ленфильме. <...>

Настроение неважное: нет денег и скучаю по Загорянке.

16 апреля. Сегодня в «Правде» на 6-й полосе под шапкой «Актеры и роли» напечатан кадр из «Зеленой кареты» (Театральный разъезд) <...> [над записью вырезка из газеты с фотографией и подписью: «Съемки широкоформатного цветного фильма «Зеленая карета» (сценарий А. Гладкова, режиссер Я. Фрид) продолжаются на студии Ленфильм»; внизу кадр из фильма]

19 апр. <...> Просмотр фильма перенесли: не успели напечатать исправленный экземпляр. Будет 25-го или 27-го. Узнав это, я решил ехать в Москву. <...>

20 апреля <...> Могу работать за машинкой по многу часов и не устаю, но похожу недолго по городу и устаю смертельно. Что это?

21 апреля. Еду в дневном поезде № 13, который идет от Ленинграда до Москвы 5 ч. 45 м. Удобное кресло у окна. Читаю роман Агаты Кристи и ем пирожки с капустой. Через 3 дня в Лен-де премьера моего фильма об Асенковой — воплощение многолетнего замысла. Напротив меня девушка, просматривает «Сов. экран», где напечатаны фото из фильма. За окном русская весенняя природа, милые сердцу пейзажи. Березы графичны, зелени еще нет. Земля покрыта желтоватой прошлогодней травой. Кое-где лежит снег.

Все хорошо, но… в кармане всего 20 рублей и никаких реальных надежд на гонорары в ближайшее время.

И знакомое чувство неуверенности и какого-то нескончаемого мальчишества, у которого ничего нет кроме надежд и ожиданий.

22 апр. 1967. С утра еду в ВУАП, потом в Лавку писателей, затем к Н. Я. К ней приходят Адмони^[115] и Нат. Ив-на Столярова. Пьем чай и в две руки с Адмони читаем ее [Н.Я.Мандельштам] рукопись об Ахматовой, где уже 155 страниц машинописи.

Много интересного и умного, но ей мало быть мемуаристкой и она снова философствует, умозаключает, рассуждает о времени, об истории, о смене литературных школ, о стихах и даже о любви. А. А. у нее очень живая, но как-то мелковатая, позерская и явно уступающая автору мемуаров в уме и тонкости. Совершенно новая трактовка истории брака с Гумилевым: она его никогда не любила. Верное замечание, что тема А. А. — не тема «любви», а тема «отречения». Есть и случайное и ненужные мелочи. Хотя Н. Я. сказала, что она согласна с моими замечаниями, но мне почему-то кажется, что она чуть обиделась.

Потом приходят Варя Шкл[овская] и Коля Панченко^[116], какой то художник, приятель В. М. Глинки, и некая Оля Андреева, «европеянка», но отнюдь не прекрасная^[117].

Вернувшись к Леве, застаю у него Пала Фехера^[118] и еще какого то венгра. <...> Сборник на венгерском языке, вышедший в Будапеште, где моя статья о А. Платонове, он мне привез, но не захватил из гостиницы.

Пьем кубанскую водку. <...>

24 апреля. Первый раз ночевал в Загорянке в этом году. Лень было топить, в комнате около плюс 10. Надел свитер и спал в нем. <...>

Потом отправляюсь к Гариным. Обедаю у них. Тяпкина^[119], Маша Валлентей с первым («сигнальным») экземпляром сборника «Встречи с Мейерхольдом»^[120]. Том выглядит очень импозантно. Но Маша еще не верит в его выход. Сейчас должна быть последняя виза цензуры.

Говорим о Мейерхольде. Маша рассказывает о болезни и психич. странностях З. Н.^[121] и как устал от них к концу старик.

<...> [о книге Светланы Аллилуевой] Сам факт выхода книги и религиозного обращения Светланы не может не иметь «политического» характера. Пожалуй, это страшнее для воспитательных догм, чем любые новые разоблачения Сталина. Именно это произведет громадное впечатление: большее чем открытие любых «тайн». То, что этот удар наносит дочь Сталина — необыкновенно впечатляюще.

27 апр. <...> Ночью слушал отчеты о пресс-конференции Св. Аллилуевой. Передавали и ее голос. <...>

Вот краткое содержание ее ответов [ее интервью, по радио, в Америке: обращение к религии, уехала и из-за запрещения правительства брака с иностранцем и также под влиянием процесса над Синявским и Даниэлем. АКГ ясно, что ее книга не выйдет на родине; коммунизм не совместим с рел-й, а она приняла православие; любимый писатель их амер. Хемингуэй]^[122]. <...>

Происходят очень серьезные процессы. Месяц назад я думал, что С. и Д. скоро тихо выпустят. Но возможно ли это сейчас? Думается, что тов. Павлову^[123] прикажут мобилизовать ту часть блуждающей фронды, которая легальна, против Светланы (Евтушенко, Вознесенский, Солоухин), а другую часть фронды постараются напугать и смять. <...>

«Ответственность за преступления должен нести не только мой отец, но и другие, еще входящие в ЦК, а главным образом — партия, режим и идеология».

Еще она сказала, что хочет быть писателем, а «писателю нужна свобода выражать мысли». «Процесс С. и Д. произвел жуткое впечатление на нашу интеллигенцию». Он лишил С[ветлану] последних надежд на свободу быть писателем. <...>

Вечером с 9 до 10 часов «Г. А.» [радиостанция «Голос Америки»] передает полный текст прессконференции Светланы Аллилуевой. Хорошо слышно. Перед этим англичане передали передовую «Таймса» <...>.

Но есть интересные подробности <...>

Неумение учиться на ошибках — трагическая черта нашего руководства и это приводит его к новым ошибкам.

Повторяю: ничего нового Светлана не сказала. Все это уже общие места споров и разговоров в последние годы. Новость: публичность высказывания и резонанс. <...>

28 апреля 1967 г. Был в городе. ЦДЛ. Шаламов. Гарины.

В ЦДЛ <...>. Никто почти не скрывает одобрения^[124] <...>

С Шаламовым говорили о литературе, с Гариными о моем новом кино-замысле <...>

Мы во многом сошлись с Шаламовым в оценке рукописи Н. Я.

29 апреля. Прочитал целую кипу рассказов Шаламова. Нет, мне нравится его манера. Встречаются повторения, но это неизбежно и их немного. Есть сильнее, есть слабее, но в целом это выразительно, умно, точно. Это как чудовищная фреска, внутренняя форма которой зависит не от сюжета, а от размера стены, на которой она написана, а стена эта колоссальна.

И я совершенно согласен с ним, где его точка зрения оспаривается, как, например, в вопросе о рецидиве^[125]. Так и я увидел этот отвратительный мир, так и я рассказывал о нем, еще не читав Шаламовских рассказов.

Прочитал еще одну рукопись из серии лагерных мемуаров О. Адамовой^[126]. Ее крестный путь параллелен пути Е. Гинзбург, но начался немного раньше — весной 1936 года. Интересно.

2 мая <...> Звоню Юре Трифонову. Он сидит один дома и зовет придти. Еду. Вскоре приходит Боря Слуцкий^[127], которого я давно не видел. Болтаем о том о сем целый вечер и я остаюсь у Юры ночевать. <...>

Снова слух о согласии Шолохова стать председ[ателем] ССП.

Подтверждается активная роль Федина в решении и суде над Син. и Дан. Руководитель иностранн. секции ССП Чернявский сказал на днях Е. Эткинду^[128], что суд этот был ошибкой: их можно было судить за другое, а именно за связь с НТС (русской антисоветской организацией в Германии)^[129]. Были документы, это доказывающие, но дело повели по другому пути и оно прозвучало неубедительно. Вопрос интересный: почему умолчали об НТС. Возможно несколько ответов.

Боря как то постарел, словно шепелявит. Юра задумал роман о деле Думенко^[130] и едет на днях в Ростов за матерьялами. Он живет с дочерью подростком, видимо довольно капризной и тяжелой по характеру. Много читает и думает. Мне он нравится больше чем любой из старых моих приятелей.

3 мая. <...> [слух о том, что разбившийся космонавт Комаров — на самом деле спасся: о подтверждении этого АКГ спрашивают пришедшие к нему домой чинить проводку электромонтеры]

7 мая. <...> Возвращаюсь днем на дачу. Впереди подряд 2 выходных — завтра и послезавтра — и все дела замирают.

8 мая. Начал вечером и пол-ночи и потом все утро читал «Траву забвения» В. Катаева в № 3 «Нового мира». Это написано отлично и, как это ни называй — мемуары или роман — это превосходная проза. Все это очень «катаевское» т. е. пластика внешнего превалирует над «духовностью», изобразительность над интеллектом. Он десятки лет писал левой ногой, цинично и расчетливо, но и это не могло затушить его талант, хотя конечно задержало его внутренний рост и, если задумаешься — о чем катаевское произведение? — то ответить трудно. <...>

Все думаю, что надо кончить одну из начатых пьес. Это просто бесхозяйственность — иметь столько товару и такой маленький счет в ВУАПе!^[131] Да, я плохой хозяин. Люблю работать, а извлекать из работ доходы не умею. <...>

9 мая. <...> Все думаю о «Траве забвения». Вот, не вспоминает же Катаев, как писал романы на сталинскую премию, как подличал и вертелся. Из всей жизни — единственно ценным оказываются воспоминания о Бунине и Маяковском — воспоминания по существу трагические. Словно жизнь кончилась на рубеже от 20 к 30 годам. А пятилетки, перековки, а сталинская конституция — где это все? Ничего нет, пустота…

Это своего рода приговор эпохе и собственной жизни. Но все же — будем справедливы! — писатель сохранил и свое холодное, блестящее мастерство и особого рода совесть.

10 мая. Утром еду в город <...>. Потом у Н. Я. Все время мрачнейшее настроение. Кажется, таким я у нее еще не был никогда. Потом неудачно заезжаю к Шаламову — не застаю его и к Леве, у которого ремонт.

12 мая. <...> Не записал вчера, что умер Лев Романович Шейнин^[132], человек, который мог бы написать самые занимательные мемуары на свете, а вместо того писал плохие пьесы и повести.

15 мая. Вчера был в городе: взял билет на поезд и отвез Шаламову его рукописи. Сидел у него часа три. Подарил ему сборник, который он, просмотрев бегло, очень хвалит^[133].

17 мая. Пишу ночью: только что с поезда — час назад приехал из Ленинграда. Теплая летняя ночь, напоенная сиренью и цветом яблонь и вишен.

В Л-де был полтора суток: все время почти с Эммой. Она встретила меня с напряжением и попыткой затеять объяснение, но я этого не принял и все переменилось, а кончилось ее нежностью <...>

Разговаривал по телефону с В. Ф. Пановой и Л. Я. Гинзбург и встретил на улице Рубашкина.^[134] <...> Л. Я. сказала, что Мандельштам пошел (или пойдет на днях) в типографию, а она в конце месяца приедет в Москву. Очень хочет повидаться. <...>

Больше никому не звонил. Эммина ревность, кажется, беспредметна: просто догадки…

17 мая [смещение Семичастного и назначение Андропова^[135]]

20 мая. Томительная жара, но все же с легким ветерком.

Утром отвез пук сирени Надежде Яковлевне [Мандельштам]. Она была рада. Рассказывает, что потребовала рукописи О. Э. у Харджиева^[136] <...>

С.^[137] мне показал в америк. газете объявление о выходе № 85 «Нового журнала» (Нью-Йоркского), где на первом месте стоят «Колымские рассказы» Шаламова. Он или не знает об этом, или не захотел мне рассказать^[138].

Солженицын написал обращенное к съезду письмо с жалобой на свою литературную судьбу и с предложениями: ликвидировать главлит и перестроить ССП с тем, чтобы он не принимал участие в травле писателей, а защищал их. <...>

[АКГ заехал подарить сборник Леве, но чуть не поссорился с ним:] он вдруг стал мне давать советы из области личной жизни. Но я сам виноват: слишком близко к себе его подпускаю <...>

У нас идут последние приготовления перед открытием съезда писателей, которому всячески хотят придать показной, победный характер. <...>

Общее мнение: Синявского и Даниэля, а также арестованную за январскую демонстрацию молодежь тихо выпустят. <...>

21 мая. Моя дурь (решаюсь это так назвать) идет по нарастающей. Правда, так бывало и… проходило, но должен признаться, подобной остроты и внутренней напряженности не помню уже давно: с момента зенита отношений с Эммой…

Сейчас у меня связаны руки многим и это мешает делать глупости и те безумства, на которые я раньше всегда шел и побеждал. <...>

22 мая [при уборке на чердаке своей дачи, в Загорянке] …открыл левин [его брата, Льва Гладкова^[139]] чемоданчик и зачитался его и мамиными письмами периода после моего ареста и перед его смертельной болезнью и во время нее. Мама мне мало рассказывала об этом и только в общих чертах: слишком мучительны были воспоминания. И читать было тоже мучительно, но грех беречь себя и я счел обязанным все прочитать. Господи, какая мера горя, незаслуженного, непоправимого. И это только две судьбы — две из миллионов! И еще находятся люди, рассуждающие о прощении Сталину во имя некоей исторической объективности.

Не потому ли меня так и тянет к Шаламову, что он какая-то вариация (наисчастливейшая) судьбы Левы. У них есть общее, но Ш. огнеупорнее, или просто везучее. <...>

Сегодня открылся съезд писателей. Слышал по радио репортаж: что-то под Горького басил Федин и ему аплодировали статисты-делегаты (наверно нацмены). <...>

23 мая <...> Был в городе. У Трифонова. Потом на Аэропортовской. Письмо в поддержание гласного обсуждения заявления Солженицына. Уже 40 подписей: Паустовский, Каверин, Аксенов, Бакланов, Солоухин и др. Отказались подписать Шагинян и Яшин и еще кое-кто. Я не вижу в этом прока и подписал пожалуй из малодушного нежелания ссориться с обществом. Встреча с Таней Литвиновой^[140], которую не видел 30 с лишним лет. Мы еле узнали друг друга. <...>

Нет чувства, что совершил хорошее, подписав, а скорей какая-то неловкость, будто сделал что-то напоказ. <...>

24 мая <...> … выброшен этюд Гулыги о Кафке из «Прометея»^[141] <...>

25 мая <...> Письмо от Анны Арбузовой^[142] о том, что Т.^[143] в больнице, а девочка у родных Т. Письмо на этот раз вежливое.

Лева Тоом^[144] подошел ко мне в ЦДЛ и сказал, что прочитал моего «Пастернака», которого давал ему Беленков?!^[145] Как я уговорил Трифонова и Ваншенкина подписать письмо. Уже собрано около 70 подписей, главным образом людей порядочных разных рангов и калибров. Отказались подписать некоторые: Кассиль, Лакшин, Старцев, несмотря на вегетерьянский текст. Сегодня утром письмо должно быть передано Тендряковым в президиум съезда. <...>

Вокруг этого суетились Ф.Искандер, Боря^[146], Сарнов^[147] Лева^[148], Инна Борисова, А. Берзер, Т. Литвинова и еще какой-то Юра, близкий друг Солженицына^[149]. А вокруг них другие. Что ни говори — это лучшая часть московской писательской организации, и ее вдруг вспыхнувшая в этом деле энергия — прообраз того, чем могла бы быть не регламентируемая бюрократией литераторская общественность.

На съезде, как говорят, пустой зал и оживление в кулуарах и у киосков. <...> Все в кулуарах говорят о письме Солженицына. <...>

Из письма конечно толку не будет, но оно важно как свидетельство подлинных настроений писателей.

Солженицына наверху ненавидят и уже только поэтому оно вызовет гнев. <...>

26 мая <...> Сегодня утром Тендряков передал письмо (собравшее уже около 80 подписей: последним подписал Слуцкий) в президиум. Отказались подписать кроме Шагинян и М. Галлай, еще Алигер, Л. Зорин, А. Штейн, М. Бременер и другие, но немногие.

27 мая. <...> Утром у Н. П. Смирнова, затем у Левы. Туда звонит разыскивающий меня Женя Пастернак^[150], еще до моего прихода. Звоню ему. Он очень просит повидаться с ним и мы уславливаемся, что я заеду к нему к пяти часам.

У Левы еще Войнович и Искандер. Войновича вижу в первый раз.

В ЦДЛ обедаю дежурными блюдами. Это обходится около рубля, обычно. <...>

Потом еду к Жене Пастернаку на Большую Дорогомиловскую. Он встречает меня хорошо, хвалит мои воспоминания. По его словам, «отец» там наиболее похож на себя и делает два небольших замечания. У него милая беременная (кажется, уже третьим ребенком) жена Аленушка, тоже знаток Пастернака, помогающая в комментировании и издательских делах^[151]. Архив Б. Л. огромен. <...>

Вопрос с собранием «пошел по инстанциям». Женя рассказывает, что из обильнейшей переписки Б. Л. можно выделить 4-5, как он выразился, «романов в письмах»: семейные, с Цветаевой (Аля Цв[етаева]^[152] почему то возражает против их публикации), с З. Н.^[153], с двоюродной сестрой из Лен-да^[154] (пропали). Письма Цветаевой пропали, но часть их ранее была скопирована (без спроса) Крученых^[155] и так уцелела. Женя думает, что девушка, потерявшая письма, м. б. отдала их «в органы» или у нее отняли их, и они там сохраняются. <...>

Он по манере говорить ужасно похож на Б. Л., просто удивительно, только голос выше и другой тембр. <...> Так это приятно слышать, что и сказать не могу. Сидел у них до ночи. Он говорит, что уже давно искал меня.

29 мая. <...> Звоню Анне Арбузовой. На этот раз она очень со мной мила. Она была у Т., говорит, что помимо всего прочего у нее невроз сердца. Хвалит мейерх. сборник и особенно мою статью: — Она лучше всего. Это, как стихи!...

<...> Андропов — поклонник театра на Таганке: он занимался в ЦК делами соцстран.

Юра [Трифонов] прочитал «Встречи с П.» и «Слова, слова, слова» и хвалит. Взял у него полную рукопись мемуаров Сурена Газаряна «Это не должно повториться»^[156] на день-два.

Обедаем с Юрой в ЦДЛ. <...>

Весь вечер читаю воспоминания Газаряна (400 страниц машинописи). Многое очень интересно и даже сенсационно. Конечно, Газарян мог бы рассказать, как органы наполнились постепенно негодяями по специальному подбору. Ведь не в один же день это произошло. А он это знает. Но это осталось в стороне. Автор мемуаров не сидел в лагерях, а весь срок сидел в спецтюрьмах и по моему это первые воспоминания (не считая нескольких глав у Гинзбург) о тюрьмах.

Мелькает много знакомых имен, людей о судьбах которых почти ничего не было известно.

Тюремно-лагерная литература огромна и все растет. А когда то мы думали, что все это канет в забвение. Пусть это не печатается: важно, что написано, что существует.

30 мая. <...> Утром заезжаю к Храбр-му.^[157] На это раз он меня как то раздражает — и своими письмами к разным людям, которые он потом копирует и распространяет и всем вульгарным паразитарным суетливым либерализмом. На этот раз он показывает снова переписку с Эренбургом. Тот ответил из вежливости, а Х. придает этому некое значение. Правда, иногда у него бывает интересный улов. Так он получил письмо из Франции от В. Крымова^[158] ослепшего старика, странного, но не бездарного писателя, трилогию которого я недавно вырвал от Зеркаловой^[159]. <...> Затем ЦДЛ и обед за рубль, потом к Н. Я. и с ней к Жене Пастернаку — сегодня день смерти Б. Л. Посидев у него часика три, возвращаемся к ней и домой приезжаю лишь к ночи. У Н. Я. второй том американского собрания соч. О. Э. Тираж «Разговора о Данте» готов, но не вывезен из типографии — нет разрешения Главлита: та же история, что и с нашим сборником.

Аванса за пьесу [«Молодость театра»] мне не хватит даже на уплату главных долгов, но какие-то дыры заткну.

31 мая. В «Комс. Правде» сегодня перепечатан фельетон из «Юманите диманш»^[160] «Светлана и доллары» о Светлане Сталиной.

Константину Георгиевичу^[161] 75 лет. Его на днях перевезли из больницы, но он очень слаб и плох.

<...> [после строки отточий] Ночь. Только что приехал из города. Отправил с Центрального Телеграфа мейерх. сборник Кларенсу Брауну в США^[162], потом был у Гариных.

Там же Маша и Тяпкина. Потом еще разные люди.

Много разговоров о старике. Маша — очень хороший человек. Сейчас она с азартом воюет с Ростоцким^[163], чтобы переделать предисловие к двухтомнику М-да, выходящему в «Искусстве» <...> В № 5 «Юности» снова стихи Шаламова.

Перечитываю вторично воспоминания Газаряна, все таки они очень интересны.

1 июня. Вчера Хеся рассказывала о Н. Р. Эрдмане^[164], который в старости попал в плен к влюбленности в ничтожную балеринку <...>

Весь май я чувствовал в себе какое то напряжение, которое могло разрядиться — как бывало, — в какой нибудь случайной любовной истории, или вылиться в нечто лучшее, или также, что тоже бывало — перегореть в созерцательных размышлениях.

Это то состояние, когда одинаково легко засмеяться или заплакать, сочинить стихи или напиться.

Сначала я, кажется, избрал довольно нелепый адрес для всей этой маленькой и смутной душевной бури…

2 июня. На улице Грицевец. Т. выписалась из больницы, но плохо себя чувствует и напугана. Плачет при девочке. Тяжело. Оставляю деньги (70 р.) и ухожу. Говорим о квартире. Она соглашается переехать.

У Юры. Он хвалит мои мемуарные сочинения. Его мать. Ловлю себя на зависти. К чему? Просто к тому, что у него есть мать.

4 июня <...> Утром говорю по телефону с Эммой. Ее родные уехали и она меня ждет. Нежна, мила, нетерпелива. Обещал приехать через несколько дней.

Бибиси сообщает, что две британские газеты напечатали письмо Солженицына съезду писателей. <...>

5 июня <...> Бибиси сообщает, что военные действия [война Израиля и ОАР] начались. <...>

Бибиси передало полный текст письма Солженицына без комментариев. <...>

Написал письма Дару, Шаламову и Н. [см. запись от 13 июня] Завтра отправлю. [потом отметит, что отправил, 6-го]

7 июня. Уже днем Бибиси передало, что по заявлению Израиля, их войскам остается пройти только 30 клм до Суецкого канала. Это похоже на полный разгром арабов. <...>

У Н. Я. Книжка еще не вышла. Читаю ее рукопись об Ахматовой. Она расширяется (раздвигается) и растет. Спор об отношении к М-му в 30-х годах. Очень все интересно и еще интересней устные дополнения Н. Я. («только не записывайте») об интимной жизни А. А. Приходят молодой Борисов^[165] и Кома Иванов с женой.

8 июня. Американцы передали о нашем «письме», но снова многое перепутав (т. е. о «письме» президиуму съезда за обсуждение письма Солженицына), сказав, что оно подписано 82 «выдающимися литераторами» (это верно, если допустить, что все подписавшиеся «выдающиеся», что по совести сказать нельзя), они называют в числе подписавшихся: Евтушенко, Твардовского, Аксенова и Паустовского. Из названных «письмо» подписал только Паустовский [чернилами добавлено: и Аксенов], а остальных американцы прибавили, так как именно эти имена в их представлении образуют обойму «литературной оппозиции». Кажется, Аксенов и Евтушенко писали что то лично и отдельно, а Твардовский конечно ничего не писал и не подписывал.

9 июня. Пестрый, шумный день. <...>

У Левы обмен в разгаре. Люся защитила диплом.

Потом у Трифонова. О том о сем. ЦДЛ. Лавка писателей. [у Борщаговского] <...> Какой-то телефонный звонок: утром референт Кино-комитета зашел в кабинет к Е. Д. Суркову, а он, спрятавшись под стол, на него залаял… Его увезли в больницу. Перед этим он удручался своим провалом в речи на писат. съезде, будто бы. <...>

Саша как то провел день с Солженицыным. Тот сам от руки переписал 250 экземпляров своего письма без копий. Будто бы было какое то обсуждение его в секретариате. Как то поддержали С. Симонов и Салынский^[166], остальные — против. Но всем не хотелось об этом говорить. Кто то предложил — сначала прочесть романы Солж. (членам секретариата). Все обрадовались отсрочке на полтора-два месяца. <...>

Саша говорит, что Солж. наверху ненавидят остро и злобно, но непримирим. Федина называют «Чучело орла» и «Пальма из вокзального ресторана».

10 июня <...> Вчера в поезде утром заговорил с сидевшей напротив хорошенькой молодой женщиной, шутил и проверял свое старое и заброшенное оружие — умение знакомиться. И оказалось, что оружие мое не заржавело. После шуток и ее легкого отнекивания она мне назначила свидание на завтра на 11 утра в поезде и вообще проявила благосклонность. А завтра я в это время буду уже в Ленинграде.

Я, кажется, не записал рассказ Эммы в письме как они в последний день съемки собрались у Белинского^[167], а туда пришел Володин^[168] с письмом Солж. и дважды прочитали его вслух. Ходит анекдот о том, как будут экзаменовать по литературе в ХХI веке: первый вопрос: тип Печорина, второй — роль письма Солженицына в истории русской литературы и третий — о рассказах для народа Толстого.

Итак, еду. На этот раз, что-то может измениться в моей жизни. Впрочем, вряд ли.

Не записал еще вчера про встречу с Шаламовым с его бывшей (и настоящей м.б.?) женой О. С. Неклюдовой^[169] на Аэропортовской днем. У него обвязана голова и она провожала его в поликлинику: он упал и разбил голову. Но он веселый — в руках у него связка книг: первых авторских экземпляров новой книги стихов «Судьба и дорога»^[170]. Тут же надписывает мне. Неклюдова раздражена на него, шипит все время и мне неловко. До сих пор я ее ни разу не встречал. <...>

[после отточий] Ну, ладно! Прячу машинку. Через 2 часа еду в город, а через 3 часа отходит поезд.

Трезво понимаю, что лучше всего, чтобы не вышло так, как я хочу. Ведь бывало же, что не выходило, и оказывалось, что если бы вышло — было бы плохо. Примеров много, но давно. Видно не пришло еще «позорное благоразумие». Не хочет стареть сердце.

Пожалуй, сейчас — самое страшное распутие.

Но……

Иду рвать Эмме цветы…

11 июня. В Ленинграде пасмурно: мелкий дождик. <...>

Вчера Лева [видимо, Левицкий] не приехал в Загорянку за ключами и даже на вокзал (как он хотел в крайнем случае) и я увез их с собой. Так что моя дача будет стоять запертая. Забыл у Борщаговского книжку Шаламова.

13 июня. Вчера [слово вставлено сверху, синими чернилами] Уутром звоню Н. <...> Ее муж знает, что она пошла на свидание со мной. <...>

14 июня. <...> На Ленфильме. Жежеленко^[171] понравился мой замысел о молодом Горьком и, кажется, даже очень понравился. Я рассказал о нем почти случайно, зайдя узнать, что нового насчет тиражирования «Зел. кареты». Но об этом никто не знает и не интересуется. Дурацкая практика: прокат фильма студию не интересует.

<...> [о либретто для Гарина и Локшиной] Но там все идут одни разговоры, а жить мне на что то нужно. Буду делать то, конечно, за что будут платить деньги. Можно писать «в стол» прозу, эссеи, но сценарии писать стоит только с реальным производственным расчетом. Г[арин] и Л[окшина] обидятся? Может быть. Но, увы, делать нечего.

Плохо сплю и все думаю, думаю… <...>

Прочитал напечатанный в «Севере» роман Ремарка «Возлюби ближнего своего»^[172]. Местами это инерционно по манере и почти «беллетристично», но все таки сильно и трогательно. И что ни говори, а Ремарк в серии своих романов создал огромную и яркую историческую фреску — трагическая Европа от Первой мировой войны до конца Второй. Никто другой этого не сделал. Да, кое где это беллетристическая скоропись, кое где утилизация собственных творческих находок уже теряющих свежесть первооткрытия, кое-где подражание Хемингуэю, кое-где чувствуется усталая рука писателя, — и все же огромно, впечатляюще и — просто-напросто — нет ничего подобного. Все большое в литературе создается только долгим, непрерывным и последовательным усилием, а не наскоками импровизационного порядка. Ремарк, кажется, прожил жизнь (после своей первой славы) гурмана и сибарита, на его лице есть отпечаток чего то роднящего его психологически с С. Моэмом и Вертинским — м. б. пресыщенность лакомки, — но это не помешало его писательской одержимости так полно выявить себя. Теперь из всех частей его «фрески» нам неизвестн[а] только одна — роман «Искра жизни» о немецких к[о]нцлагерях. Но там задет «еврейский вопрос» и у нас его не издадут, разве что только «Огоньку» придет в голову выпустить собрание сочинений Ремарка^[173]. Именно так появился у нас заключительный роман Фейхтвангера об Иосифе Флавии.

15 июня. Целый день до вечера переделываю либретто «Таинственного Иегудиила Хламиды». Если даже есть тень надежды на договор, надо все сделать для этого, ибо матерьяльно меня это спасет. Но сердце сосет тоска.

На днях в передовой «Правды» о литературе — странная фраза о том, что «советские литераторы пойдут с коммунизмом до конца». Какой «конец» имеет в виду автор передовой? Это звучит двусмысленно и даже зловеще. Но вернее всего, это просто бездумный словесный штамп. <...>

Читаю книжку рассказов Вас. Гроссмана^[174]. В нее вошли его отличные очерки об Армении, запрещенные несколько лет назад при печатании в «Неделе». То ли они сокращены, то ли просто забыли, какая там в них крамола?

Никуда не выходил кроме как к газетному киоску, даже автомат обходил стороной. Завтра еду на Ленфильм, займусь, наконец, делами Н. Я. и цитера…

Все еще прохладно, но полусолнечно.

17 июня. <...> Письма к Н. Я, Х. Локшиной и М. Н. Соколовой по дачным делам. Здесь в доме на днях открылась почта: это очень удобно.

Не звоню в условленное время Н. Возникло какое-то сопротивление внутреннее, от чего, впрочем, тоска стала не меньшей. <...>

Плохо спится из-за начавшихся белых ночей.

Пишутся стихи. Написал нынче 3 и одно неплохое о сараях — так сказать — юбилейное.

18 июня. Письмо от Д. Я. Дара из Комарова. В. Ф. больна, лежит там. Плюс к стенокардии — спазмы сосудов головного мозга. Это ее очень пугает: больше всего на свете она боится паралича и невозможности работать. [в след. записи, 20 июня, АКГ сочувствует ему (после телеграммы), т. к. у его жены, Веры Пановой, что-то вроде удара: «Бедная Паниха»]

А про себя он пишет: Настроение у меня, как и у вас отвратительное. Причина мне ясна: отвращение. К съезду и последующим за ним событиям. Именно, отвращение. Не злоба, не протест, а нечто брезгливо-тошнотворно мерзкое. Будто ноги в дерьме. И не очистить. Как ни три — пахнет. Пахнет от каждого номера газеты, а я без газет не могу. Прочитав газеты, сразу же выношу их из комнаты и открываю окно — не помогает. Запах дерьма преследует днем и ночью. <...>

В «Извест.» любопытная статья Смоктуновского, где он утверждает, что Каренин — прекрасный человек. <...>

20 июня. В газетах речь Косыгина в ООН.

Утром у киоска газетного (тут же бочка с квасом) откровенные антисемитские разговоры, вроде тех, что слышал в буфете поезда, когда ехал сюда. Это влияние истории с Израилем на наши широкие массы.

22 июня. <...> В десятом часу утра сел за машинку и встал в семь часов вечера. Почти не разгибаясь писал подряд <...> и написал, кажется, недурно. Всего страниц 15-17 за рабочий день — это похоже на былые темпы.

Тепло. Дождик. Лучшая погода для работы.

23 июня. <...> Письмо от Левы. Он пишет, что Солженицын действительно присутствовал на секретарьяте, [видимо, ССП] что он убедительно ответил, что не по его вине, а по их письмо стало мировой сенсацией и что будто бы с ним согласились. Настроение у него хорошее. Будто бы по инициативе Ильина (секретаря московской организации ССП, бывшего генерала КГБ)^[175] на парткоме обсуждалось[,] какие репрессии применить к авторам письма «82-х», но что секретарь парткома Сутырин сказал, что он сам подписал бы письмо, если бы знал о нем, что в нем все разумно^[176].

25 июня. <...> Эмма играла днем «Идиота», ее провожала толпа девочек, снимали американские репортеры: она приехала с розами в руках. На театр Шаламов прислал книжку «Дорога и судьба» с надписью. И опять под вечер попытка объяснений: вернее — провокация на уверенья, которых было слишком много и на которые нет уже ни сил, ни охоты. <...>

[о романе с Н.] Замечаю, что натолкнувшись на инерцию, увлечение мое если не идет на спад, то делается спокойнее. Собственно в таком-то состоянии и одерживаются победы.

Но не станет ли моя «победа» моим поражением? И наоборот?

Могу сказать одно: мне этого хочется.

26 июня. [врач говорит, что у В. Пановой — опухоль мозга]

[в интервью Косыгин на вопрос о Светлане Сталиной] ответил, что она больной человек и неблагородно больного, неуравновешенного человека использовать в политических целях. <...>

Кис[елев]^[177] подтвердил мне и мое наблюдение: почти все евреи — космополиты и ассимиляторы и любые — тайно или явно радуются победе Израиля. Это конечно не идеология, а гены.

27 июня. <...> Дома опять напряжение, позы, трагический голос. Все это на высоком актерском уровне, но я разлюбил театр.

29 июня. Вчера подписал договор с 2-м объединением [кино] и сегодня — быстрота удивительная! — получил деньги. На последнем этапе Киселев все-таки что-то ускорил, хотя и без него сделалось бы.

Мой будущий режиссер — симпатичный мудак, но здорово наивен и девственен интеллектуально.

Молдавский рассказывает, что он нашел много писем Зощенко к Сталину, удивительно верноподданнических. Он пишет о нем книгу^[178]. <...>

Сегодня таксист, старый вояка, бранил Израиль и выражал готовность пойти добровольцем драться за арабов. Я пытался ему объяснить, что если арабы не хотят драться за себя, то им никто не поможет. Но в его голову это не укладывается так же, как и то, что евреи дрались хорошо. Он считает, что за них дрались американцы. — Я знаю евреев. — говорит он, — У нас все диспетчера евреи… Вот так. Сошлись с ним на том, что китайцы большие говнюки. <...>

От нечего делать и дурного настроения листал в который раз дневники и письма Блока. Удивительно точный и ясный ум! И огромное историческое чутье! М. б. эти его тома переживут стихи. Он мыслит прямо отточенными формулами: свойство у нас одного Пушкина. Герцен не таков: он образен, метафоричен, богат ассоциациями: он развивает тему в нескольких возможных вариантах и дает инсценированные картины исторической живописи. По сравнению с ним и Пушкин и Блок суховаты, но какая это насыщенная сухость. <...>

Доволен собой, что преодолел инерцию и продал в кино уже так давно задуманного «Хламиду». Это большое подспорье.

(Окончание следует.)