МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

КУДА МЧАТСЯ ЧУТЬ-ЧУТЬ КРАСНЫЕ ЗВЕЗДЫ

«Стихи о неизвестном солдате» и не только

В позапрошлом году «Новый мир» опубликовал статью Олега Лекманова, посвященную мандельштамовским «Стихам о неизвестном солдате» (1937), самому длинному и, как пишет автор статьи, самому темному стихотворению поэта^[1] — и, добавлю, по моему мнению, величайшему русскому стихотворению ХХ века. Статья эта посвящена расшифровке ключевой для «Стихов…» темы «угрозы с неба» — угрозы новой для человека первой половины ХХ века; угрозы, превращающей поэтический символ идиллического бытия в «небо крупных оптовых смертей».

Действительно, с самого начала истории авиации поэты крутили эту тему и так и эдак — конечно, сразу вспоминается более раннее мандельштамовское же «А небо будущим беременно…» («Опять войны разноголосица…», 1923), но не только. Тем более, осмысление «нового неба», как случается с поэтами, сопровождалось пророческими прорывами.

Возьмем, скажем, довольно странное футурологическое стихотворение Владимира Маяковского «Пролетарий, в зародыше задуши войну!» (1924), вернее, ту его часть, где газовую атаку на город осуществляют наведенные на цель запрограммированные беспилотники: «Авиатор / в карте / к цели полета / вграфил / по линейке / в линию линия. / Ровно / в пять / без механиков и пилотов / взвились / триста / чудовищ алюминия. / Треугольник / — летящая фабрика ветра — / в воздух / триста винтов всвистал. / Скорость — шестьсот пятьдесят километров. / Девять / тысяч / метров — / высота» (обратите внимание на это — «без механиков и пилотов», да и 9000 м — высота по тем временам недостижимая). Дальше возникает картина совершеннейшего Дрездена / ковентри, футурологическая гекатомба — «Встали / стражей неба вражьего. / Кто умер — / счастье тому. / Знайте, / буржуями / сжигаемые заживо, / последнее изобретение: / «крематорий на дому». / Город / дышал / что было мочи, / спал, / никак / не готовясь / к смертям. (вот и они — эти крупные оптовые смерти Мандельштама — М. Г.) / Выползло / триста, / к дымочку дымочек. / Пошли / спиралью / снижаться, смердя. / Какая-то птица / — пустяк, / воробушки — / падала / в камень, / горохом ребрышки. / Крыша / рейхстага, / сиявшая лаково, / в две секунды / стала седая. / Бесцветный дух / дома обволакивал, / ник / к земле, / с этажей оседая./ „Спасайся, кто может, / с десятого — прыга…” / Слово / свело / в холодеющем небе; / ножки, / еще минуту подрыгав, / рядом / легли — / успокоились обе. / Безумные / думали: / „Сжалим, / умолим”. // Когда / растаял / газ, / повися, — / ни человека, / ни зверя, / ни моли! / Жизнь / была / и вышла вся. / Четыре / аэро / снизились искоса, / лучи / скрестя / огромнейшим иксом. / Был труп / — и нет. / Был дом / — и нет его. / Жег / свет / фиолетовый. / Обделали чисто. / Ни дыма, / ни мрака. / Взорвали, / взрыли, / смыли, / взмели. / И город / лежит / погашенной маркой / на грязном, / рваном / пакете земли».

Я не удержалась и привела этот фрагмент почти полностью, до финала, потому что, во-первых, не уверена, что кто-то этот текст сейчас вспоминает, во-вторых, потому что картина (если отрешиться от неудобной разбивки, в которой злонамеренный ум вроде моего предполагает чистейшей воды корысть) получается суперсовременная — вылетают запрограммированные беспилотники, сбрасывают снаряды с удушающим (или нервнопаралитическим) газом (эти падающие птицы — точь-в-точь как в «Меланхолии» Триера) и наконец полная зачистка органики посредством укрепленных на специальных самолетах лазерных установок (Маяковский, полагаю, читал «Войну миров» Уэллса, кто же тогда не читал, чудно, однако, что свет у него не алый, а фиолетовый; отметим, что «Гиперболоид инженера Гарина» был опубликован позже, первая часть, где собственно про гиперболоид, — «Угольные пирамидки» — в 1925).

И, конечно, это вот последнее изобретение — крематорий на дому!

Мы все помним про атомную бомбу, которой мир рвался в опытах Кюри, про невоплощенную гекатомбу Белого, а про это как-то не очень.

Ну и конечно, в первую очередь — «Авиатор» Блока, законченный в 1912-м, то есть до войны, где летчик-авиатор самоубийственно направляет машину к земле в том же предчувствии грядущего Армагеддона («Иль отравил твой мозг несчастный / Грядущих войн ужасный вид: / Ночной летун, во мгле ненастной / Земле несущий динамит?»). Человек, поднявшийся в небо и охваченный неведомым доселе экстазом, открывает для себя ужасное будущее, недоступное тем, кто внизу.

А вот дальше начинаются загадки.

Скажем, вот:

Для чего ж заготовлена тара

Обаянья в пространстве пустом,

Если белые звезды обратно

Чуть-чуть красные мчатся в свой дом?

Чушь, мачеха звездного табора,

Ночь, — что будет сейчас и потом?

У Лекманова: «По-видимому <…> в комментируемой строфе речь идет о том, как подбитый аэроплан „мчится” к земле, к месту, где его изготовили „в свой дом”), „чуть-чуть” красный от стыда за то, что был использован в военных целях» — и «Для того ли небо было создано таким прекрасным и мирным, чтобы стать еще одной ареной войны, чтобы с него падали на землю там же и изготовленные самолеты (и бомбы)?»

Но возможна и иная картина, более, скажем так, космогоническая.

Как пишет в своей фундаментальной монографии В. В. Мусатов, «в литературе о Мандельштаме принято считать, что он был знаком с теорией разбегающейся вселенной, но мы не знаем, когда и как она стала ему известной. Гипотеза нестационарной вселенной была предложена в 1922 году русским ученым Александром Фридманом (к слову, летчиком-испытателем во время первой мировой — М. Г.), а в 1929-м американский астроном Э. П. Хаббл подтвердил ее, связав со смещением линий в галактических спектрах по направлению к „красному краю” (так называемый эффект Доплера, открытый еще в 1842 году). Мандельштамовские звезды „чуть-чуть красные”, потому что свидетельствуют о разбегании галактики»^[2].

Работа Фридмана предсказывала не только разбегание галактик, но и возможное их последующее сжатие, возвращение в исходную точку, конец существующей вселенной (модель пульсирующей вселенной). У удаляющихся от наблюдателя звезд свет смещается в сторону красной части спектра, у приближающихся — в сторону белой. Соответственно, получается — для того ли существует мыслящий человек (тара обаяния, череп, содержащий мозг) — в пустом пространстве, в космосе, для того ли все муки эволюции, все смерти и восхождения, чтобы все опять накрылось медным тазом, чтобы опять настала вечная ночь, — мачеха звездного табора, не мать, поскольку она не жалеет своих детей, пожирает их. Звезды ведь возвращаются туда, куда возвращается все, поскольку «В доме Отца Моего обителей много» (Ин, 14-2). С астрологическими «домами» параллель тоже напрашивается, кстати, но тут, возможно, ассоциативное наложение.

Да, и, кстати, вот еще:

The Spirit griped him by hair, and sun by sun they fell

Till they came to the belt of Naughty Stars that rim the mouth of Hell,

The first are red with pride and wrath, the next are white with pain,

But the third are black with clinkered sin that cannot burn again.

<…>

And Tomlinson looked up and up, and saw against the night

The belly of a tortured star blood-red in Hell-Mouth light;

And Tomlinson looked down and down, and saw beneath his feet

The frontlet of a tortured star milk-white in Hell-Mouth heat^[3].

Тут уж никакой Хаббл точно ни при чем, Киплинг написал свою балладу в 1892 году (Мандельштам ее читать, конечно, мог, да и наверняка читал — так же, как Маяковский, мальчиком еще, «Войну миров» Уэллса). Но суть все та же — наблюдатель, глядя вверх, видит звезду красного цвета; глядя вниз (падая вниз) — белую.

Фантасты, конечно, не преминули обратить внимание на это странное совпадение. Генрих Альтов и Валентина Журавлева зацитировали «Томлинсона» практически впрямую:

«Впереди „Поиска” было огромное черное пятно. Оно походило на бесконечный тоннель. Там, где пятно кончалось, светили фиолетовые звезды — немигающие, блеклые. Дальше от пятна звезды уже имели обычный цвет — желтый, голубоватый. Это был кусочек обычного неба, стиснутого двумя черными пятнами. Двумя, потому что позади „Поиска” тоже чернело пятно. Его окружали кроваво-красные звезды, и это представляло собой еще более мрачное и отталкивающее зрелище. Пятна казались каким-то кошмаром. Непроницаемые, леденящие кровь, они словно надвигались на корабль, сжимали его с двух сторон, грозили раздавить... <…>

— Знаете, — сказал Тессем, — я вспомнил несколько строк из одной баллады Киплинга. Поэты иногда не подозревают, насколько они правы. Вот, послушайте:

И Тамплинсон взглянул вперед

И увидал в ночи

Звезды, замученной в аду,

Кровавые лучи.

И Тамплинсон взглянул назад

И увидал сквозь бред

Звезды, замученной в аду,

Молочно-белый свет...»^[4]

Так что, кажется, поэтам, чтобы выстроить относительно адекватную космогоническую картину мира, можно обойтись без Хаббла и выкладок Фридмана.

Вернемся однако к «Стихам о неизвестном солдате».

Вернее, к фрагменту, предшествующему тому, что мы только что обсуждали.

Нам союзно лишь то, что избыточно,

Впереди не провал, а промер,

И бороться за воздух прожиточный —

Эта слава другим не в пример.

И к комментариям Олега Лекманова к нему:

«Вероятно, имеется в виду борьба прогрессивной, разумной части человечества (Советского Союза? — ср. „союзно” в 1-й строке разбираемой строфы) против войны — за „воздух прожиточный”, за „мирное небо над головой”. В этом небе будут летать не военные бомбардировщики и истребители, а самолеты, перевозящие мирных пассажиров, пусть даже это будет избыточной роскошью в сравнении, например, с железнодорожным передвижением. Такая миролюбивая политика достойна прославления, и только она способна превратить маячащий у человечества впереди „провал” („воздушную яму”, „воздушную могилу”) в „промер” — четко просчитанный путь (вторая строка строфы)».

Такая трактовка перекликается с предтечей «Стихов…» — в стихотворении «А небо будущим беременно…» предлагается как раз не ломать «крылья стрекозиные» и «казнить молоточками», а покрыть все заново «Камчатной скатертью пространства, / Переговариваясь, радуясь, / Друг другу подавая брашна…», то есть использовать власть над пространством в мирных целях, на благо человечеству.

И все же по крайней мере к строчке «Нам союзно лишь то, что избыточно» я рискну предложить свои контркомментарии (в свою очередь открытые контркомментариям и так до бесконечности). И начну немного издалека:

Как знать, что нужно? Самый жалкий нищий

В своей нужде излишком обладает.

Дай ты природе только то, что нужно,

И человек сравняется с животным.

Этот перевод «Короля Лира» Т. Л. Щепкиной-Куперник тоже вышел в 1937 году^[5], но были и другие переводы, в частности, перевод Михаила Кузмина, вышедший за год до этого^[6] (классику публиковать было, скажем так, безопасно, а тираны к тому же питают к глорифицированной литературе глубокое уважение — с 1930 по 1937 было опубликовано три перевода «Короля Лира»), в котором эта сентенция прописана гораздо определенней, недвусмысленней:

Нельзя судить, что нужно. Жалкий нищий

Сверх нужного имеет что-нибудь.

Когда природу ограничить нужным,

Мы до скотов спустились бы…

Иными словами, в строчке «Нам союзно лишь то, что избыточно» речь идет о самой природе человека, о том, что делает человека человеком. Не голая необходимость, связанная с выживанием, сродственна (союзна) нам, но нечто большее. Нечто лишнее, вне практицизма. Для Лира (это его, отказавшегося от царства, высказывание, горькая реплика, обращенная к дочери-предательнице) необходимое «избыточное» — это социальные знаки его королевского величия, многочисленная свита, которая на деле ему не нужна, но которую он вопреки голому практицизму отказывается распустить. Для человечества как такового — наскальные рисунки, петроглифы, узоры на ископаемых черепках. Книги. Музыка. Недаром чуть позже появляется в том же стихотворении «Звездным рубчиком шитый чепец, / Чепчик счастья…», который у Мандельштама — «Шекспира отец». Вот откуда этот Шекспир и вынырнул.

Перед нами, скорее, натурфилософское размышление о природе человека и биологического мира вообще. Кстати, к природе человека и биологического мира отсылает нас и «Опять войны разноголосица», где последовательно упоминаются тапир, ластоногие, волк, опять тапир, крылья стрекозиные, медуница, млекопитающие, опять ластоногие, стервятники и коршуны, и речь идет, кстати, о той же человеческой избыточности, но только с обратным знаком — о способности убивать просто так, ни за что, не ради пропитания («И тем печальнее, тем горше нам, / Что люди-птицы хуже зверя / И что стервятникам и коршунам / Мы поневоле больше верим…»).

Биология, не только биология, вообще естественные науки, похоже, казались Мандельштаму спасительными вехами, удерживающими координатную сетку бытия (в том числе и неким обещанием будущего, заделом на будущее, пусть не его личное, но общее, видовое, человеческое). В условиях, когда слово, будучи присвоенным властью, лукавило и лгало, естественные науки обещали недвусмысленное, однозначное, по крайней мере проверяемое описание мира (как показали последующие процессы против менделистов-морганистов, напрасно — естественные науки оказались столь же уязвимы, столь же беззащитны перед тиранией идеологии). В таком контексте «не провал, а промер» скорее соотносится с другим стихотворением Мандельштама — с «Ламарком» (1933). Это тот самый «подъемный мост», который природа «забыла, / Опоздала опустить для тех, / у кого зеленая могила, / Красное дыханье, гибкий смех…» — опоздала опустить для нас, для людей, другим словом. С той только разницей, что в «Стихах…» этот провал на месте не опущенного отступницей-природой подъемного моста отменяется, превращается в промер — преодолимое, рассчитанное расстояние. Недаром текст, посвященный Ламарку, стоит рядом с текстами, посвященными русской поэзии («Батюшков», «Стихи о русской поэзии») и мировой культуре («К немецкой речи», двойной «Ариост», «Импрессионизм»), так что его до какой-то степени можно рассматривать, как часть проекта.

Не «бороться за воздух прожиточный», подобно животным, но ждать новую Благую Весть, от которой «будет свету светло» и которая уже летит «светопыльной обновою» (мне как раз в этом видится не ядерная катастрофа, не новые гекатомбы, а постапокалипсис, братство разумов, федоровское воскрешение мертвецов — «наливаются кровью аорты», возрождение всего человечества, удивленная и недоверчивая перекличка поколений).

В этом смысле «А небо будущим беременно…» как бы зародыш, матрица, развернувшаяся и в «Ламарка», и в «Стихи о неизвестном солдате».

Ну и под конец — еще про Шекспира, про матрицу, информацию, зашифрованную походя в культурном коде и разворачивающуюся по мере времени. Уже не Лир, Гамлет:

To die, to sleep;

To sleep: perchance to dream: ay, there’s the rub;

For in that sleep of death what dreams may come

When we have shuffled off this mortal coil…

Или, в русском переводе:

Уснуть!

И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность;

Какие сны приснятся в смертном сне,

Когда мы сбросим этот бренный шум…^[7]

В сущности, это вопрос, которым задавались теологи и которым задаются сейчас фантасты и футурологи — а что такое «чистый» разум, разум, освобожденный от плоти, от бушующих гормонов, от подсознания, от всех эволюционных наслоений, от нашего «обезьянства» — будем ли мы собой, если лишимся всего этого? Разум бесплотной души, разум киборга, разум робота, разум, возникший в сетевых просторах… Что такое переделка человека? Оцифровка человека? Какими мы станем после перерождения? После всеобщей тихой переклички («— Я рожден в девяносто четвертом, / Я рожден в девяносто втором…»). От чего, собственно, нам нужно отказаться, чтобы поставить органные крылья на востоке и на западе и бросить бури яблоко на стол пирующим землянам, когда «на круговом, на мирном судьбище / зарею кровь оледенится».

Кто такие будем эти «мы», одним словом?