КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ
«ЛЕВИАФАН»
Про фильм Звягинцева написано уже так много, что я позволю себе коротко и по пунктам.
1. Хороший фильм или плохой?
Хороший. Несовершенный. Пророческий.
Пророческий не в смысле: про будущее. А про то, как оно есть с точки зрения Высших сил. И тут уже художественные достоинства — дело десятое. В Ветхом Завете вечно явится от Бога какой-нибудь бомж с коровьими рогами на голове — и люди слушают его с ужасом, посыпая головы пеплом. Или наоборот — в ожесточении побивают камнями. И им в любом случае неважно, насколько складно он говорит. Звягинцев, конечно, не бомж. Он — умный, тонкий, интеллигентный русский режиссер, любитель красивых пейзажей и семейных, сложно-многозначительных драм. Но тут, глянув на нашу жизнь, он задумался и решил отважно высказать все до конца. Ну а Господь, оценив серьезность намерений, не преминул воспользоваться его устами. Бывает. «Дух дышит, где хочет».
2. Что сказалось?
Если посмотреть на сюжетную конструкцию «Левиафана», она напоминает этакое колесо фортуны с небрежно вписанными в него двумя треугольниками.
Первый — любовный: полуспившийся автослесарь Колян (Алексей Серебряков), у которого нехорошая власть отбирает дом; его вечно недовольная жена Лиля (Елена Лядова); адвокат Дима (Владимир Вдовиченков), приехавший из Москвы поддержать армейского друга в неравной борьбе за недвижимость и соблазнивший (или соблазненный ею — это как посмотреть) Лилю.
Второй треугольник, так сказать, социальный: Власть — Население — Церковь. Власть тут явлена в лице колоритного Мэра (Роман Мадянов), который то трясется за свое кресло, то вдруг принимается лютовать не по-детски. Население — это Колян, Лиля, сын Коли Ромка и прочие «друзья и знакомые кролика», бесправие коих возрастает и убывает в меру их причастности к Власти. Ну а Церковь представляют Архиерей (Валерий Гришко) с амбициями Великого Инквизитора и смиренный сельский батюшка о. Василий (Игорь Сергеев), проповедующий алкашам на паперти деревенского магазина.
Причинно-следственная связь между двумя треугольниками в картине едва просматривается. Разве что Мэр в финале использует семейную трагедию Николая чтобы засадить бедолагу в тюрьму. Но ни Власть, ни Церковь по большому счету не виноваты в том, что герой пьет, а жена ему изменяет. Связь тут иного рода — на уровне единства «образа действия».
Дело в том, что ни один из героев картины, ни одна из противоборствующих сил, не достигает собственных целей. Больше того — не имеет разумных, прагматических целей как таковых.
Николай вроде хочет отстоять дом. Но в фильме это попросту нереально. Друг-адвокат приезжает на заседание суда, где зачитывают отказ в апелляции, после чего решение об изъятии земли немедленно вступает в законную силу. В правовом поле действовать уже невозможно. Дима может только шантажировать Мэра привезенной папочкой под кодовым названием «фаберже». Да и то лишь с целью выбить более-менее приемлемую компенсацию. То есть главный герой втягивается в опасную конфронтацию с властью и втягивает в нее своих близких ради цели, заведомо недостижимой. Ему ведь нужны не деньги — клок шерсти с паршивой овцы. Ему нужен дом. Он хочет жить там, где жили его деды и прадеды. Соответственно, вся его протестная активность — стрельба со сбитым прицелом по уехавшей мишени. Лишь бы бабахнуть.
Дима. Этот отважно трясет перед Мэром папочкой «фаберже», как будто не понимает, что он один, на чужой территории без силовой поддержки против матерого номенклатурного хряка, у которого руки «по локоть в крови». На что он рассчитывает? На свои московские понты? Глупо. Он как будто забыл, что у него, как и у всей сильной половины человечества, тоже есть яйца, которые можно очень даже болезненно прищемить. Что, собственно, Мэр и делает. После чего Дима, поджав хвост, отбывает в Москву. И чего приезжал? На самом деле у Димы нет никакой сознательной цели. Есть подсознательная — померяться письками с Николаем, который еще с армии называется «Старший». Комплекс младшего брата. Он потому и Лиле позволяет затащить себя в койку... Но занять место «Старшего», взять на себя ответственность за его женщину у Димы не хватает силенок. Так что по этой линии тоже полный облом.
Чего хочет Лиля — она и сама не ведает. Уехать с Димой в Москву? Но для этого недостаточно переспать с ним и получить за это по морде. Нужно еще кое-что: объясниться, к примеру... Но Лиля даже не пробует. Стоит Диме слегка оттолкнуть ее, Лиля тут же мчится обратно к мужу и предлагает родить ребенка. Она готова начать все сначала? Жить в беспросветной глуши с деградирующим на глазах алкашом и ненавидящим ее пасынком, рубить на конвейере головы рыбам, стареть, спиваться... Нет. Лучше сразу головой в океан. В итоге Лиля кончает с собой.
Тут у каждого из героев не просто незакрытый гештальт: человек типа хотел, предпринял какие-то действия, но у него не вышло. Тут разрушен сам механизм гештальта — целесообразного адаптивного поведения, когда в основе — работающая связь между глубинной потребностью, осознаваемой целью, действием и результатом. Все действия героев — просто судорога, обрывки несовместимых поведенческих программ вне связи с нуждами дальнейшего выживания. Не приходя в сознание, на автомате побугровать, поблядовать, пострелять, подраться... А главное, выпить. Чтобы унять тоску бессмысленного существования. Чтобы не думать.
Во втором треугольнике — все то же самое.
Зачем Власть в лице Мэра, теряя драгоценные нервные клетки, выстраивая в ружье всю «королевскую рать» и рискуя собственной задницей (компромат-то в папочке настоящий, может и выстрелить), отбирает землю у Николая? Никакого навара она с этого не имеет. Выдранный с кровью клочок земли Мэр в клюве притаскивает Архиерею, чтобы тот построил там церковь. Нафига это Мэру? Он что, фанатично верующий? Нет. Просто в ситуации мучительной неопределенности на фоне полной институциональной разрухи Власть ощущает себя как лошадь в тумане. Нервничает. Боится: а вдруг из тумана щас как выйдет кто-нибудь с ножиком?! В вечной этой тревоге жить тяжело. Тут и свихнуться недолго. И вот Церковь в лице Архиерея держит эту трясущуюся от страха Власть за эти самые «фаберже», благословляя на все новые безобразия и обновляя периодически ярлык на княжение от имени «Господа Бога». То есть Власть творит беспредел, без нужды гнобит подданных и расшатывает тем самым свое основание ради временного избавления от страха потерять власть. Заколдованный круг. Шизофрения.
А что же Церковь, вроде как главный бенефициар всей этой истории? Ей-то какая прибыль от разорения семейного гнезда несчастного автослесаря? Храм нужен? Так рядом с домом Николая — руины заброшенной колокольни. Дети там костры жгут, пиво пьют. Восстанавливай! Никто худого слова не скажет! Зачем же грех-то на душу брать? Зачем живых людей под бульдозер? Если все это ради удовольствия манипулировать идиотом-градоначальником и поставить власть церковную выше светской, то Церковь в фильме главный номинант на премию Дарвина. Во-первых, с российской властью такие номера не проходят. Во-вторых, у Церкви есть Начальство на небе, Которое — сто процентов — взыщет за слезы вдов и сирот. И даже если допустить, что Архиерей в фильме в Бога совсем не верует, то проповедует-то он с амвона все-таки Христа, а не Молоха; и неразумно вот так вот, совсем уж безоглядно пилить сук, на котором сидишь...
В общем, получается, что все персонажи — и те, что бодро лезут наверх, и те, что катятся покорно на дно — исправно работают против самих себя. И не потому, что все они — пациенты дурдома. Не потому, что сценарист — халтурщик, режиссер не ведает, что творит, а актеры не представляют, что им играть. Нет, «безумие» здесь сведено в эстетически последовательную, выстроенную от первого до последнего кадра систему, призванную продемонстрировать, что все привычные поведенческие паттерны в этом пространстве не работают больше на поддержание общей жизни. Способность к адаптации — признак живого. Дезадаптация — смерть. И, глядя на экран, ты вольно или невольно приходишь к выводу, что великий, могучий российский Левиафан — мертв. Он валяется гигантским белым скелетом на берегу. А финальная метафора жизни общества после смерти — нефтяная бочка, что болтается под мрачные аккорды Филиппа Гласса в волнах свинцового моря; и что с ней будет: выбросит ли ее на берег, расколет на части, утонет ли она, зависит лишь от воли стихий.
3. Левиафан
Почивший Левиафан, останки которого наблюдаем мы в фильме Звягинцева, в большей мере имеет отношение к тому, что описано в Книге Иова, нежели к знаменитому трактату Гоббса. Зверь сей возник вовсе не как плод рационального «договора», но сотворен самим Господом в силе и славе:
«Можешь ли ты удою вытащить Левиафана и веревкою схватить за язык его? Вденешь ли кольцо в ноздри его? Проколешь ли иглою челюсть его? Будет ли он много умолять тебя и будет ли говорить с тобою кротко? Сделает ли он договор с тобою, и возьмешь ли его навсегда себе в рабы? Станешь ли забавляться им, как птичкою, и свяжешь ли его для девочек твоих…»
Он родился когда-то в сердце Великой степи и почти мгновенно простер свою власть на полконтинента. Он звался по-разному: Монгольской империей, Улусом Джучи, Золотой Ордой, Московским царством, Российской империей, СССР, РФ... Возникший в результате мощнейшей пассионарной вспышки, огромный, безжалостный, неукротимый и хитрый, он приспосабливался к условиям внешнего мира, меняя не только кожу, но и самую плоть. Однако при всех метаморфозах неизменным оставался его костяк — самодержавие, моносубъектность.
«Левиафан» Гоббса, надо признать, апология деспотизма, где государству-суверену позволяется слишком многое. Но договор о передаче прав, по Гоббсу, заключается все же независимыми субъектами, каждый из которых от природы «имеет право на все» и отчуждает его, делегирует государству в целях безопасности и во избежание «войны всех против всех».
Наш Левиафан не таков. У нас изначально существовал один-единственный субъект — Власть, а все остальные наделялись некими (легко отчуждаемыми) правами и привилегиями по ее усмотрению. Это означало, что власть с каждым в любой момент может сделать все, что угодно: убить, разорить, прославить, озолотить, посадить на кол, бросить собакам... И это — не эксцесс. Не произвол. Это — норма. «Естественный закон». Он никогда особо не декларировался, особенно в поздние, цивилизованные, вегетарианские времена. Но каждый ощущал на себе его силу — спинным мозгом и поротой (или даже не поротой) задницей.
В этих условиях все мы и приспособились выживать — согнув шею, «воруя воздух», не замечая, как давление атмосферы, повсеместно разлитый страх... Мы смирились, потому что либо такое государство, либо вообще никакого — и ужасы «войны всех против всех» в «ледяной пустыне, где бродит лихой человек». А всякий, кто не смирился, обречен был стать в лучшем случае — «лишним», а в худшем — мертвым. Теперь, если верить картине Звягинцева, — «лишними» стали все... Привычные навыки выживания не работают. Все копошатся, как сонные пчелы на руинах разоренного улья. Одни еще кусаются, другие грозно жужжат, третьи безропотно умирают... Нет смысла. Нет цели. Нет связи. Нет общего бытия...
Вопрос: зачем Богу нужен был такой общественный организм? — из разряда неразрешимых. То ли иначе нельзя было утвердить единое государство на просторах Северной Евразии. То ли ради распространения восточного христианства. То ли ради проникновения европейской цивилизации в дикие дебри. То ли в назидание прочему человечеству. То ли чтобы нас испытать, увидеть плоды гения, святости и человечности, вызревшие на вечной мерзлоте беззакония и произвола...
Бог весть...
Очевидно одно: дремучий Левиафан, сумевший кое-как преодолеть все катаклизмы Нового времени, оказался бессилен перед тихим вызовом постмодерна. Просто потому, что массовая субъектность (именно то, что он всегда принципиально вытаптывал) сделалась нынче главным залогом развития. И тут выбор встал перед зверем простой: или перестать быть собой, «отпустить народ свой», позволив каждому самостоятельно решать свою жизнь; или просто перестать быть, устроив напоследок какой-нибудь эффектный самоубийственный фокус. И так, и так — смерть.
4. Реакция
Как и положено пророческому посланию, фильм дошел до зрителя ровно в тот момент, когда население стало смутно догадываться, что «что-то пошло не так». Еще до выхода в прокат фильм утек в сеть, где все, кто в принципе смотрит кино, его посмотрели, и все так или иначе высказались. Эмоциональный диапазон оценок огромен: от яростных требований наказать режиссера, до тихого, эстетского, разочарованного «ну и чо?»... Но все они идеально укладываются в психологическую шкалу реакций на смертельный диагноз Элизабет Кюблер-Росс: отрицание, гнев, торг, депрессия, примирение... Сейчас в основном господствуют отрицание («Всевыврете!») и гнев («Как они посмели?! За государственный счет!!!»). Вскоре, видимо, наступит бесплодный торг, затем депрессия, и лишь когда общество в целом найдет в себе силы принять, что Левиафан мертв, возникнет почва для заключения нового общественного договора.
Если, конечно, будет еще кому договариваться.
5. Свет в конце туннеля
Не знаю. Возможно, я неисправимый оптимист, но на меня «Левиафан» произвел духоподъемное впечатление. Во всяком случае, к тем, кого Господь решил списать со счетов, Он пророков не посылает. И тут можно вспомнить еще одного кита — из библейской Книги пророка Ионы. Иона очень не хотел идти вразумлять погрязшую в грехах Ниневию. Так не хотел, что Господу пришлось устроить ему трехдневную морскую прогулку в чреве кита. После чего Иона осознал, что неправ, явился в пропащий город, и — о чудо — ниневитяне покаялись! Ионе это вновь не понравилось. Он сидел и бухтел под завядшим любимым подсолнухом, и Бог сказал ему: «Ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил, которое в одну ночь выросло и в одну же ночь и пропало. Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и множество скота?»
Думаю, ничего, кроме глубокого покаяния, полной «перемены ума», радикального отказа от растворенной в нашей крови, в мозге, в мышцах привычки к стиранию и подавлению личности, спасти Россию не сможет. Шанс призрачный. Но все-таки я верю: он есть.