ТАЙНЫЙ ЗНАК

Рецептер Владимир Эммануилович родился в 1935 году. Поэт, прозаик, пушкинист. С 1992 года художественный руководитель Пушкинского театрального центра в Санкт-Петербурге. Автор многих книг стихов и прозы. Живет в Санкт-Петербурге. Пользуясь случаем, поздравляем нашего постоянного автора с юбилеем.

Владимир Рецептер

_*

ТАЙНЫЙ ЗНАК

_{* *}

_*

С каждой строчкой в рассрочку,

я за временем не поспевал.

Жил да был в одиночку

без громких опал и похвал.

Говорю о стихах.

Потому что актёрский доспех

защищал не за страх,

а за совесть от прочих утех.

Ах, эстрада, эстрада!..

Я помню твою благодать.

Ты, как плаха, бывала мне рада,

чего уж скрывать.

Чёрный свитер, рапира,

да стираный воротничок, —

это Гамлет Шекспира,

а не оторопь собственных строк.

Это позднее слово —

тебе одному и тайком.

Принц появится снова

моим выросшим учеником.

Но в последнее время…

В эпоху последних времён…

То, что иго и бремя, —

всё ближе, чем битва и звон.

Потому что из морока быта,

из мрака стыда

мой двойник неизбытый

выходит шептать иногда.

А в забытой тетради

покажет две лёгких строки —

и сидишь, как в засаде:

вот новости — черновики...

На Северном кладбище

А. П.

_{О память сердца! ты сильней}

_{Рассудка памяти печальной...}

К. Батюшков

Я знаю, ты помнишь подробно и, видимо, лучше меня

всё то, что просыпалось дробно в просветы прощального дня,

когда нашей дружбы и долга невидимо крепкая нить

тебя привела ненадолго, чтоб маму мою схоронить...

Мы шли по дороге меж рощи и поля капустных мячей.

Жизнь сделалась ниже и площе, я стал не её, а ничей.

А ты говорил о ней честно: и проще, и лучше других,

и прежнее время воскресло, а мальчик в мужчине притих.

На Северном кладбище было в то время немало пустот,

и всё же теснилась могила, не ведая, как обрастёт;

в округе большими рядами, смирясь от различных причин,

насельники прятались в яме, где каждый — как будто один,

в своей ли, в типичной оснастке, все — к месту, и все у двора,

участки, участки, участки, и улицы, и номера;

имперский некрополь огромен, и все же обязан жилец

тесниться, богат или скромен…

Скромны были мать и отец…

Куда же?.. Туда, куда прежде герои петровской войны

ложились, прощая надежде, без чувства стыда и вины?

Куда же?.. Ведь тут безутешно солдатик костями гремел.

Здесь урки скрывались поспешно, друг друга беря под обстрел.

Могильник Вержбловской, как стоик,

всей формой хранит старину,

и мама, учёный-историк, в ответе за нашу страну;

вот камень, скамья и ограда — её избавленье от мук,

и надпись такая, как надо, где чин кандидата наук;

а жизнь пронеслась и умолкла,

с сиротством, тюрьмой и войной;

безбожница и комсомолка, и век-людоед за спиной…

На Северном кладбище, близко к гранитной его мастерской,

смирился с соседней пропиской, надеясь на вечный покой,

мой старший собрат по гримёрке, по общей актёрской судьбе,

любимец голодной галёрки, измаявшись в долгой борьбе

с жестокою болью, с подлянкой, оттяпавшей обе стопы...

Мы с Пашей езжали под банкой к подругам весёлой тропы...

Лежит Луспекаев. Не стыдно ему за мужские дела,

а вот за державу обидно…

О нём умолчат зеркала

в театре, с его перестройкой, где стонам не внемлет стена,

а слава — больничною койкой,

бесстыдной своей неустойкой

любого обложит сполна.

Ты помнишь, однажды когда-то, уже бесконечно давно:

в связи с исторической датой мы глушим сухое вино;

мы Сталина как Бонапарта по правде не держим в душе;

теснит нас учебная парта, весь мир на крутом вираже,

и мы, первокурсники, смело — с бутылкой — на улицу, в сквер,

а в сквере уже потемнело, и в трауре эс-эс-эс-эр;

садимся на камень, к подножью, под нами горяч пьедестал...

Куда?.. К коммунизму?.. К безбожью?..

Но камень, как камень, молчал;

молчали дубы и чинары, над нами их кроны срослись.

Что дальше?.. Зачёты? Кошмары?

И взгляд поднимается ввысь.

Но там — ни ответа, ни рая, над нами навис монумент,

и молча слова подбирая, история смотрит, как мент.

На Северном кладбище тихо. И к маме прилёг наконец,

уняв одинокое лихо, навеки влюблённый отец.

А рядом, житуху до донца испив, на помине легки

татары, евреи, чухонцы, эстонцы, хохлы, русаки...

Империя?.. Да... Император?.. Ну да!.. И кровавый тиран.

Здесь адский зияющий кратер и райский взлетающий кран.

Здесь церковь видна от могилы, и светится купол с крестом.

Хватило б смиренья и силы в горячей мольбе о простом.

Сияя, нас мама встречала, кормила свою молодёжь

и нам ни словца не сказала о том, как попала под нож,

как осенью тридцать седьмого её забирали впотьмах,

как я, без единого слова, вопил на каких-то руках,

не чуя ни неба, ни крова, в три года узнав этот страх,

и как проорал я полгода, припрятанный в разных домах,

как будто орала природа о всех матерях и отцах,

а низменный ужас исхода во всех отдавался сердцах.

Полгода я жил как в Содоме, пока палачей палачи

сменили в палаческом доме, кричи я о чем, не кричи;

полгода, дрожа и рыдая, я требовал маму вернуть,

и мама пришла… Как святая, прощая кромешную жуть…

Сегодня, ты видишь, над нами кумиров и идолов нет.

Есть Троица в избранном храме, Пречистой спасительный свет,

молитва о Благове Славе, о матери вместе с отцом,

о нашей имперской державе с измученным болью лицом.

Спасибо же Господу Богу за то, что не спрятал под спуд,

за долгую эту дорогу, за наш ненасильственный труд.

Спасибо, Алёша, за дружбу, уменье сказать и смолчать,

за ту несвященную службу, неправильную благодать...

Три стихотворения

_I

Преодолеть бессонницу работой —

благое дело. Что за сладость — труд!..

Он предстает спасением и льготой,

как будто к делу ангелы зовут.

Теперь свой светлый круг очертит лампа,

объявятся искомые слова.

Благодарю, проверенная лямка,

впрягся — и натянулась бичева...

_II

И проза повела себя как стих:

то вдруг летит, а то стоит на месте

и ждет, чтоб шум бессмыслицы притих,

рождая смысл о счастии и чести.

Как эхом отдаётся каждый шаг,

и вздох, и выдох, слово и звучанье.

И подаётся чей-то тайный знак

о продолженьи или окончаньи...

_III

Я не стеснялся тем, как я живу —

в снятом углу, в общаге и в однушке,

в гостинице, во сне и наяву,

в долгах, в мечтах, на воле, на прослушке.

Кто мне внушал, что видимость — тщета,

а радость — не в зеркальном отраженье,

пока я жил да был, как нищета,

и лоб крестил задолго до крещенья?..