КАРГО-КУЛЬТ ГЕННАДИЯ КАНЕВСКОГО

*

КАРГО-КУЛЬТ ГЕННАДИЯ КАНЕВСКОГО

Геннадий Каневский. Подземный флот. Нью-Йорк, «Айлурос», 2014, 76 стр.

Борис Дубин в одной из своих давних рецензий развивал мысль, звучащую примерно следующим образом — на сегодняшний день пространство лирики сужено и сужение продолжается, но это, как ни странно, может обеспечить нам и новые возможности, которых на данный момент как минимум две. Первая — еще дальше сужать вышеозначенное пространство, «возгоняя речь до лабораторной чистоты», вторая — обживать остальной мир, обогащая им свой и — как следствие — чужой язык в самом широком понимании этого слова^[1].

Шестая книга московского поэта Геннадия Каневского, вышедшая недавно в нью-йоркском издательстве «Айлурос»^[2] спустя два года после предыдущей, на мой взгляд, обеспечивает реализацию обеих возможностей, хотя и тяготеет преимущественно к последней.

Мир-пространство, некий пейзаж, создаваемый автором, нам хорошо знаком — визуальная перспектива легко рисует человека «в самом расцвете сил», а значит — не очень молодого (а значит — с хорошей памятью), мерзнущего на юру зыбкой и неуютной современности, смотрящего в обозримое (до известной степени) будущее, и то и дело оборачивающегося на памятное и такое недавнее прошлое, со всем его горьким опытом, атрибутами и артефактами советской и постсоветской эпох — реальность текстов до боли знакома, и все, о чем пишется, происходит здесь и сейчас.

еще концертов по заявкам

в рабочий полдень слышен всхлип

а там где все иным порядком

уже снимают первый клип

там джонни роттен он же лайдон

и трое сбоку наших нет

вот говорят «веб-узел найден»

и «ожидается ответ»

Пишущий, какие бы задачи он перед собой ни ставил, всегда в той или иной степени занимается отображением времени. Ходовыми инструментами для создания зеркал сегодняшних дней давно стали пресловутая «нисходящая метафора», суровая мужская ирония и самоирония, да в придачу к этому еще целый набор, однако у разных авторов эти инструменты далеко не всегда оправданы — но не в случае Каневского. Его инструментарий использован строго по назначению и оправдан на все сто, однако есть еще некоторое количество других приемов и отличительных признаков, принадлежащих только этому поэту.

Именно они достаточно резко отделяют автора от большинства, и тут, пожалуй, уместно подчеркнуть, в каких местах «возгонка речи», или, напротив, обживание «прозы мира», ведет к автономности, которую можно и нужно назвать собственным голосом.

Тут мы имеем дело с как бы двумя точками фокусировки, которые условно можно назвать позицией автора и объектом внимания автора, если сказать более зримо — где автор стоит сейчас и куда он смотрит.

Если говорить о позиции автора, то стихотворения Каневского — в подавляющем большинстве случаев обращение. Это обращение не к пустоте или к вечности, не к великим или малым, часто — к самому себе, но еще чаще это диалог с Другим. И этот Другой не то чтобы с автором на короткой ноге, однако — всегда на равных. В отличие от множества современных стихотворений, как бы написанных аутистами для внутреннего использования, живое слово, обращенное вовне, оставляет ощущение, которое, возможно, во многом есть оправдание художественного текста вообще — это ощущение того, что ты не один.

Авторская сосредоточенность на реальном и равновеликом собеседнике (без подзорной трубы, обращенной к небу, без микроскопа, нацеленного на мелких насекомых) обеспечивает право автора на прямое высказывание, и, если стихописание хоть в чем-то соревнование и рыцарский турнир, то тут все по-честному, с открытым забралом, без ряженых и напускной двусмысленности («я люблю филологическую поэзию / я люблю филологическую критику / я люблю филологов / это не шутка»; «ночь пришла и оно дышало / день пришел и его не стало // исчерпалось / выбрало квоту // я опаздывал на работу // я любил тебя мало»).

Есть масса стихов, не освобождающих нас от сентиментальности, — в конце концов, каждый может позволить себе немного слез — но, признаться, я не помню, когда последний раз мужчина-поэт так открыто, не стесняясь, говорил о своей любви.

Но даже в диалоге с собой или с Другим поэт держит в поле зрения вторую точку фокусировки из вышеуказанных — его интересуют не столько люди, события, внутренний и окружающий мир вообще, сколько их движение, перемещение или исчезновение, их фантомы, проявляющиеся в динамике времен и пространств, та самая «ускользающая красота», которую если и можно заметить, то очень трудно пресуществить в слово. Но автору удается и это.

эта земля

<…>

с почтовыми ящиками

куда опускают воздух

с тёплыми тапками

в которых хоронят

мелких домашних питомцев

с конторскими счётами

на чьих костяшках

съезжают с гор

любители национальных видов спорта

с вишнёвыми и яблоневыми садами

которые устанавливают со стуком

рабочие сцены

<…>

с тёплым утренним хлебом

особенно с тёплым утренним хлебом

В целом, хороший текст всегда являет собой динамическую структуру, а если мы говорим о текстах Каневского, то статичность вообще невозможно себе представить, но бережное отношение к личному прошлому, видимо, диктует автору бережное отношение к словам — и к их расположению на листе. Можно провести параллель с архитектурой: чуть больше увлеченности механической прочностью — и скучные коробки строений эпохи развитого социализма тут как тут, чуть меньше знаний поэтического сопромата и больше аморфности, вязкости и устремления в горние выси — и конструкция может рухнуть.

Стихам Каневского удается счастливо избежать и того и другого. Следование классическим традициям и вместе с тем исключительное современное звучание; интерпретации сродни джазовым, аллегорические образы, графика расположения слов на бумаге, смысловые маяки, сложный гармонический синтаксис, прекрасная разболтанность формы обеспечивают уникальную пластику речи. Даже в паузах и пустотах, возникающих как следствие зыбкости стихотворных границ, мы слышим не тишину, но эхо. Михаил Айзенберг называет такой эффект «акустикой сложносочиненных пространств»^[3].

дни

на глазах обрастают ветром

ночью

мимо дома

носят флаги твоих бессонниц

подготавливаясь к параду

зависть к валериане

к овцам

которых ты недосчитался

Уравновешенная, здравомыслящая поэтика Каневского честно смотрит на вещи мира, однако следует иметь в виду особенность уже не автора, но мира — мир наш, с каждым днем становящийся чудней любой придуманной истории, без преувеличения есть юдоль скорбей, лик его страшен, и иной раз, если честно и прямо смотреть на него, возникает желание если и не умереть сразу и без мучений, то хотя бы стать вышеупомянутым аутистом.

вот уже высаживают дверь

руку дай и ничего не бойся

жаль что тексты не успели сжечь

вот уже бросают из окна

прямо на подставленные колья

помнишь главку про стрелецкий бунт?

и толпа беснуется кричит

плотная до самой ленинградки

и еще куда хватает глаз

Как уже было сказано, ирония, фирменное противоядие и от надоевшего пафоса, и от печали, живет в книгах Каневского давно, но в последних двух (а предыдущая, «Поражение Марса», вышедшая в том же «Айлуросе», имеет безусловное сродство с только что вышедшей), кажется, проявляет себя в несколько ином качестве.

Не в том ее смысл, чтобы сильно снижать градус восприятия, а в том, что она позволяет подчеркнуть игровые особенности. Ибо книга Каневского — вместе с игрой в слова — это игра взрослого в самолеты и корабли, в летчиков, разведчиков и прочих бравых солдат. Несмотря на здоровый скептицизм автора, викторианство (а не критический реализм, возможный и предсказуемый в нынешних беседах о несовершенстве бытия) с его научно-техническим базисом, помноженным на странности и фантазии тогдашних литераторов, есть основа этой мальчишеской забавы. Осколки чужих эпох, пыльные шлемы комиссаров, искусно воссозданные взлетно-посадочные полосы, радиорубки, поэтическая азбука Морзе и сигнальные огни: единственно возможный для Каневского способ нейтрализовать всеобщий страх — найти в нем ненастоящее.

свистящая прохладная игра

касанье щек подслеповатой бритвой

и капитан выходит к экипажу

и тихо произносит «виден берег»

и имя твое тихо называет

все думали что индия ан нет

Это сказочное викторианство есть не что иное, как карго-культ, создание гибридных миров для привлечения поэтических богов, которые нет-нет и облегчат участь тех, кто верит. Каждый притирается к реальности, как может, и без фирменной иронической уcмешки Каневского суровую и страшную реальность его антропогенных ландшафтов нам не одолеть.

мы отступаем.

каждый поет

о далеком доме.

нежный лелеет переворот

с девкой в соломе.

каждый конину зубами рвал.

мечтал о плене.

мы отступаем.

порвите, мой генерал,

каблограмму

о наступленье.

И уж если мы говорим о «флоте» как о воплощенном культе, то интересно задаться вопросом, почему он именно «подземный».

мы бражники ночные мотыли

мы осторожно подлетаем к лампе

но тут же исчезаем на свету

ты не лови нас даже не пытайся

а то пыльца останется на пальцах

чужая пыль подземных берегов

До недавнего времени поэтический цех имел дело если не с военно-морской флотилией, то хотя бы с небесной: «И над поверхностью земли — / как фимиам в Господнем храме — / невидимые корабли / плывут воздушными морями» (Б. Кенжеев).

Подземные флот — это что-то новое, требующее интерпретации. Образ прибытия незримых кораблей с невидимыми матросами может, в принципе, означать многое — и тайное предчувствие внешних перемен, и близкую смену поэтических дискурсов, и взгляд из воображаемого тупика, но для меня новая книга Каневского, учитывая уровень его поэтической виртуозности, означает в первую очередь конец игры, выход из нее и, возможно, необходимость нового поиска.

Это поэт с узнаваемым стилем, и его мастерство и талант у многих (и у меня) не вызывают сомнений. Но много лет он разрабатывает одни и те же принадлежащие ему богатейшие словесные месторождения. Когда-нибудь он выберет всю руду — и что тогда? Куда он двинется? Будет ли это выход из-под земли? Выберет ли автор после сакрального вопроса «куда ж нам плыть?» новые горизонты и среды, или продолжит траекторию на давно заданной глубине?

Поэтому, как ни странно это может прозвучать сейчас, будем ждать следующей книги Каневского. В конце концов, совершенно новое приплывает совсем не с той стороны, с которой обычно ожидается.

Елена ГЕНЕРОЗОВА