ПЛЮШЕВАЯ ЖИЗНЬ

Эдин Евгений Анатольевич родился в 1981 году в городе Ачинске Красноярского края, окончил Красноярский университет. Работал сторожем, актером, помощником министра, журналистом, диктором и др. Печатался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «День и ночь» и др. Лауреат премии им. В. П. Астафьева. Живет в Красноярске.

ЕВГЕНИЙ ЭДИН

_*

ПЛЮШЕВАЯ ЖИЗНЬ

Cмотри! Уши! — Она шумно выдохнула носом и тихонько засмеялась, прижавшись к нему всем телом.

На стене, на световом экране окна в темной комнате, где они лежали в обнимку, обозначился силуэт — большая голова и два округлых уха.

— Уши, — повторил он за ней. И тоже хотел рассмеяться, но что-то кольнуло его в сердце и смешок замер.

Когда они минуту назад ввалились в эту комнату, обмениваясь жадными поцелуями, экран был пуст. В четыре руки сгребли с разложенного дивана раскиданную мелочевку — одежду ее сына, который был на секции, его журналы, игрушки. Он не помнил, как звали ее сына, возможно даже, что она сознательно ни разу не назвала его имени, как он старался не упоминать о жене, но проявлял уважение и складывал вещи бережно.

Большого Тедди, вывалившего язык, он пересадил на подоконник. Линза уличного фонаря пугающе увеличила его силуэт. Можно было подумать, что снаружи в окно заглядывает настоящий медведь.

— Эти уши подслушивают нас, — шепнула она и легонько прошлась ногтями под расстегнутой рубашкой. — Мы должны быть очень осторожны.

— Предельно осторожны, — ответил он и снова почувствовал сжатие в груди. Не в сердце, а словно глубже, в тайнике за сердцем.

Она схватила его вошедшую во вкус блужданий руку, сжала:

— Я пять сек, — поднялась, игриво прикусила губу и ушла в ванную.

Щелкнула задвижка, зашумел душ.

Он привстал, одернул брюки, поерзал, чтобы ослабить натяжение ткани между ног, заложил руки за голову и снова лег.

Он чувствовал теплое щекотание по всему телу. В крови бродил алкоголь. Корпоратив, с которого они нагрянули в ее квартиру — спонтанно, смехом, — отдалился в памяти, будто был месяц назад.

Дурацкий конкурс, где нужно танцевать на газетке, прижавшись друг к другу, или вслепую, с повязкой на глазах, шарить по женскому телу и снимать прищепки, прицепленные коллегами в затейливых местах. «Холодно, холодно!» — кричала она под общий смех. Он улыбнулся в темноте.

Но взгляд его снова упал на экран с медвежьими ушами, и он ощутил прежнее неприятное волнение. Он попытался понять, что не так, разобраться в этом.

— Ты сполоснешься? — крикнула она из ванной. — А хочешь, вместе?

— Да… Конечно! Только лучше по очереди. — Он запоздало подумал, что она может решить, будто он стесняется показаться голым при свете. Он бы такого не хотел. На корпоративе-то он был мачо.— Я не очень люблю в воде!

Она крикнула: «Хорошо», — и снова зашумела душем.

Он перевернулся на бок, попытался думать о ее теле, тонкокостном, бледнокожем. О неярких веснушках на лице, подходящих ее немецкой фамилии, — изредка сталкиваясь с ней в коридорах ведомства, он шутил: «А, моя арийская подруга», — но силуэт на стене сбивал на другое.

Лет пять лет назад он купил жене медвежонка. Это было по пути из Богучан в краевой центр, куда они перебрались. Матерчатого, набитого рисом, с плутоватой физиономией, величиной с ладонь. Жена была равнодушна к игрушкам, а ему почему-то хотелось покупать их для нее, и он подумал, что именно этот медвежонок, потрепанный, бывалый, пойдет в дело.

Он обыграл появление медведя в квартире. Сунул в рюкзак, как если бы он сам забрался туда и воровато высунул голову, и поставил рюкзак на видное место.

Жена повертела медведя, покивала его головой, пошевелила лапами.

— Его будут звать Карл Евгеньич, — сказала она. Выписала вид на жительство.

Они несколько раз переезжали с места на место. Снимали углы на Пашенном, на Свободном Проспекте. Медвежонок переезжал с ними, осваивал новые квартирные пространства, обживал квадратные метры и вновь собирал манатки, пока однажды не отправился искать бродяжьего счастья — потерялся где-то по дороге. Жена проходила лечение, были проблемы с деньгами, он даже бросил курить и начал беречь обувь — и пропажи долго не замечали.

Теперь выходило так, что потеряшка вырос, вернулся и смотрел в окно на его паскудство.

Он встал и убрал медведя с окна. Лег. Закрыл глаза. И снова открыл с непонятным трепетом, словно ожидая, что увидит ушастую голову. Экран был пуст. Но странное чувство не уходило. Как если бы десять минут назад он выпил отраву и она начинала действовать. Сжималось в желудке, стучало в висках, он даже вспотел. В темноте проступали детали. Футболка. Журнал. Игрушки.

В детстве у него был целый спальный отряд. Арсенал оберегов. Пластмассовый верблюжонок, который своими опущенными углами рта, если смотреть на них долго, неминуемо вызывал слезы. Лихой одноглазый кот в валенках, с дыркой на месте отломанного хвоста. Плюшевый медвежонок в шарфике с надписью «Тема». Самый старый и любимый. В чем их секрет? Почему они так действуют на эмоции?

Щелкнула задвижка. Отгоняя накатывающее, давящее чертово колесо мыслей, он вскочил с дивана, вышел в коридор, столкнулся с ней, шелестящей шелком навстречу, развернул за плечи, чмокнул: «Моя очередь. Я сейчас», — и закрылся в ванной.

Здесь было уютно и просторно. Кафель, стиральная машина, сверкающая сантехника, махровые полотенца на сушителе…

Он еще ни разу не изменял жене. Когда два года назад выяснилось, что с ребенком пока не получится, секс стал редок и не горяч. Все тепло и радость они стали отдавать вместо желанного первенца чему-то третьему, какому-то придуманному богу, которого создали, когда не удалось самим стать богами. Словно перешли с плотоядного на растительный уровень существования. Словно сами стали детьми, домашними питомцами друг друга. Он был Кошка — ленивая, вальяжная и очень любимая, она — Зайчиха, пушистый, милый зверь, в живот которого тянет уткнуться и замереть. Они были плюшевыми игрушками друг друга. И их вполне устраивало это.

Желание яркого секса тревожило временами, и тогда он думал: неплохо бы завести что-то. Не роман, так — интрижку… Или найти по объявлению в Сети любовницу на раз, без претензий на совместное будущее и место в его голове. Только имя и тело. Разбежались и забыли.

Но дальше мыслей не заходило. Он любил жену и трусил нарушить границу, установленную себе в общем несчастии, — никогда и ничего, кроме флирта. Однако в минуты слабости понимал, что сверхчеловека из него не выходит, и сегодня впервые торопился воспользоваться моментом алкогольной легкости.

Следовало спешить. Остатки спиртного стремительно выветривались из головы. В груди начинало саднить так, точно там открылась язва. Но я ведь не плюшевый, я живой, — подумал он со злостью и отчаянием.

Он пустил воду. Из закрепленного наверху душа ударила хлесткая, плотная струя. Он содрал рубашку, сорвал брюки вместе с трусами и встал под колкие иголочки воды. Выдавил на ладонь гель и растер по всему телу, задержавшись внизу живота.

— Там полотенце… синее, — крикнула она снаружи.

— Хорошо,— ответил он и подставил лицо под напор водных струй.

На сушителе, за полупрозрачной шторкой в цветах, висели два махровых полотенца — зеленое и синее. Он вытерся синим полотенцем, надел трусы, подумал, надо ли надевать брюки, и натянул, играя одрябшими бицепсами перед зеркалом, расправляя плечи. Мельком посмотрел на часы. Было восемь.

Распахнул дверь и, не давая раскрутиться маховику мыслей, прошел в комнату.

Она неподвижно лежала в темноте на диване, мерцая глазами и бликами шелка — на ней был короткий халат.

— Попалась! — Он поднял руки и начал наступать как медведь, чтобы настроиться на игривость.

— Ой, не надо так,— сказала она глухо. — Страшно.

Он сел рядом, вполоборота, чмокнул ее.

— Да ладно. Что страшного?

— Не знаю. Просто страшно. Знаешь, в нашей роще недавно… — Она судорожно схватила его за руку, приподнявшись.— Что это, ключ?

Он прислушался, замерев.

— Кажется, нет. Нет, ничего.

Подождали. Прыснули.

— Иди сюда. — Она привлекла его к себе, на себя, внимательно целуя. Словно пробуя, по-новому оценивая на вкус.

Он почувствовал ласковое скольжение шелка по голому животу. Халат держался на еле завязанном пояске. Зависнув над ней, он быстро распустил его, нашел мягкую грудь со сморщенным крупным соском и повел руку вниз, в колючую нежность. Она шумно выдохнула.

— Так что там… в роще? — спросил он влажным голосом, слыша биение крови в ушах.

Раздался резкий звонок.

Они рывком выпрямились и сели.

— Мишка! — охнула она тихонько. — Ладно, что в замке ключ. Вот был бы прямой эфир!

— Финита ля комедия,— ответил он, отстраняясь, стараясь перебить усилием воли бухающее сердце.

Она вывернулась из-под него и оказалась на ногах. Запахнула халат, взбила руками прическу. Включила свет. Сказала:

— Ты посиди здесь.

— ОК. Стой! Одежда в ванной! — вспомнил он.

— Точно! Пулей!

Она щелкнула выключателем в коридоре, шкодливо закусила губу и хлопнула его по плечу. Он в три прыжка достиг ванной, забрал одежду и снова скрылся в комнате.

Он суетливо одевался, прислушиваясь к лязгу двери и ее голосу: «Ну, чего? Чего случилось?» Голос звучал ворчливо, но с тревожными обертонами.

— Потяну-ул! — проныл детский голос. — Вот тут, тут вот…

— Горе горькое. Дуй на кухню. У меня гости. Супу поешь, погрей.

— Какие еще гости? — недовольно сказал мальчик, но, видимо, послушно пошел в кухню, утрированно топая здоровой ногой.

— Такие. Стоп. Ку-да? А руки? Кругом и обратно! Зеленый полотенец.

Видимо, это было слово для дома, как пушистые тапочки, подумал он.

К тому времени, как она вернулась, он уже был в рубашке и затягивал под горлом галстук.

— Извини, — шепнула она, прикрыв дверь. — Видишь, как. Потянул ногу и вернулся. Ни раньше, ни позже.

Она виновато улыбнулась и покраснела. Улыбка выдала трогательные, беззащитные морщинки у глаз, у губ. Она была очень хороша.

— Ничего, — сказал он. — Дети есть дети. Что теперь… Пойду.

— Ага, — сказала она немного обескураженно. Может, думала, что он должен настаивать с поцелуями или захочет хотя бы по-быстрому... Но он окончательно протрезвел и стремился домой.

Сразу за прихожей был поворот на кухню. В кухне оранжево горела люстра. За дверью с рифленым стеклом угадывалась мальчишеская фигура. О тарелку с уютным домашним звуком стучала ложка.

Он присел завязать шнурки в прихожей. Она зашла в кухню.

— Погрел? — послышался звонкий чмок. — Сольки посыпь. Хлеба возьми.

Она вернулась и встала, опершись плечом о косяк, скрестив руки на груди.

— Лучше вызови такси, не иди через рощу, — сказала она прохладновато.

— Угу.

— Здесь окраина, поздно, мало ли что. Да и лес рядом. Может, позвонишь, дождешься машину?

— Прогуляюсь. Если что, поймаю на дороге.

— Ну, смотри. До скорого? — спросила она спокойно, взглянув ему в глаза, и стянула полы халата — провела щепотью от ложбинки на груди вверх к шее. Пояс халата был завязан на тугой, стиснутый узел.

Он спрятал взгляд, засовывая руки в рукава.

— До скорого.

Он подумал, что больше не поднимется к ней никогда.

Это действительно была самая окраина города. Новый район забирала в полукольцо чернеющая роща. За ней стлалось полотно дороги с одиноким ларьком-остановкой у обочины. За дорогой начинался уже негустой, но вполне дикий сибирский лес.

Шел бодро, дыша промозглым осенним воздухом, очень радуясь, что ничего не произошло. Что все так сложилось и почти не придется испытывать стыд перед женой, запускать снежный ком своих и чужих эмоций, последствий…

Она немного обиделась, что он оставил ее так легко, но сейчас уже прошло. Может, заходит сейчас в ванную, берет полотенец сына, вдыхает запах и думает: как хорошо! Он нравится ей, но она не хотела, чтобы он трогал зеленое полотенце того, кого она действительно любит. У каждого своя обжитая, бережно ограниченная условностями плюшевая жизнь.

В округе не горели фонари, не лаяли собаки. Не было ни звука, ни знака человеческого присутствия. Только нудно тянул откуда-то неприятный ветер.

Плюшевость — необходимость, подумал он, поднимая воротник. Мы маленькие. Мы боимся. Мы живем на легком сквозняке и от страха оказаться на ледяном ветру затыкаем дыры плюшем. Пошлость, ложь — все что угодно, лишь бы не ветер пустоты. Плюшевые Тедди по кроватям нужны затем, чтобы приручить страх Тедди настоящего. А он чуть не открыл холодную берлогу.

Он пересек пустой квартал и подошел к роще. Тихо качались голые деревья. Он остановился, вытащил телефон, чтобы осветить путь. Но телефон был разряжен.

Роща взбиралась на возвышенность, скрадывающую контраст между деревьями и хмурым небом. Он начал медленно двигаться, напрягая зрение, чтобы не споткнуться, и быстро оказался в кромешной темноте. Темнота была сырой, с тревожными запахами мха и прели.

Ни с того ни с сего он вспомнил, что в эту осень медведи выходят на городские окраины и уже задрали несколько человек. Быстро прогнал эту неуместную мысль.

Ему казалось, что он идет уже долго, практически на ощупь, потеряв тропинку. Запнулся обо что-то упругое, видимо, о вышедший из-под земли корень. Да когда кончится эта роща? Или это уже не роща, а лес?..

Наконец он выбрался из рощи на пригорок и спустился к пустынному шоссе.

На остановке не было ни души. Ларек не работал. Металлический ребристый щит, защищающий стекло, был помят и покарябан. Ветер вкрадчиво тянул сырость в черном окололесном беззвучии.

Через двадцать минут он с облегчением сел в пустой, тускло освещенный автобус, едущий в центр города.