ПОХИЩЕНИЕ ЛОКОНА

АЛЕКСАНДР ПОП

(1688 — 1744)

_*

ПОХИЩЕНИЕ ЛОКОНА

Ироикомическая поэма

Перевод с английского, вступление и примечания Ильи Кутика

Александр Поп родился в католической семье: в его время считаться католиком уже не опасно для жизни, но — в протестантской стране — вовсе не популярно. Если с Реформации до «Акта о единообразии» Елизаветы I (1559) Англия была гибридной, католически-протестантской, страной (католики, правда, составляли в ней большинство), то ко времени Попа она уже практически вся стала протестантской. Существовать в ней католиком сознательно — это в прямом смысле идти против течения.

Как у каждого поэта, у него острый слух (Поп один из самых звукоодаренных поэтов английского языка), а все будущие поэты начинают жизнь со вслушивания в звук и звуковое содержание своего собственного имени. Pope — то есть Папа Римский: пастырь, законодатель. (О Папе Римском «в себе» Поп написал в сатирическом «Ключе к Локону»; lock по-английски — это и локон, и замок.)

По-русски фамилия Pope, транслитерированная как Поп, все же сохраняет церковную профессию, хоть и значительно понижает ее в иерархии. К 1988 году (то есть к 300-летию поэта), имя Pope у нас впервые стали записывать как Поуп: Игорь Шайтанов в антологии «Англия в памфлете» (1987), где — лишь с его легкой руки — был напечатан мой полный перевод «Опыта о человеке», энциклики мирового классицизма.

Кстати, «Опыт о человеке» (1732 — 1734) был впервые переведен на русский в 1757 году учеником Ломоносова Николаем Поповским, тоже, вероятно, услышавшим свое и британца родство через собственное имя. Для английского уха Поуп — это и есть Папа, тогда как для русского — просто иностранная фамилия, звук. Из-за того, что Поп стал Поуп (как если бы Гейне, Heine, стал наконец Хайне, что тоже было бы — фонетически — абсолютно справедливо, но справедливо с очень большим опозданием), поэтов Попа и Поупа можно легко перепутать, приняв за двух разных авторов (что, увы, иногда случается), не поняв, кого именно — тогда — переводили у нас Дмитриев и Жуковский. Поэтому я и оставляю — Поп, каким его и знали два с лишним века в России (иногда его имя писали как Попе, но это — для нас уже почти пушкинская «Сказка о…»).

Начну с подведения итога. Итак, после всех перетасовок великой британской литколоды четверка «звуковых лиц» Англии выстроилась — в современном сознании — примерно так (я оставляю в стороне великих Чосера и Мильтона и ещё две сотни гениев): Шекспир («их всё»), Донн (звуковое лицо барокко), Поп (классицизма), Байрон (романтизма). Я не назвал пятого, более близкого к нам по времени, — Т. С. Элиота (звуковое лицо модернизма), поскольку тот был, по принадлежности, все же американцем, хоть и жил в Англии и стал католиком именно в англиканской стране. Роли Попа в XVIII веке и Элиота в XX вполне сравнимы: оба были не только католиками, но и самыми знаменитыми реформаторами поэтической мысли своего времени в англоязычном мире. Хотя Поп вряд ли стал бы им без предшественника Драйдена, а Элиот — без современника Паунда.

В мировой литературе, после «Опыта о человеке», этического, как считал Поп, трактата, «Похищение локона» — самое, без сомнения, знаменитое его сочинение. Я намеревался перевести эту замечательную поэму еще лет тридцать тому назад, но — по разным причинам — этого не случилось. Наверное, переведи я ее тогда, в моем переложении было бы гораздо больше анахронизмов и архаизмов, чем сейчас. Тогда я как раз закончил свою «Оду на посещение Белосарайской косы, что на Азовском море» (1980 — 1984), и экстремальное смешение архаики с современным языком (даже сленгом) — т. е. их стык, конфликт — представлялось мне лексическим выходом из советского языка поэзии: не «архаисты и новаторы», как в их оппозиции у гениального Юрия Тынянова, а архаисты как новаторы. То есть так, как в известном смысле это осуществилось именно у классициста Попа, придумавшего в английской поэзии невероятно много нового: от самих жанров до «героического стиха», куплета, надолго ставшего традиционной английской формой гекзаметра. Таким же рифмованным «героическим стихом» написана и поэма «Похищение локона», эпическая пародия, самая знаменитая ироикомическая поэма в мировой литературе, пик жанра (ее канонический второй вариант был опубликован в 1714 году).

Без Попа трудно представить «Елисея, или Раздраженного Вакха» В. Майкова (1771), или «Душеньку» И. Богдановича (1783), или «Энеиду» И. Котляревского (1798). Ироикомическая поэма, известная у нас, анахронична намеренно (русский гекзаметр еще не выработан): римляне ходят в красных казацких шароварах, а у греческой Психеи — русское имя и внешность пейзанки из Аргунова или Венецианова. У Попа действие происходит в его современности, а в мире людей активничают сильфы и тролли, затевая смехотворные битвы, известные по «Илиаде» и «Энеиде».

В первой песне (canto) Белинда, героиня поэмы, получает от сильфа Ариэля пророчество о грядущей беде, описывается утренний туалет Белинды (в Онегине утренний туалет Евгения, с «записочками в постеле», не обошелся без Попа); во второй — портретируются как раз два дивных локона на шее Белинды, ее путешествие (с другими светскими дамами) по Темзе, в то время как Барон, герой поэмы, влюбленный в Белинду, планирует похищение хотя бы одного ее локона.

Третья и четвертая песни — в этой публикации.

В пятой, последней, — битва за «возвращение локона» и его, локона, астральная судьба.

В поэме много описаний женских нарядов самого начала «осьмнадцатого столетия». Вопреки искушению, я не позволил себе анахронизмов: в переводе фигурируют именно «панье», а не «фижмы», появившиеся чуть позже, или «кринолины» из XIX века; я ввожу слова-анахронизмы в тех случаях, когда явления, пусть и без русского названия, уже были. Например, «офшоры» в Британской империи XVII — XVIII веков уже вовсю существовали, хотя само слово в русском — совсем недавнее.

Перевод поэмы осуществлен по знаменитому десятитомному Твикенхемскому изданию, выходившему с 1953 по 1967 год (Twickenham edition), использованному и для комментариев к поэме.

Nolueram, Belinda, tuos violare capillos;

Sed juvat, hoc precibus me tribuisse tuis.

_Martial ^[1]

Миссис Арабелле Фермор ^[2]

Песнь III

С вод Темзы открывается пейзаж

Всего Суррея, где не может ваш

Взгляд не застыть среди речных просторов

На замке Хэмптон Корт, дворце Тюдоров.

Мужи с министрами играют там

Тиранов репутацией и дам;

Там, наша Анна^[3], ты бываешь тоже:

Чайку попить иль снизойти к вельможе.

Туда слетаются, как мошкара,

Все дамы с кавалерами двора,

Чтоб обсудить балы или визиты,

Иль копи Индии и пегматиты^[4];

Кто Анне громкую поет хвалу,

Кто — ширме яркой, что торчит в углу;

Здесь часто из-за одного намека

Страдает честь, и иногда — жестоко;

Здесь нюхают табак на канапе,

Поют, флиртуют, злятся и т. п.

А между тем светило дня помалу

Жар убавляет, путь начав к финалу:

Судья выносит смертный приговор,

Не то обед остынет, и в офшор

Уже сбежали акции, а дамы

Причесыванье кончили и гаммы.

Белинда ж, о которой речь ведем,

Над ломберным склоняется сукном,

Где супротив полков ее хлопчатых

Ведут две армии в бумажных латах^[5]

Два пэра Англии^[6]! У всех — по девять карт^[7],

Точь-в-точь как муз, которым верит бард.

Чуть веер карт Белинда развернула,

Как выпорхнули сильфы из-за стула:

На матадора, что тузу сродни^[8],

Сел Ариэль, за ним — и все они

Расселись по достоинствам, как леди

Сидят по чину — скажем, на обеде.

Чу! — вот четыре короля идут:

Их бороды, наверно, весом в пуд;

За ними — дамы, и у каждой масти

В руке цветок, как скипетр мягкой власти;

Валеты — следом, дивно хороши,

Идут, покачивая бердыши;

А дальше — кто в колье, а кто — с дрекольем:

Все замерли перед зеленым полем.

Белинда, обозрев сраженья вид,

«Пусть пики будут козырем!» — велит:

И тут же матадоры черным пикам

Велят, как маврам, пасть в бою великом!

Спадильо^[9] — первый! — двух сражает пик;

За ним — Манильо^[10] (словно бой — пикник)

Троих утаскивает на аркане

Прочь из колоды всей и с поля брани;

А следом — Басто^[11], хоть и староват,

В плен козыря берет и двух солдат.

Король пиковый, приготовясь к бою,

Шарообразной машет булавою,

Одно колено выставив вперед

Под хауберком^[12] из железных сот, —

И валится, на оба пав колена,

Валет, поднявший меч на сюзерена.

Здесь даже самому валету треф

Не одолеть, стократы одолев

Козырного туза (мы все играли

Когда-то в loo^[13]), его тяжелой стали!

Белинда — побеждает! Но Барон

В бой двигает резервный эскадрон:

И дама пик идет войной на мужа,

Как амазонка, строй его утюжа.

Король трефовый первым пал, сражен

Рукою кровожаднейшей из жен.

И что венец? — от крови почернело

Его поверженное наземь тело;

Что скиптр тому, чья жизнь пресеклась вмиг,

Будь он при жизни хоть сто раз велик?

Бубновая пошла в атаку рота:

Монарх дает приказ в пол-оборота

Бубновой даме вместе наступать

И враз добить редеющую рать.

Смешались вместе червы, трефы, бубны,

И клики смерти, и призывы трубны;

Как сарацины с маврами бегут

От паладинов, так смешались тут

В атаке с бегством расы и державы,

Гербы, отличия, обычьи, нравы

И с черным конским крупом — рыжий круп:

Здесь правит Рок, на труп бросая труп.

Валет бубновый, не имущий сраму,

Червовую берет здесь силой даму,

И, вся в крови, еще бледней она

Той белизны, что кровью ей дана;

Бежать пытается, но позабыли

О ней войска, спасаясь от кодили^[14].

Но так бывает в битве, что один

Решает все сраженье паладин.

Так туз червей не видел, что в засаде

Сидел король, атаковавший сзади:

Он развернулся, чтобы дать отпор,

Но тот его ударом распростер.

Белинда потрясла победным криком

Весь дол и пики, сдавшиеся пикам!

О, смертные! Торжествовать скоры

Вы так же, как и падать вниз с горы!

Победа может во мгновенье ока

Стать пораженьем от десницы Рока!

Победный пир накрыли между тем:

Запахло кофе, заискрился джем,

Японских палочек восходит запах,

Шандалы высятся на львиных лапах,

Фарфор китайский светел, и над ним

Едва заметно вьется смачный дым.

Здесь вкус и запах состоят, пусть кратко,

В гармонии, как часть миропорядка.

Порхают сильфы, и одна из групп

На чашку дует возле самых губ,

Следит другая, чтобы платья складки

Не сбились набок в явном беспорядке.

Тут кофе (открывающий на жизнь

Глаза монархам) вдруг возьми да брызнь

Барону в мозг, где завертелась ересь,

Как локон взять, рукам Судьбы доверясь.

О, неразумный! Разве стоит прядь

Того, чтоб участь Скиллы повторять?

Та птицей стала лишь за то, что волос

У Ниса срезала, как снизу — колос!^[15]

Сколь часто смертные, чтоб зло навлечь,

От небожителей приемлют меч!

Но здесь Кларисса, доставая пару

Прелестных ножниц, вверенных футляру,

Их выронила, а схватил — Барон,

Что до зубов теперь вооружен!

Он, словно рыцарь, взявший меч от феи,

Двуручной сталью щелкает у шеи,

Склоненной к чашке, сильфов же войска

Той не дают отсечь ни волоска!

Он трижды сзади атакует локон,

И трижды получает здесь урок он,

Хоть серьги трижды задрожали и

Белинда вздрагивала раза три.

В бой Ариэль вступил, взглянув при этом

Ей прямо в сердце, скрытое букетом

Бумажных роз, и обнаружил там

Ростки, пусть первые, сердечных драм;

Он видит с ужасом, что там отныне

Растерянность царит и страсть к мужчине;

Он понял вдруг, что больше не у дел,

И прочь с протяжным вздохом отлетел.

Тут ножницы открылись снова, ради

Того, чтоб защемиться вновь на пряди,

Но и тогда один из сильфов в бой

Вступил за локон, путь закрыв собой:

Рассеклось тело ровно посредине

И вновь срослось, хоть и в небесной сини^[16];

А локон золотой с ее волос

Пал навсегда, и враг его унес!

Белинда воплем огласила дали,

И молнией ей боги отвечали! —

Навряд ли вдовы могут выть сильней,

Когда умрет их мопс, услада дней,

Иль ваза разлетится, память чья-то,

На брызги без рисунка и формата!

Пока Белинда плачет, наш Барон

Ликует: «Мне победный лавр вручен!

Пока кареты будут ездить цугом,

А птичьи стаи — обольщаться югом,

А сто подушечек — венчать кровать,

И „Атлантиду” — все взахлеб читать^[17];

Доколь визиты будут сущи в свете,

А свечи — зажигаться на банкете,

А дамы празднословить и чудить, —

Дотоль меня вселенна будет чтить!^[18]

Сильнее Времени лишь сила Стали,

И статуи, и человек — все пали!

Сталь повергает в прах труды богов,

И Троя — подтвержденье данных слов;

Сталь триумфальные свергает арки

И режет нить судьбопрядущей Парки;

И так ли странно, что Белинды прядь

Не в силах стали противостоять!?»

_{Песнь IV}

В груди Белинды страшный гнев теснится!

Ни потерявшая вуаль девица,

Ни царство проворонивший король,

Ни дева, завалившая бемоль,

Ни парочка, застигнутая в гроте,

Ни деспот, увидавший бренность плоти,

Ни Брут, приставивший к нему кинжал, —

Никто такого никогда не знал

Ужасного, безудержного гнева,

Как локон свой утратившая дева!

И в миг, когда утратил Ариэль,

От девы отлетев, всей жизни цель,

Угрюмый Умбриэль (один из троллей,

Бегущих света, словно смертных болей)

Направился земного вглубь нутра —

К пещере гидры, что зовут — Хандра.

На крыльях черных, словно пепла хлопья,

Спускается он в сумрачные копи,

Где воздух умер в глубине теснин,

Где из ветров живет лишь Эвр один^[19].

Там в глубине обширнейшего грота

И дурнопахнущего, как болото,

Лежащую Хандру увидел тролль,

И фрейлин двух ее: Мигрень и Боль.

Сидели обе — молча, не мигая:

Одна — в изглавье, и в ногах — другая;

Стояла сбоку Злость, как экспонат

Античный, в пеплуме до самых пят,

Сложив в мольбе морщинистые длани,

А в сердце затаив премного дряни.

Там Нарочитость, тоже госпожа,

Показывала, как она свежа;

Как надо падать в обморок красиво,

Чтоб не испортить модного пошива;

Грассировать учила и больной

Прикидываться, сделавшись женой;

С умом отнекиваться, обнаружив

Ночную сыпь от каждых новых кружев.

И белые клубились там пары,

Пузырясь в полости внутри горы:

Как пена эпилептиков; как пени

Пещерников и их же искушенья;

И, лопаясь, являли то особ

Преставившихся, то разбитый гроб,

То золотом бурлящие пустыни,

То духов зла, то ангелов в машине.

То там, то здесь мелькал бессчетный рой

Тел, деформировавшихся Хандрой.

Там чайник бесновался носорогом;

Подобные гомеровым треногам,

Жаровни шли; пирог из фуа-гра

Чревовещал, как жрица бога Ра^[20];

Мужи рожали прямо там, в пещере,

А жены были емкостями шерри.

Держа, как веер, дикий костенец,

Свой талисман^[21], — тролль вышел наконец

Из мрака и сказал: «Тебе, царица

Всех дев блажных, пришел я поклониться!

Ты их пытаешь, аж с младых ногтей,

Иль истерией^[22], иль огнем страстей:

Одни окружены врачами дамы,

Ну а другие — знай, кропают драмы.

Ты понуждаешь цац срывать балы,

А праведниц — вдруг изрыгать хулы;

Но есть одна красавица на свете,

Которой равно чужды те и эти!

И если дорожишь ты тем, что тролль

Способен прыщиком доставить боль

Душевную, а в чай за сдачей виста

Добавить рвотных ягод остролиста, —

Внемли ему! Коль вправду дорога

Его рацея, как растить рога;

Как разрушать панье^[23]; как паранойю

Усугублять, шпионя за женою;

Как истреблять фонтанж^[24]; как насылать

Чуму на мопсов, — наведи, о мать

Всех порч, такую на Белинду скуку,

Чтоб испытал весь мир унынья муку!»

Хоть тролль и затянул свой монолог,

А все ж Хандра дала ему мешок,

Который прижимала к пузу, грея, —

Почти такой, как был у Одиссея^[25].

Там визги были, вздохи плюс грома —

Все, чем полны у легких закрома;

Вслед за мешком дала еще и вазу,

Где стыли реки слез, причем — все сразу.

Возвеселившись, тролль забрал дары

И выбрался наружу из горы.

И видя, что Белинда, как ребенок,

К Фалестрис льнет, царице амазонок^[26],

Тролль развязал мешок, и страшный глас

Освобожденных фурий мир потряс!

Им вторила Фалестрис, разжигая

В Белинде ярость без конца и края:

«Несчастная! Ужель власы до плеч

Ты холила, чтоб их могли отсечь?!

Ужель для этого претерпевали

Они щипцы из раскаленной стали?

Ужели зря накручивала ты

Их ночью на бумажные жгуты?

Терзала гребнем плоть их золотую

И шпильками колола — все впустую?

О Зевс! Не допусти, чтоб живодер

Их на всеобщий выставил позор;

Чтобы все лучшее, чем мы владеем, —

Краса и честь! — поверглось в прах злодеем!

Уж вижу я, как локон, словно труп,

В пыли вываливают сотни губ,

А честь твою таскают, как бродяжку,

За волосы, дабы унизить тяжко!

Как мне спасти тебя тогда? — ведь в грязь

Затопчут и меня, разгорячась!

Ужель в твой локон под стеклом музея

Все тыкать станут, скалясь и глазея?

А будет лучше, если твой Барон

Запрет его в браслет или кулон?

Нет, нет и нет! — скорее уж знахарки

Пойдут коренья собирать в Гайд-парке;

Скорей уж я под корень изведу

Весь род людской и мопсов с какаду!»

Рекла — и вот, напоминая пуму,

К возлюбленному мчится, к Сэру Плюму^[27];

И вот — взяв трость и табакерку — тот

За локоном по Лондону идет!

Дошел; но до того, как ультиматум

Свой предъявить, он всем лицом носатым

Втянул табак и молвит: «Черт возьми!

Зачем вам… э… ведь стыдно пред людьми!

Немедленно… апчих… отдайте локон!»

И — вновь чихнув — закончить речь не смог он.

Ему — Барон: «Милорд, оратор вы

Искуснейший, но мой ответ: увы!

Увы, сей локон — вот он перед вами! —

Вовек не возвратится к нашей даме;

И я на локоне, добытом мной

С ее волос вот этою рукой,

Торжественно клянусь, что волей страсти

Ему сверкать на этом вот запястье!»

Так он сказал и локоном потряс,

Как боевым трофеем, возле глаз.

Тут Умбриэль, чтобы разжечь заразу,

Дареную как жахнет об пол вазу!

И реки слез прихлынули к очам

Белинды, восседавшей между дам;

Глаза хоть и полны, как два фиала,

Белинда собралась и так сказала:

«Будь проклят год тот, месяц, день и час,

Когда мой локон сгинул, отсечась!

Ликуйте, лорд! — я больше б ликовала,

Коль Хэмптон Корт мог сгинуть средь обвала!

О! — я не первая, кого наш свет

Сгубил предательски во цвете лет!

О! — лучше б мне увясть, власы развеяв

На злом ветру страны гипербореев^[28],

Где нету солнца — только смена лун;

Где нету ломбера, не пьют улун^[29]!

В розариях там вечно хмуры стекла,

И я бы там еще дичком засохла,

А не блистала, чтобы грянуть в грязь.

Уж лучше б я в часовне заперлась!

Ведь были же знамения! — сначала

Шкатулка чуть три раза не упала;

Фарфор подпрыгнул вдруг; и занемог,

Три раза огрызнувшись, верный Шок!

Ведь сильф во сне нашептывал заране,

Что мне Судьба готовит наказанье!

Теперь любуйтесь! — Проклят будь массив

Моих волос! Лишь локон был красив!

Их было два — подчеркивавших кожи

Ту матовость, что мне всего дороже;

Из двух один остался, да и тот

Судьбы такой же, как у брата, ждет:

Свисает, нерасчесанный, в унынье

И ждет насильника, как благостыни!

Приди ж, о тать! Волос остаток срежь,

Раз уж ты в них такую сделал брешь!»

Кутик Илья Витальевич родился в 1961 году во Львове. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Дебютировал в поэзии на рубеже 1970 — 1980-х годов, войдя в круг метаметафористов: Александра Ерёменко, Ивана Жданова, Алексея Парщикова. Автор семи поэтических книг, стихи переведены на 19 языков.

Переводчик поэзии с шведского (Тумас Транстремер), английского (Александр Поп, Гилберт Кит Честертон, Эзра Паунд), польского (Циприан Норвид) языков. Доктор философии Стокгольмского университета, профессор Северо-Западного университета (Northwestern University, Chicago). Живет в Чикаго.