NON-FICTION С ДМИТРИЕМ БАВИЛЬСКИМ

NON-FICTION С ДМИТРИЕМ БАВИЛЬСКИМ

ЕГО БЛУЖДАНИЯ НАМЕРЕННЫ, ОНИ — ВРАТА ОТКРЫТИЙ

В этом выпуске рубрики сошлись три книги, стоящие на периферии основного «творческого пути» — выдающегося филолога Виктора Жирмунского, «королевы детектива» Агаты Кристи и современного французского прозаика Жан-Кристофа Рюфена. Юношеские дневники первого, письма из кругосветки второй и репортаж о паломничестве третьего — тексты, рассказывающие о реальных путешествиях и поездках, при этом имеющие ценность гносеологического порядка. В них особенно выпукло видны «пути познания», влияющие на формирование или изменение авторской картины мира, что, в свою очередь, отражается не только на жизни Жирмунского, Кристи и Рюфена, но и на особенностях их творческой работы.

«Юношеские дневники, 1903 — 1906» Виктора Жирмунского_^[1]

Три из четырех тетрадок, наряду с двумя автономными переписками вошедших в том «Филологического наследия», посвящены поездкам Виктора Жирмунского в Германию. Помимо наблюдений за дорогой и достопримечательностями, в бумагах этих масса свидетельств об учебе будущего филолога в Тенишевском училище, поскольку дневники ведет совсем еще молодой человек: первую тетрадь Жирмунский начинает, когда ему только одиннадцать, предпоследнюю заканчивает описанием своего четырнадцатого дня рождения, выпавшего на Франкфурт.

«21 июля (3 августа). Как только я открыл глаза, я вспомнил, что мне сегодня 14 лет. Это напомнило мне о столе с подарками и Раином сюрпризе. Я быстро вскочил из постели и оглянулся. Стол был убран по Раиному плану очень торжественным образом. На белой скатерти стояли: справа тарелка слив, слева — другая с виноградом. Посередине лежали подарки: от Раи альбом для открыток, который я желал себе уже давно, от мамы том III комментарий Куно Фишера к Фаусту, от папы очень хорошенький портфель, наконец, от тети Раи самопишущее перо (Fullfeder)…»

Перо и портфель идеально подходят образу серьезного человека, постоянно занятого исследовательской работой. Часть открыток из подаренного сестрой альбома на правах иллюстраций вошла в нынешнее издание: судя по всему, Жирмунский любил классифицировать все, что встречалось и что интересовало, составлять реестры и каталоги. Однако главный подарок ему, разумеется, сделала мама: Гете был многолетним кумиром Жирмунского — страницы его тетрадей полны разборов «Фауста», которого он считал едва ли не главной книгой человечества, а посещение дома-музея поэта во Франкфурте описывается в стиле религиозного паломничества.

«Творец „Фауста” был титан. Это был сам Прометей, одухотворивший душу бренного человека своим непокорным божественным огнем!»

От увлечения Гете недалеко до интереса к Шиллеру и Байрону, которых молодой Жирмунский анализирует так же дотошно, как сочинения Лермонтова и Пушкина, Гоголя и Тургенева. Юный ум его пытается разобраться в сложнейших метафизических и литературно-критических загогулинах без каких бы то ни было ссылок на возраст. Хотя, разумеется, отсутствие (в основном жизненного) опыта приводит к некоторой схематичности восприятия.

Так, тринадцатилетний Знайка пишет: «Письма Лермонтова довольно интересны, в особенности те, которые он посылал некоей М. А. Лопухиной. По-видимому, он был с ней в очень близких, даже интимных отношениях, и отношения эти представляются мне со стороны М. А. чем-то напоминающим чувства Агнессы к Копперфильду в романе Диккенса. Быть может, это не так, но я в последнем сомневаюсь».

Лучше выходит (этому в основном посвящена четвертая тетрадка) разбор мальчиком Витей общественно-политической обстановки. Он описывает стачки и забастовки, расстрелы (горюя, например, о лейтенанте Шмидте или о поражениях на фронтах Русско-японской войны), приветствует первый российский парламент, признается в социалистических идеалах, описывает свое участие в работе кружка противников курения, цитирует Белинского и Писарева: социальный темперамент и нравственное чувство, закаленное чтением классики, ведет его по безупречной для тех времен дороге продвинутого и отзывчивого интеллигента.

Дело не в том, что практически ребенок Витя Жирмунский рассуждает, порой, о материях, ему очевидно неведомых (в конце концов, «в моем распоряжении какое угодно количество времени, и я могу одновременно заниматься также и другим…»), но — в поразительной силе его инстинкта саморазвития, превращающего юношу в бесперебойно работающую машину по получению знаний. Буквально на наших глазах формируется самостоятельность мышления, постепенно освобождающаяся от штампов и стереотипов. Школит себя, чтобы очень скоро стать выдающимся лингвистом и литературоведом. В наглядности этого, детально зафиксированного процесса — одно из главных достоинств этой тщательно выверенной публикации.

Другая важная сторона юношеских дневников Виктора Жирмунского — скрупулезность описания окружающего мира. Особенно это касается первой тетрадки и первого путешествия по Европе (Берлин — Тюрингия — Голландия — Берлин), предпринятого в 1903-м году, когда мальчику было одиннадцать. Витя дотошно описывает все, что видит и в чем участвует, в том числе бытовую сторону поездки — полное меню обедов и ужинов, заказанных на промежуточных станциях, обстановку купе и гостиничных номеров, культурные институции со списком экспонатов, заинтересовавших подростка.

Таким образом, мы получаем уникальное свидетельство о повседневной жизни эпохи модерна и видим, как один пламенный интерес молодого человека переходит в другой, не менее пламенный. Витя Жирмунский не бросает школьных занятий даже на каникулах, делая упор на уроках ботаники и биологии. Собственно, тогда-то и возникает у него отталкивающийся от разнообразных естественнонаучных интересов культ Гете.

Жирмунский описывает не только виды из окна поезда, обращая внимание на породы деревьев, не только таможенные ритуалы и процедуры, но и собственный интерес, например, к минералам и экзотическим животным. Приехав в Берлин, семейство Жирмунских в первую очередь идет на экскурсию в зоологический сад-музей «Аквариум». В Амстердаме Витя тщательно протоколирует экспонаты местного зоологического сада.

Честно говоря, читать дневник этой поездки достаточно трудно: одиннадцатилетний исследователь в основном пишет не о своей внутренней жизни, но фанатично фиксирует факты. Тщательно убирая эмоции, стремясь к предельной объективности. Из-за этого его записки порой напоминают модернистский роман в духе Роб-Грийе, напополам смешанный с Википедией (относительно этого дневника критик Ольга Балла даже употребляет слово «гербарий»^[2]).

Моих родителей впервые выпустили за границу в туристическую поездку «по странам социалистического содружества», когда я был одиннадцатилетним советским школьником. Обычно мы все отпуска проводили вместе, а тут мама и папа впервые уехали без детей далеко и надолго. Я ждал их возвращения особенно трепетно даже не из-за подарков, гораздо больше мне хотелось впечатлений от чужих земель. Родители же вернулись уставшими, не особенно охочими до рассказов. Видимо, какое-то время я настырно приставал к ним c расспросами, потому что однажды отец отвлекся от своих взрослых дел, сел рядом со мной и начал примерно так: «Ну вот, сели мы в поезд, едем-едем-едем, проехали первый километр. Едем дальше, едем-едем, проехали второй километр. Потом, едем-едем, проезжаем третий…» Кажется, на пятом или шестом километре терпение его иссякло, а я именно в тот момент и решил, что, если выйдет мне какая интересная поездка, обязательно буду вести дневник путешествий и описывать все доступное разнообразие. Вот примерно как Витя Жирмунский, пытающийся объять необъятное.

Кроме зоосадов и головокружительных ландшафтов, описываемых как в учебнике природоведения, случаются в этой поездке и античные руины, и средневековые развалины, и коллекции городских музеев, и «объекты старины». Эти пункты обязательной туристической программы, окруженные легендами да мифами, вдохновлявшими немецких романтиков, кажется, начинают отвлекать Жирмунского от ботаники и биологии.

В этой поездке Витя Жирмунский еще не обрел своих окончательных интересов и метода, с кочки которого любая объективная реальность становится частью персональной вселенной. В конце концов, мы же читаем чужие бумаги для того, чтобы зафиксировать себя через разности и расхождения, а не для того, чтобы в очередной раз вооружиться знаниями, ненужными нам в данный момент.

Однако проходит два года, и стиль дневников Жирмунского резко меняется. Что произошло в промежутке между 1903-м и 1905-м — непонятно, хотя, скорее всего, просто шло и шло поступательное развитие. Суть дневников остается прежней — в их центре напряженный интеллектуальный процесс познания мира, творческая рефлексия (Витя пишет стихи, начинает роман и пару драм), но сколько же здесь эмоций и весьма осязаемого индивидуализма, нарастающего от месяца к месяцу. И между прочим не мешающего, но, напротив, через снижение автоматизма восприятия «очевидных истин» всячески помогающего осознать себя патриотом и социально ответственным гражданином своей страны.

Систематическое изучение родной классики, а также немецкого романтизма начинает активно влиять на строй и стиль заметок, сначала накапливающих велеречивые штампы («…так гласит преданье, которое до сих пор живо в устах народа…»), и прошловековую патетику (река «билась, как раненный насмерть богатырь. Не выбиться ей из каменных объятий, не спастись, не вырваться прочь. Таков закон Рока! Судьба неумолима и неизменна и для природы; „и ад имеет свои законы!”»), а чуть позже начинающих освобождаться от культурной зашлакованности, от зависимости и некритического доверия данностям.

Растет человек, развивается, смотрит в разные стороны, парадоксальным образом, собираясь в предельную сосредоточенность на «самом важном». В этих записках мы видим Виктора Максимовича в самом начале его долгого, большого пути — Жирмунского «до Жирмунского». Из-за чего возникает желание прочесть хроники и более поздних, более зрелых периодов его жизни: отчасти они представлены в томе «Филологического наследия» переписками с Василием Гиппиусом (1909 — 1928) и с Александром Смирновым (1917 — 1922). Столь обещающее начало требует не менее эффектного продолжения.

«Большое путешествие» Агаты Кристи_^[3]

Поначалу фотографии были мутными, расплывчатыми. Но в поезде, пересекавшем Южную Африку, у Агаты Кристи украли фотоаппарат. Пришлось покупать новый (видимо, Кристи важно было фиксировать каждый шаг экспедиции), из-за чего снимки Австралии, Новой Зеландии, Гавайев и Канады оказались более четкими и интересными.

Можно, конечно, сказать, что любое путешествие наводит резкость не сразу: сначала мы привыкаем к выбитости из обычного расписания, обустраиваемся внутри путешествия, чтобы только после этого начать наблюдать изменения. Но иногда достаточно сменить камеру для того чтобы дорога заиграла новыми красками. Точнее, свидетельство о ней, единственное, что останется в конечной точке пути. То, что может пережить и самого странника, особенно если у него внимательные родственники и бережливые наследники.

Агата Кристи умерла в 1976-м, а документы, описывающие ее кругосветку 1922 года, Мэтью Причард, внук писательницы, собрал в 2012-м. К главам из бабушкиной автобиографии, посвященной самым разным моментам официальной экспедиции, подготавливающей Лондонскую Всемирную выставку 1924 года, он добавил едва ли не ежедневные письма родным (в основном матушке и трехлетней дочке), массировано проиллюстрировав трип большим количеством фотографий.

Каждая глава этой книги, изданной на тяжелой, лощеной бумаге, похожей на подарочный альбом бумаге, так и строится: сначала текст из «официальной» книги, предназначенной многочисленным читателям, затем — «неофициальная часть», обращенная к конкретным и немногочисленным близким. Тут же — черно-белые снимки, фотокопии документов (афиш, газетных вырезок и даже меню), а главное, оттиски самих этих писем (иногда даже с неловко надорванными конвертами). Некоторые из писем написаны от руки — у «королевы детектива» красивый, но совершенно непонятный почерк, — их Кристи писала в поездах или на кораблях; другие отпечатаны на машинке. И тогда, как правило, страницы писем украшают логотипы отелей.

Из-за обилия иллюстраций и репродукций, вольготно чувствующих себя на красиво сверстанных страницах и даже разворотах, «Большое путешествие» действительно воспринимается почти как альбом, хотя, конечно, главное здесь текст — достаточно дробный, но логично развивающийся от письма к письму, от остановки к остановке.

Письма, сочиняемые по любому поводу и в любой обстановке, складываются в традиционный роман с постоянными персонажами, чьи характеры, ежедневно наблюдаемые и детально описываемые, находятся в постоянном развитии. Смена декораций позволяет испытывать квартет путешественников (чета Кристи, их колоритный начальник Белчер и его секретарь) самыми разными обстоятельствами — от непогоды до бытовых неурядиц, а также встречами с новыми лицами, каждое из которых Кристи описывает бегло, но цепко.

Колониальные нравы и плантаторский антураж (места и люди, запечатленные в буквах, тут же предъявляются на фотоснимках, передающих сиюминутную атмосферу) давно ушедшей эпохи оборачиваются ретро-травелогом, становящимся неожиданно важным именно для современного читателя, делающего все (даже кругосветку, если таковая выпадет) на бегу. В пене, в мыле.

У Кристи же путешествие идет неторопливо и со всеми остановками — в виде писем и поисков лучшего ракурса. В таком путешествии, связывающем разрозненные цели, находящиеся далеко друг от друга, всегда существует масса промежутков и «слепых пятен»: дорогу, как любое межсезонье, описывать труднее, нежели остановки. Но у Кристи повествование не провисает, корреспондентам (теперь это мы) скучать не приходится.

Ей все интересно, из-за чего буквально все письма наполнены событиями, малыми или большими, но всегда «работающими на результат», которого не мог бы достигнуть человек менее внимательный и опыта литературного творчества не имеющий.

«Большое путешествие» — работа неосознанно писательская, в ней накапливаются впечатления на десятилетия вперед и уже видны некоторые особенности зрелого стиля Кристи: текстуальная интрига, сплетаемая из подорожных подробностей, буквально из ничего, из воздуха, держит интерес от начала до конца. То, что в детективах, так важных нам не только из-за тщательно сконструированной загадки, но и атмосферы, сопровождающей расследование, здесь, как в аккуратно подготовленном наброске, разжевывается до последних пикселей.

Смотри, как игру ваяют профессионалы, учись, бери на вооружение. Тем более что в кругосветку отправлялась дебютантка, с целым ворохом издательских отказов и единственным опубликованным романом («Загадочным происшествием в Стайлз», в котором, впрочем, уже фигурировал Эркюль Пуаро). «Таинственный противник», второй роман будущей литературной знаменитости, вышел как раз в то время, когда Кристи путешествовала. Начинающий автор, она берет у австралийской журналистки Фриды Штернберг рекомендательные письма нью-йоркским редакторам, чтобы попытаться пристроить в Америке свои рассказы. Поскольку денег нет совсем, в Канаде, на излете путешествия, Кристи приходится немного поголодать.

Слава богу, в письмах практически нет литераторских треволнений, способных испортить любой биографический документ: в составе миссии путешествует не профессиональная романистика, но любопытствующая англичанка, жена и мать: «Я написала три книги, была счастлива в браке и мечтала поселиться в деревне».

Чета Кристи, собственно, оттого и решилась на длительную отлучку из дома, что иных возможностей «посмотреть мир» в ближайшем будущем им не выпадало: «Работа связала нас по рукам и ногам: я уже поняла, что коммерсант может себе позволить не больше двух недель отпуска в год, а за такой короткий срок далеко не уедешь».

Десятимесячная миссия, в которую Кристи и ее муж Арчи угодили почти случайно, была официальной, поэтому молодую семейную пару и их спутников принимали по самому высокому рангу. Это связывало путников обязательной сложносочиненной программой, но и обеспечивало постоянным притоком событий.

Так из множества стихийных черт и сложилось то, что в конечном счете сложилось: уникальная возможность побывать не только в «творческой лаборатории» великой писательницы, которая пока еще не подозревает о собственном величии, но и в тщательно задокументированном законченном прошлом. Ничего не знающем о своем постколониальном грядущем.

«Бессмертным Путем святого Иакова» Жан-Кристофа Рюфена_^[4]

Тысячи людей идут этой дорогой и сейчас, в данную минуту. «Путь Иакова» — массовое паломничество (в основном католическое, хотя автор называет его и дзен-буддистским тоже), существует веками, не прекращаясь ни на день.

Значение Пути прямо пропорционально количеству пройденных километров. Собственным усилиям, вложенным в преодоление себя и расстояний. Поэтому, в первую очередь, все зависит, откуда ты вышел — непосредственно из родного дома или же из типовой «точки отправки» во французском Андайе, как это сделал сам Рюфен (значит «в вольном режиме» ему предстоит пройти более 800 километров).

Кто-то идет из Кельна, кто-то — из Брюсселя, кого-то самолеты или туристические автобусы доставляют непосредственно в финальную точку. Однако с теми, кто экономит усилия, не случается самое важное — духовный опыт, приобретаемый лишениями и многодневным (у Рюфена «Путь Иакова» занял четыре недели) упорством. Одиночеством и самоукоротом.

Это же не туризм и не спортивное ориентирование, но жесткий тренинг терпения и навыков асоциальности, «религиозная составляющая» в котором не самое главное.

Паломник может быть истово верующим, а может не верить в Бога, предпринимая многодневный хадж для приобретения незабываемых впечатлений или для обновления духовной жизни (Рюфен пишет о постмодернизме восприятия нынешнего «Пути Иакова», выявляющего и соединяющего внутри себя самые разные пласты человеческого сознания), результат гарантирован всем, но лишь при соблюдении всех правил Дороги, выработанных веками.

Существует международная организация, помогающая паломникам, идущим в Сантьяго-де-Компостела пешим (или каким-то иным) ходом, — с гостиными дворами при монастырях, недорогими трапезами за десять евро и многочисленными указателями Пути в виде ракушек, расставленных по обочинам.

С обязательными штампами и печатями, которые следует ставить в городах, посещаемых по дороге. Все эти «визы» в креденсиале (паспорте паломника) — единственный способ контроля за прохождением маршрута, нужный в основном самому путешественнику, ибо никаких привилегий или бонусов заполненный креденсиаль не предоставляет. «Разница между пленом и Путем в том, что Компостела — не наказание, а добровольное испытание».

Вот ты идешь добровольно по морским берегам, лезешь в горы и спускаешься в заброшенные промзоны, стирая подошвы и зарастая щетиной для того, чтобы прийти в Базилику, хранящую мощи Святого, обнять его статую и присутствовать на мессе.

«Я понял, что паломник никогда никуда не приходит. Он проходит где-то, и только. Он одновременно погружен в жизнь того места, где находится (передвигаясь пешком, он вступает в непосредственный контакт с местностью и ее жителями), и невероятно далек от этой жизни, потому что его судьба — уходить отовсюду. Даже если он старается шагать медленно, все в его внешности показывает, что он торопится уйти. Паломник не похож на туриста: турист мчится бегом от одного памятника прошлого к другому, так как пришел сюда, чтобы увидеть их. А причина присутствия здесь паломника находится в другом месте…»

…которого на самом деле или нет вовсе, или же оно находится где-то глубоко внутри его собственных эмоций — всего того, что осталось в нем от всей предыдущей жизни. Так как отныне узнать в человеке, идущем «Путем Иакова», своего соседа, коллегу или мужа (на финальном отрезке Пути к Рюфену присоединилась его жена, не сразу опознавшая в загорелом, заросшем и сильно потрепанном бомже свою вторую половину) будет сложно.

Одежда твоя истрепалась, и сам ты становишься похожим на бедного странника (жаке), ночующего в дешевых хостелах или под открытым небом (у Рюфена проблемы со сном, он не переносит чужого храпа, поэтому, несмотря на межпозвонковую грыжу, тащит с собой палатку), несешь рюкзак — и все для того, чтобы никакого зримого результата не случилось.

Кроме, разумеется, всего того, что произошло с душой и телом, пока ты шел. Сначала паломник изнывает от солнца и жажды, мучаясь от непривычных физических нагрузок, затем, слегка отупев и впав на второй неделе в медитацию, освобождается от ненужных мыслей, наслаждаясь внутренней пустотой (но не опустошенностью!). Где-то на третьей неделе, если верить Рюфену, странника настигают волны счастья и религиозного экстаза, которые, впрочем, прекращаются к четвертой неделе.

В этих процессах нет ничего мистического или особенно затейливого, Рюфен гораздо больше пишет про физиологию и быт. Как, провоняв в дороге, он, чувствительный к запахам, избавлялся от собственной вони. Или о том, как он, лауреат Гонкуровской премии и бывший посол, «которому в его резиденции прислуживали пятнадцать человек в белых куртках, академик, которого принимали в академию под старинным куполом, под бой барабанов, докатился до того, что бежит между деревьями общественного сада, чтобы скрыть самый незначительный и самый отвратительный из проступков», большую нужду, справленную под открытым небом.

Существуют два варианта маршрута, равные по расстоянию, — «северный», проходящий через страну Басков, и «французский», более массовый и легкий. Рюфен шел морем, через Сан-Себастьян и Бильбао, описывая «что вижу — то пою» ландшафты и собственные ощущения.

Честно говоря, я взялся за эту книгу не без легкой предубежденности. Во-первых, опасаясь католического фанатизма (очень скоро, впрочем, автор выказал себя человеком достаточно рациональным, агностиком), во-вторых, ожидая скуки от путешествия, в котором не предполагается ничего особенного, выходящего за рамки обыденности, как и нет опыта, недоступного другим. Тем более, что Рюфен постоянно подчеркивает: тысячи людей шествуют этим путем, поэтому в «Пути Иакова» нет ничего необычного, кроме разве что твоей личной решимости встать на дорогу.

Мотивы у каждого свои, ковыряться в этом можно до бесконечности. Из книги Рюфена понятно, зачем паломничество понадобилось удачливому писателю и патентованному интеллектуалу — дабы стряхнуть инерцию жизни, напитаться новыми эмоциями, обновить «творческий потенциал». Очиститься от социальной зашлакованности и непреходящего вожделения, лежащего в основе «потреблядства».

Хотя поначалу Рюфен, кажется, не собирался ничего записывать, дабы пережить «Путь Иакова» без оглядки на других. Но — не сдержался, написал. Профессионал победил в нем паломника. И правильно сделал: «Бессмертным Путем святого Иакова» — неброская, но увлекающая книга, сделанная крепко и с большой выдумкой.

Простое, казалось бы, незамысловатое повествование, целиком зависимое от внешних впечатлений, тем не менее движется (и не провисает ни разу) точным сцеплением разнородных авторских мыслей, которые постоянно хочется выписывать. То есть присваивать. При том, что пишет Рюфен только по делу, на абстрактные умствования особенно не отвлекаясь, — но, как акын, лишь о том, что слышит, видит или чувствует.

Он не хитрит, нагнетая объем, как это делает большинство пишущих путешественников, микширующих реальные впечатления с отступлениями и отвлеченными экскурсами в ситуации, когда реальности оказывается недостаточно. Рюфен же нашел самую взвешенную формулу травеложной конструкции, способную превращать в насыщенный текст любую обыденность.

Извне привносимое, не имеющее непосредственного отношения к пути (но занимающее в других травелогах до 2/3 объема) есть и у Рюфена. Другое дело, что «лишнее» у него четко дозировано и аккуратно вписано в «фактурку», из-за чего нигде не выпирает, не натирает и никак не акцентируется. Вливается без надсады в пейзаж, как будто так и было.

Это значит, что по большому счету Жан-Кристофу Рюфену все равно, что писать: хорошего писателя видно даже и под грудой бесформенных обносков.