HOMO SAPIENS В КАРТИНКАХ

HOMO SAPIENS В КАРТИНКАХ

Олег Дарк. На одной скорости (14 рассказов). М., «Русский Гулливер», «Центр современной литературы», 2014, 84 стр.

Новая, вторая книга Олега Дарка, вышедшая спустя почти двадцать лет после первой, также сборника рассказов^[1], свидетельствует, что он по-прежнему, как писал Александр Вяльцев, объединивший Дарка с Нарбиковой, Виктором Ерофеевым и Владимиром Сорокиным, «топит» своих героев «в крови, дерьме и сперме»^[2]. Поэтому вполне понятны слова Андрея Анпилова, написавшего в «Постпостскриптуме» к этой, новой книге, что «вскипает подспудное чувство неизбежности <…> обрушиться на книгу Олега Дарка <…> мол, „профиль этой прозы — это профиль смерти”»^[3].

Однако далее Анпилов, как бы оправдываясь, пишет, что книга намечает «абрис духовного, душевного мира» человека, «отравленного культурой». Культура, пишет далее он, «дает и ключи к собственным безднам, закоулкам подсознательного, но она же <…> и замыкает пространства»^[4]. Недаром «подобные картинам ада» «мизансцены», содержащиеся в книге, подводят читателя к мысли, что «цивилизацию» в ее нынешнем состоянии «вообще-то, пора бы закрывать». Фактически о том же пишет в предисловии и Валентин Алень — о «насыщенности [книги] жестью», что, однако, порождает не ужас, а экзистенциальную тревогу^[5].

При этом Алень сравнивает Дарка с ранним Мамлеевым и ранним Сорокиным, а Анпилов — с Кафкой, Набоковым, «Дублинцами», Борхесом, экспрессионистами, а затем, после многоточия, добавляет Сорокина и Евгения Харитонова. Согласившись, что все эти сравнения имеют под собой реальную основу (особенно — с Сорокиным, сотоварищем Дарка по московскому андеграунду 80-х), позволю заметить, что этот цикл Олега Дарка прежде всего отсылает к творчеству Ивана Бунина, и далее — к Тургеневу и Достоевскому. В силу чего стоит осмыслить, что именно вызывает «метафизическую тревогу» при чтении рассказов Дарка.

Бунин, носящий титул последнего русского классика, по образному выражению Ивана Ильина, на «темных аллеях» греха «разверзает перед нами мировой мрак, черное, провальное естество человеческой души, не ведающее добра и зла, и творящее зло въ меру своей похоти»^[6]. При этом он практически не использует иронии, не рисует широких картин социальных процессов, склонен к ровному и спокойному, отсылающему к тургеневскому, как бы отрешенному повествованию. Даже при описании кризисных состояний своих героев он не выходит за рамки видимой реальности, за которой тем не менее ощущается присутствие другой, таящей в себе некую страшную тайну. Практически то же можно сказать и о Дарке, у которого легкая, глубоко скрытая ирония и элементы мистики и фантастики — дань времени, поставившему во главу угла скепсис и неопределимость понятия «реальность».

Дарк показывает жизнь человека протекающей в тесной связи со смертью и направляемой видимыми обстоятельствами обыденной жизни и невидимыми огромными силами, действие которых человек временами может ощущать. Но «разверзая перед нами» «на темных аллеях» греха «провальное естество человеческой души», он рисует несколько иную картину, прежде всего в отношении неведения «добра и зла». Для прояснения обратимся к рассказу Бунина «Петлистые уши» (1916).

Герой рассказа, волевой и сильный, крайне серьезный, сумрачный и неприятный человек, о прошлом которого ничего не известно, именует себя «сыном человеческим» и «выродком» и утверждает, что человечество в целом охвачено «страстью к убийству и... вообще всякой жестокости», подтверждая свою правоту засильем в человеческой истории типажей вроде «королей, подписывающих смертные приговоры с сигарой во рту» и «изобретателей подводных лодок, пускающих ко дну сразу по несколько тысяч человек» и тем, что даже в романах Купера, которыми «каждый мальчишка зачитывается... только и делают, что скальпы дерут», поэтому «пора бросить эту сказку о муках совести» и перестать писать «романы о преступлениях с наказаниями», а «написать о преступлении без всякого наказания». После этого он — беспричинно, ради акта убийства — хладнокровно убивает проститутку и безнаказанно покидает место преступления.

Спору нет, при взгляде на историю человечества мучающийся раскаянием после совершения преступления герой Достоевского действительно смотрится принадлежащим к весьма малой группе людей. Тем не менее, герой Бунина «выродком» называет не его, а себя и, проповедуя «зло», отчетливо понимает, что есть еще и «добро». Более того, жертва его преступления — не совсем случайна, как если бы он осуществлял убийство только ради страсти к нему как таковому. Согласно высказанным им взглядам, он убивает низшее, несущее в мир зло и вызывающее у него отвращение существо. И здесь надо заметить, что, как писал Достоевский (которому, кстати, посвящена дипломная работа Дарка), пока есть представление о грехе и, соответственно, добре и зле, есть и понимание того, в каком направлении следует искать выход из ситуации, вызывающей «метафизическую тревогу». Не то — в мире героев Дарка.

В их мире — а это наше «сегодня» — преступление встроено в ткань жизни, являясь ее естественным и необходимым элементом, и совершается оно буднично, деловито, с ощущением «ничего личного». Человека убивают, потому что иначе не совершить кражи («Бриллианты»), не наладить личную жизнь («Эвтаназия»), не выиграть пари («Поспорили на сто рублей») или потому что он, будучи пьян, оказался на пути тоже пьяной компании («Со стороны свидетеля»). Человека насилуют, потому что выпал случай удовлетворить похоть тела («Восьмой рассказ», «Названия нет, и не будет»), и готовы страшно и смертно пытать, потому что необходимы опытные данные для подтверждения теоретических выкладок («Седьмой рассказ»). Но у Дарка нет и намека на «страсть к убийству и ...жестокости», тем более — вызванную определенного рода поведением или некими свойствами конкретной личности. Просто так сложились обстоятельства. Как говорит один из его героев, «лотерея» («Бриллианты»). Поэтому другой герой Дарка, увидев в лесу обезглавленный труп неизвестного ему человека, действует спокойно и деловито: не задаваясь вопросами и ничего никому не сообщая, находит голову, сжигает труп, а пока разгорается пламя, греет в нем воду для чая; и, «сев на труп, резал на весу колбасу и хлеб» («Труп»).

Дарк как бы наводит фокус зрения на то, что если речь идет не о «выродках», то движущей силой преступления является не страсть к нему, которая есть похоть души, а разум, не имеющий понятия о грехе и направляющий действия человека при отсутствии каких-либо внутренних ограничений. То есть, бесстрастный разум, не корректируемый чувствами, идущими «от души», которой ощущение греха присуще врожденно. В этих условиях разум оказывается в плену у похоти плоти, и неудивительно, что герои Дарка «тонут <…> в крови, дерьме и сперме» — не потому, что это он их «топит», а потому что он, используя, как сказано в аннотации к его второй книге, «гротесковость, маскирующуюся под реалистичность, и реалистичность, маскирующуюся под гротеск», показывает, что реально происходит с человеком в современном социуме. Увы, приходится признать, что в рассказах Дарка мало «гротесковости», и много «реалистичности». Будучи реалистом, насколько это возможно в современном мире, имеющем размытые представления о том, как именно устроена реальность, Дарк, как и Бунин, сосредоточен на взаимодействии в человеке плотского и духовного начал.

Но если Бунин разверзает перед нами провальное естество человеческой души, исследуя недоступное человеку, но воображаемое им положение выше добра и зла, то Дарк «разверзает» глубину ее провала в положение, которое ниже добра и зла. Двигаясь, согласно его собственному определению, «на одной скорости письма, чтения, повествования («О понятии „скорость”»), он бесстрастно всматривается в своих «тонущих» героев, ища проявления у них чувств сострадания и вины, говорящих о наличии живой человеческой души. И находит, хотя и не часто. Участник группового изнасилования, как бы стремясь загладить содеянное зло, пытается, хоть и неумело, делать добро женщинам («Восьмой рассказ»). Нечто похожее на муки совести испытывают родители, решившие убить своего больного ребенка («Эвтаназия»). И — пусть и мимолетное — «сожаление» испытывает грабитель перед осуществлением задуманного убийства («Бриллианты»). Однако в тексте этого рассказа есть точные слова: он «не дал воли» возникшему у него чувству «сожаления».

Разум, не сдерживаемый понятием греха, «не дал воли» движению души. Недаром именно к разуму апеллирует герой рассказа «Петлистые уши», проповедуя «преступление без всякого наказания», которое задумал, но не смог довести до конца Раскольников и которое задумали и смогли довести до конца герои рассказа «Бриллианты». И этот рассказ — буквальное выполнение заказа на «написание» о преступлении, совершаемом в условиях «отбрасывания сказки о муках совести».

Там, где нормальные движения души человека едва заметны, царит бесчувственная разумность, удерживающая этот мир в состоянии весьма стабильного равновесия. Разумны — любые — действия, приводящие к поставленной цели, и неразумны — любые — чувства, мешающие этим действиям. Один из героев Дарка «не дал воли» внезапно возникшей у него страсти — изнасиловать или убить женщину — по той причине, что необходимо держать «тело и душу» в «равновесии». Если же требующейся для этого «воли» не хватает, на помощь приходит «магическое слово», и «равновесие», обеспечивающее успешное течение жизни, сохраняется, даже если кого-то, например, «раздели догола, посадили в муравейник и держали за руки, пока не перестала кричать» («Сунахби»).

Прав Анпилов: проза Дарка — о смерти. Точнее, о жизни, в условиях омертвления душ человеческих превратившейся в равномерное, «на одной скорости», движение людского потока, в котором каждый обустраивается «кто как» и идет, не зная, куда и зачем. А кругом — война, смысл которой также не понятен никому из идущих («Железный поток»^[7]), непонятно зачем творящаяся «рубка» людей с «равнодушными лицами» («Фрейдистская дилогия»). И как бы подводя итог, герой заключительного рассказа, максимально приближенный к авторскому «я», потерянно бродит в мире, абсурдность которого отсылает к Кафке. Понятно ему одно: из «подземного» мира — метафорического «кладбища», в котором он, «спустившись», оказался, с его «каменным сводом» «вместо неба» и делающим «глазам больно» «как бы мертвым», «или искусственным» светом, — надо как-то выбираться («Это было подземное кладбище»).

Но начать выбираться, из, согласно Анпилову, замыкаемого, отравленного культурой пространства, можно только выяснив причину «отравления», приведшую к абсурдизации ограниченного этим пространством мира. И надо признать, книга Дарка по праву вошла в шорт-лист премии «Инспектор НОС», присуждаемой за лучший детектив на постсоветском пространстве, — фактически, она посвящена успешному расследованию истинных причин «преступлений без всяких наказаний».

Двигаясь «на одной скорости», в поисках проявлений душевной жизни своих героев, Дарк особое внимание уделяет чувству боли, и это понятно: в мире его героев душа может только болеть — пока не омертвеет. Один из героев, которого, пожалуй, можно назвать положительным, «влюбляется в чужую боль», «сходит с ума от чужой боли», тогда как «счастье» его «раздражает» («Упражнение в любви»). Сам он объясняет это «помешательством каким-то», но, если в мире, в котором он живет, счастье возможно только в случае омертвения души, может, лучше сойти с ума?

Сойти с ума — или отказаться от руководства разума, не имеющего понятия о грехе и «не дающего воли» движению души? И здесь пора обратиться к центральному, самому пространному рассказу книги «Седьмой рассказ» (Предыстория). Его герой размышляет о душе, теле и «тайном гуманизме», зиждущемся на «почти упразднении» боли души, и поскольку «на боль реагирует душа, (а тело ей только подает сигналы)», то и тела. Герой рассказа увлечен музыкой, убивающей боль — свою и чужую, равно как и возможные сожаления по поводу совершаемых действий. Его преступление отличается от всех прочих: им движет желание провести опыт, чтобы узнать, что происходит во время пытки в условиях «тайного гуманизма», поскольку цель ее — сломить болью, чтобы «заставить выдать какую-то тайну».

Как тут не вспомнить Базарова, с его презрением ко всякой чувствительности и верой исключительно в научный эксперимент, с легкой руки Тургенева открывшего в русской литературе тему нигилистов. Ведь гуманизм не отделим от науки, полагающей, что человек — это Homo sapiens, человек разумный, при этом само собой разумелось, что разум его направлен только на созидание. Хотя, изучая «сигналы» тела, Базаров не только «лягушек резал», но и людей, будучи врачом, лечил, сам он полагал своей задачей — только «место расчистить», отсылая нас к смутному еще, но ожидаемому будущему.

Это ставшее настоящим будущее — абсурдный мир героев Дарка, мир пустоты и безобразия, полный «преступлениями без всякого наказания», предыстория которых описана в «Седьмом рассказе». Наделив героя этого рассказа абсолютным слухом к музыке великих сил мироздания вкупе с невозможностью ее нормального восприятия, Дарк моделирует научный метод познания, ныне тотально пронизавший все сферы жизни. И показывает, что, ратуя за бесстрастие разума, то есть свободу от чувств, наука зиждется на чувстве исследовательского азарта, легко переходящего в страсть, которая есть похоть души. При этом важно, что «вне и без музыки», герой «предыстории» жалеет всех и вся.

Здесь, в характере вовсе не безгрешного, но не совершающего преступления героя фактически и содержится ответ, как выбираться из замыкаемого культурой пространства, мир которого сродни «подземному кладбищу». От прочих героев книги его отличает постоянно работающий внутри механизм как бы взаимной коррекции разума и чувств, что позволяет ему не переступать незримую черту невозврата на нормальную дорогу жизни. Фактически же речь идет о том, что определение человека как Homo sapiens к настоящему времени явно утратило изначально гордый смысл и требует поправки. Может быть, лучше Homo sapiens еt conscius^[8]? Что же касается мысли о том, что цивилизацию «пора бы закрывать», то прав Анпилов: Дарк в таких парадигмах не мыслит. Он сосредоточен на исследовании естества человеческой души. Ибо давно известно: хочешь изменить мир — измени себя.

Людмила ВЯЗМИТИНОВА