ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ

ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ

^{Винтик, фольтик и березка. Четыре века русской поэзии детям. Том 2}

Когда меня, как детского писателя, порицали за то,

что в моих сказках нет актуальной тематики,

Олейников пришел мне на помощь, написав две образцовые строки,

причем порекомендовал мне писать именно в этом духе:

ДЕТСКИЕ СТИХИ

_{Весел ласков и красив}

_{Зайчик шел в коператив.}

25/IV-1926 г. Н. Олейников

При кажущемся своем благодушии это был

человек очень насмешливый, колкий, занозистый.

Недаром Маршак, щеголяя причудливой рифмой,

сказал о нем:

^{Берегись Николая Олейникова,}

^{Чей девиз: никогда не жалей никого.}

_{Корней Чуковский. Из комментария к рукописному альманаху «Чукоккала»}

Когда в середине 1960-х годов Чуковский писал комментарий к своему альма-наху, в котором сохранились бесценные автографы Николая Олейникова, в том числе и знаменитая эпитафия жареной рыбке («Жареная рыбка, / Бедный мой карась…»^[1]), — имя поэта-обериута настолько прочно ушло в небытие, что хозяин «Чукоккалы» далеко не сразу сумел найти его фотографию. К счастью, один снимок нашелся, и, готовя альманах к печати, Чуковский решил использовать фотопортрет «Свирепого Макара»^[2] в оформлении, которое он сам и придумал. Там читатели и увидели лицо Николая Макаровича Олейникова — среди прочих изображений — на форзаце первого издания «Чукоккалы» (1979).

Это была попытка крохотного, но хоть какого-то — воскрешения. В те годы было сложно вообразить, не только что книги Олейникова будут переиздаваться репринтно, но что на переломе двух эпох большой том его стихотворений и поэм выйдет в «Новой библиотеке поэта» (СПб., 2000).

Вторая книга уникальной трехтомной антологии, составленной Евгенией Путиловой (общее представление собрания и — отдельно — первого тома см. в предыдущем выпуске нашей колонки), воскрешает немало имен тех, кто по разным причинам потрудился на ниве поэзии для детей в первые десятилетия Советской власти.

Признаться, я сомневаюсь, что все эти писатели прочно войдут в широкий читательский оборот и станут легендами, как это счастливо случилось с теми же обериутами за последние двадцать пять лет.

Но, может, этот широкий оборот и не так уж необходим — гораздо нужнее вернуть эти имена в историю детской литературы, откуда они были беспощадно выброшены (и не вернулись даже в новом времени), а читатель уже разберется сам?

Евгения Оскаровна все это сделала, поместив на страницах «Четырех веков…» рядом с Чуковским, Маршаком, Хармсом, Мандельштамом^[3], Маяковским, Михалковым, Барто и другими звонкими именами — стихи и поэмы Павла Сухотина и Сергея Заяицкого, Ады Оношкович и Екатерины Малкиной, Софьи Федорченко и Натальи Дилакторской (1904 — 1990), одной из немногих, кто после известного постановления ЦК в 1946-м выступил в защиту М. Зощенко). Поместила и написавшего десятки книг для детей — Михаила Ивановича Андреева, следы которого затерялись в 1930-е (от него не осталось даже даты кончины). А ведь он — один из последних, да что там последний — единственный, кто в 1920-е написал книгу-поэму о празднике масленице. Сообщая об этом в предисловии ко второму тому антологии, Путилова даже цитирует Проппа: «Самым веселым праздником в году, когда веселились все, от мала до стара, была масленица».

В широком смысле здесь интересно и важно все: и хронологическое устройство (книга охватывает период с 1917-го по 1941-й^[4]), и, как точно выразился М. Яснов, тема «зависания» детской поэзии этого времени между взрослой идеологией и детским бытом, и непривычное тяготение к большим формам, и, конечно, расцвет детской поэзии в новых детских журналах вроде «Чижа» и «Ежа».

Пунктиром проходит по книге и печально известная «борьба со сказкой», когда наркомпросовские деятели обрушились на поэтов, уводящих, как они считали, «новый тип ребенка» от практических знаний об окружающем мире в страну фантазии и вымысла. Но какой же невероятной экзотикой, если не сказать — извращением выглядят нынче «индустриальные» детские стихи основателя литературной группы «Кузница» Михаила Герасимова, который ухитрился «актуализировать» даже такой жанр, как колыбельная песня.

« — Спи, мой винтик. / Спи, мой вьюн, / Баю, баюшки, баю! / …Спи, мой дизель, / Спи, силач, / Баю, баюшки, не плачь!»

У обериутов или того же Мандельштама приметы индустриального быта — от примусов и трамваев до непонятных хармсовских крючков и дощечек — были частью игры, как и в старой доброй дореволюционной литературе.

Здесь же — что-то почти религиозное, какой-то коммунистический шаманизм.

Впрочем, рядом с подобными заклинаниями мерцали и попытки, конечно, не примирения нового со старым, — но некоего поэтического рассуждения, как, скажем, у Василия Князева, автора известной песни «Никогда, никогда, никогда, никогда! Коммунары не будут рабами…»

…Душа ребенка — то же поле:

К посеву жадное, оно

Лишь то зерно взрастит на воле,

Что в борозду заронено.

Не страшен нам теплицы барской

Цветок, точащий сладкий яд:

На нашей грядке пролетарской —

Он переймет наш аромат,

Мы — цветение злака,

Нив грядущих ростки,

Полей весенних мака

Знамена-огоньки…

Это строфа из сочинения Князева 1920-го года под названием «Цветы коммуны».

Поразительно, что в это время Чуковский стоит на пороге создания «Мойдодыра» и «Тараканища», а Маршак скоро засядет за «Глупого мышонка», «Пожар» и «Поросят», — «кодой» которых станет многозначная строфа, тут же вошедшая в современный фольклор.

Мой мальчик! Тебе эту песню дарю.

Рассчитывай силы свои

И, если сказать не умеешь «хрю-хрю»,

Визжи, не стесняясь: «И-и!»

Силы за Князева рассчитало НКВД, и он был уничтожен в том самом 1937-м.

…И я в который раз испытываю к составительнице антологии горячую читательскую благодарность. Представляя стихи для детей того же Василия Князева, она не только рассказала в примечаниях, что он был постоянным автором «старорежимных» изданий вроде «Задушевного слова» или «Галчонка» (а это все-таки накладывало свой благотворный отпечаток, не правда ли), но и представила его сочинения не вполне идеологического свойства, вроде фантастически-презабавного «Страшного сна» (1925) — с ожившими ковровыми рисунками в детской и ленинградскими памятниками (теми, которые еще не снесли).

«Снова кони на посту / На Аничковом мосту. / Вновь в саду Екатерина / На Лепо взирает чинно. // Снял пожарный с фонаря / Горемычного царя / И на лошадь аккуратно / Посадил его обратно. // Петр, очнувшись, прибежал, / И один лишь генерал / Медно-бронзовый Кутузов, / Не боявшийся французов, / В заточение попал: / Ах, в кармане генерала / Трех мильярдов не хватало!!»

В комментариях разъяснено, о каких памятниках идет речь (здесь есть и клодтов Николай I) и что такое «Лепо» («Ленинградское Единое Потребительское Общество», то есть Елисеевский гастроном на Невском).

Но о тогдашней инфляции, увы, не сказано, — а ведь билет на трамвай действительно стоил несколько миллиардов рублей…

Кстати, о комментариях и памятниках. Два года назад, на одесском книжном фестивале «Зеленая волна» я стал свидетелем примечательного рассказа Михаила Яснова о его встречах с маленькими читателями.

Теперь эта история повстречалась мне и в упомянутой статье «Уроки детской поэзии», посвященной представляемой нами антологии. Приведу расширенную выдержку из нее еще и потому, что этот замечательный текст доступен в сети лишь подписчикам электронной версии «Библиотеки в школе».

«…При всей, казалось бы, незыблемости детской возрастной психологии, атрибутика детства меняется и взгляд ребенка на окружающий мир оказывается в сильнейшей зависимости от современных, куда более агрессивных взрослых стереотипов.

Вместе с этим взглядом меняется и восприятие традиционной детской поэзии. Ко всеобщей радости, вовсю продолжают печатать наших детских поэтов-классиков, но многое уже становится не данью детству, а данью памяти о детстве. Насколько по-прежнему прекрасна дошкольная Барто, настолько же ее школьная лирика постепенно, увы, утрачивает поэтическую злободневность: уже нет той школы, о которой так замечательно в свое время писала Агния Львовна, а значит и нет потребности воспринимать проблемы этой школы через поэзию. Стихи Сергея Михалкова становятся предметом взрослых пародий чаще, чем попадают в поле зрения юного читателя. Становится литературным памятником мой любимый Маршак. Читаю малышам:

Дети нашего двора,

Вы — его хозяева.

На дворе идет игра

В конницу Чапаева.

...........................

Дети нашего двора,

Чкаловского дома,

Улетали вы вчера

Вдаль с аэродрома.

Тут же вопросы:

— А что такое конница?

— А что такое конница Чапаева?

— А что такое Чкаловский дом?

И самый печальный вопрос:

— А что такое хозяева двора?

(Однажды меня спросили: „А дети, хозяева двора, — это дети местных бандитов?”)

Первоклашки уже ничего не знают и не воспринимают — даже понятие обычного городского детского двора им неведомо.

История советской поэзии уникальна не только великими достижениями, но и многозначительными уроками: в стихах перестает „работать” идеология и созданный ей на потребу мир реалий. Но те стихи (в основном — малышовые), в которых живут душа и сердце автора, ближнее окружение ребенка, незыблемые семейные ценности, а главное — родной язык, остаются по-прежнему нашим действительно золотым фондом».

Вынесенное в название словечко «фольтик» — как раз к теме родного языка. Его изобрела легендарная писательница и редактор, многолетняя сотрудница детского отдела Госиздата, которым руководил Маршак, — Тамара Григорьевна Габбе.

Никто, в том числе и она сама, не мог дать этому термину научного объяснения, слово-то было рабочее, «только для своих». Оно обозначало, что в предлагаемых редакции текстах есть какая-то выдумка, словесная или фабульная, что в новом сочинении для детей присутствует нечто радующее, «заводящее» всю редакторскую команду. Судя по сохранившимся воспоминаниям, в редакционных комнатах Детгиза смеялись часто и много.

Коротко говоря, шутливое двустишие Николая Олейникова, записанное им в «Чукоккале» и «прописанное» нами в эпиграфе к этим заметкам, и есть такой фольтик.

Теперь о березке из того же заголовка. В те два — два с половиной десятилетия, когда создавалась детская поэзия, представленная в этом томе антологии, «классическая» русская деревня с ее неповторимым укладом жизни еще не была окончательно уничтожена и, к счастью, отразилась в детской литературе более или менее полнокровно.

Даже у такого «городского» сказочника, как Чуковский (правда, присутствие города в его поэмах почти равноценно присутствию сказочной «Африки»^[5]), — написалось «Федорино горе». Но это — скорее по касательной, это аранжировка. А вот стихи Петра Орешина, Марии Пожаровой, тетки Блока — Марии Бекетовой, Льва Зилова, автора великолепного «Лося и мальчика» — Александра Коваленского, — они-то как раз об этой, вскоре исчезнувшей жизни.

В 1920-е годы у разных авторов выходили даже книги с одинаковыми «деревенскими» названиями, как, например, «Хлеб» (у Н. Дилакторской и М. Фромана).

Деревня в этих стихах была окружена живой природой, которая тоже со временем уйдет из стихов для детей, дожидаясь появления своего Валентина Берестова. Но это случится много позже, когда в детскую поэзию вернется лирика.

А тогда «рабочий, актер, учитель, избач и землепашец», как его здесь аттестуют, «дореволюционный» друг Маршака, ездивший с ним в 1910-е в Сирию и Палестину, — Яков Владимирович Годин пишет-плачет свою «Березку» с ее печально-неизбежным финалом:

«Хорошо-то хорошо, / Да, голубушка, не очень: / Снова дедка подошел, / А топор его — наточен. / А за ним с пилою Тит / По валежнику хрустит. / Голый ствол под корень рубят, / Дружно режут — насмерть губят / Да в поленницу кладут: / В ближний город продадут».

На дворе стоял 1930-й: вовсю катила коллективизация и приближался голод. Одаренный Сергей Михалков вскоре быстро напишет своих «Дядю Степу» и «Фому», чудесные диалоги «А что у вас?» и великолепный «Рисунок». И — засядет совсем за иные труды. За печально известного, к примеру, «Шпиона», — который тоже справедливо помещен в эту антологию.