«ДРАТЬ ЗА ВОЛОСЫ ПИСАТЕЛЕЙ…»

*

«ДРАТЬ ЗА ВОЛОСЫ ПИСАТЕЛЕЙ…»

Анна Голубкова. Литературная критика В. В. Розанова: опыт системного анализа. Кострома, КГУ им. Н. А. Некрасова, 2013, 432 стр. (Библиотека журнала «Энтелехия»).

_{«Критик — существо редкое до исключительности, даже}

_{странное: любит чужой ум больше своего, чужую фантазию}

_{больше своей, чужую жизнь больше собственной…»}

_{В. Розанов}

В 1990 году мне попал в руки томик Розанова, «Уединенное»^[1], едва ли не первое присоветское издание, выпущенное немыслимым сегодня стотысячным тиражом.

Такого живого, беззастенчивого письма, то бормотливого, то патетического, такой адогматичной, экстремальной мысли мы никогда раньше не видели.

«Вот и поклонитесь все „Розанову” за то, что он, так сказать, „расквасив” яйца разных курочек, — гусиное, утиное, воробьиное — кадетское, черносотенное, революционное, — выпустил их „на одну сковородку”, чтобы нельзя было больше разобрать „правого” и „левого”, „черного” и „белого” — на том фоне, который по существу своему ложен и противен… И сделал это с восклицанием:

— Со мною Бог.

Никому бы это не удалось»^[2].

Если Розанов здесь и преувеличивает свою, как мы бы сегодня сказали, «амбивалентность», то не так уж сильно. И все же идейная эволюция имела место — именно ее поэтапно прослеживает Голубкова в своей монографии: от юношеского позитивизма, «шестидесятничества» к религиозному консерватизму, а затем к декадансу, а вернее, к модерну. Но при этом — «он никогда полностью не отказывался от своих прежних взглядов, которые в скрытом виде продолжали существовать в его мировоззрении».

Образцом литературного критика для него в молодости был Белинский, впоследствии того затмил Аполлон Григорьев, но и о Белинском, и о Добролюбове Розанов неизменно отзывался как о великих критиках, хотя давно уже разошелся с воззрениями и того, и другого.

Собственно литературная критика в наследии В. В. Розанова занимает не столь уж большое по объему, но важное место, поскольку едва ли не во всех своих сочинениях он обращается к литературе как к сгущенному выражению и общественной мысли, и ее жизненных предпосылок.

«Суть критики едва ли не вытекает из редкого сочетания величайшей восприимчивости к слову и „звучным сочетаниям”, из величайшей восприимчивости к мысли и ее сочетаниям, — с полным творческим бессилием, немощью, захудалостью. Вот когда одно поднимается до бесконечности, а другое падает до ноля, — рождается великий критик. Он будет переваривать, перекаливать, переплавливать чужое: функция — редкая и страшно нужная в обществе, в истории, в литературе, на которую почти не рождается мастеров. <…> „Сам писатель” — совершенно не совместимо с критикою: это — не разные призвания; это призвания, из которых одно убивает другое, расстраивает, ядовитит другое»^[3].

Правда, и это отмечает Голубкова, такое определение никак не подходит к самому Розанову, который был «сам писатель», даром что не оставил нам ни одного беллетристического сочинения. Зато, можно сказать, изобрел современную «сетературу», жанр публичных поденных записей за сто лет до появления интернета и «живого журнала», и уже стало общим местом называть Розанова первым русским блогером.

Что талант сочинителя несовместим с талантом критика, можно оспаривать, но надо ли? Сам он в истории русской критики выделял «три момента»^[4]: эстетический (Белинский), этический (Добролюбов) и научный или органический (Аполлон Григорьев). (В скобках заметим, что Аполлон Григорьев уж точно был «сам писатель»). Для эстетического характерно стремление «отделить в литературных произведениях прекрасное от посредственного и выяснить эстетическое достоинство первого»^[5]. Задача второго периода «связать литературу с жизнью, заставив первую служить последней и понимая последнюю через явления первой»^[6]. И наконец, научная критика имеет целью объяснение и истолкование литературного произведения — «во-первых раскрытием существенных и своеобразных черт в каждом литературном произведении и, во-вторых, определением его исторического положения, то есть органической связи с предыдущим и отношения к последующему»^[7]. Все это, в общем, исторически более или менее верно, даже тривиально. Розанов при всей своей эксцентричности был все-таки занудой-резонером и недаром в юности, в самом начале литературной деятельности пытался построить всеобъемлющую философскую систему. Возможно, именно неуспех этой попытки обусловил его последующее презрение ко всем и всяческим доктринам; в разговоре о литературе любые «моменты» были ему тесноваты, и он, хотя и старался держаться «научной критики», так и норовил «залезть в душу» писателю. Так что его ригоризм вряд ли стоит понимать буквально; речь, скорее, о том, что, приступая к занятиям критикой, «сам писатель» должен забыть о своем собственном писательстве и претерпеть полное творческое раздвоение. (Сам автор монографии — не только влюбленный в Розанова обладатель ученой степени, но и «сама писатель» — беллетрист, стихотворец, а ее критику современной критики можно прочитать, скажем, на сайте «Colta.ru»^[8].)

На раздвоения Василий Васильевич был большой мастер.

Было время, когда он одновременно выступал под своим именем как монархист и консерватор, а под псевдонимом В. Варварин едва ли не как социал-демократ. И еще говорил, что на предмет надо иметь тысячу точек зрения и что действительность только через эту тысячу и улавливается. Это уже даже и не модерн, а постмодерн какой-то.

Характерно его высказывание о Достоевском:

«Сам Достоевский, сколько мы постигаем дело, был человек усталый, не хотевший для себя борьбы и не хотевший вокруг себя борьбы. Юношею попавший в кружок Петрашевского, побывавший в каторге, со своею мучительною болезнью (эпилепсия), всегда бедный до границы нищеты, он мог сказать о себе: „Укатали сивку крутые горки”. Кто вообще испытал в себе резкие фазы жизненной усталости или, напротив, жизненной свежести и неутомленности, эти состояния, в сущности, физиологические, тот знает, как всеобъемлюще их влияние на наши „убеждения”, „миросозерцание”, „программу”. — „Отдохнуть хочется”, „поразмяться хочется” — это подспудно лежит во всяком легитимизме и во всяком обновительном движении»^[9].

Не вдаваясь в напрашивающиеся аналогии, отметим вслед за Голубковой, что высказывания Розанова о Достоевском в какой-то мере предвосхищают бахтинскую концепцию полифонического романа; можно пойти дальше и рассматривать наследие самого Розанова с точки зрения концепции диалогизма по Бахтину.

«Достоевский, — отмечает Голубкова, — оказал огромное влияние и на идейное становление, и на биографию Розанова»; неудивительно, что к интерпретациям Достоевского, а также Толстого и Гоголя (Гоголя он считал «гениальным живописцем внеших форм»^[10] и страстно ненавидел) Розанов неоднократно возвращался на протяжении всей своей жизни, вот и в монографии эти интерпретации представлены самыми обширными главами. Можно было бы сказать, что в этих главах Розанов выступает скорее как литературовед, нежели как литературный критик, если бы не его абсолютно неакадемическая запальчивость. Тем более он запальчив и пристрастен в суждениях о современной ему литературе, анализ которых вынесен в отдельный раздел.

Что касается литературы модерна, то поначалу отношение Розанова к ней было резко негативным:

«Мы хотим сказать, что символизм и декадентство, отрицательное отношение к которому бесспорно для всякого, кроме „соучаствующих”, — генетически связуются со всем гениальным и высоким, что создано было „несвязанною личностью”, „свободною человечностью” западной культуры за этот период времени, от Возрождения и до Эдиссона; напротив, грань, для него не переступаемая, кладется там, где человек понимал себя всегда связанным как идейно, так и особенно фактически. Великий материк истории, материк реальных дел, практических потребностей и более, чем этого всего, — религии переданной, церкви сложившейся: вот на берег чего никогда не сможет выползти это смрадное чудовище…»^[11]

Проходит время, и, как не без удовольствия замечает Голубкова, «Розанов почти с нежностью пишет о декадентах как противниках позитивизма: „Хрящевые рыбы вкуснее, чем костистые. <…> Истаяние костистых в хрящевые… это ‘retour‘ судьбы и истории, — и есть декадентство… В стихе вдруг появилась нежность. Не Некрасов, а Бальмонт; не Писарев, а Андрей Белый. Появился Блок. Еще что же? Религия. ‘Были только мы сотворены Богом‘. Писарев Богом сотворен не был. Музыка. Звон. Другие напевы”. И дальше Розанов отмечает: „Переделка позитивного человека в декадента есть самое замечательное, что я пережил, или зрителем чего Бог дал мне быть. Это — перелом, и он не меньше, чем от католичества к реформации. Ибо в нем содержатся эмбрионы всевозможных новых зачатков”^[12]».

«Декаденты» с их культом индивидуального и психологического пришлись Розанову «ко двору» уже хотя бы потому, что и сам он постоянно обращался к личности автора, постоянно пытался вытащить из текста авторскую психологию.

«Образец величайшего диалектического писателя у нас — и, может быть, во всей всемирной литературе — есть Ф. М. Достоевский. Вот уж гибок... Так гибок, что хоть бы и поубавить. Сам страдал от гибкости: ибо это что-то адское — ни на чем не остановиться, ни на одном утверждении не удержаться, со всякого тезиса слетать стремглав, лететь, лететь — и вылететь в утверждение, совершенно обратное этому тезису. И все это не только умом, но сердцем, пафосом, восторгом, умилением»^[13].

Как пишет Голубкова, «Розанов обычно не различает биографию писателя и его поэтику, поэтому наблюдения над произведениями переносятся им прямо и непосредственно на характер рассматриваемого автора».

Такого рода переносы Розанов осуществлял не только в отношении великих ушедших, но и современных ему авторов, что в нынешнем критическом дискурсе считается никак не допустимым — ни методологически, ни этически. То есть переход «на личности» и в нынешней критике случается, но, в отличие от розановских переходов, всегда зоильственнный и никогда сочувственный…

Хотя — «вообще драть за волосы писателей очень подходящая вещь», и это тоже Розанов^[14].

О научных достоинствах труда Анны Голубковой пусть судят специалисты, но для не обремененного академической ученостью читателя это отличный систематизированный путеводитель по литературно-критическому наследию одного из самых необычных наших мыслителей.

Аркадий ШТЫПЕЛЬ