NON-FICTION С ДМИТРИЕМ БАВИЛЬСКИМ

NON-FICTION С ДМИТРИЕМ Бавильским

ВТОРОЙ КВАРТЕТ АЛЕНА ДЕ БОТТОНА

В книге «Искусство путешествовать»^[1], основанной на впечатлениях от поездок, перемешанных с биографиями известных людей, Ален де Боттон даже не прикидывается, что пишет травелог. Методика у него иная, впрочем, повторяющая структуру других его многочисленных книг (на персональном сайте писателя я насчитал их двенадцать). Первую книгу Боттона по-русски (поначалу переводами его и изданием у нас занималось эзотерическое издательство «София»), «Утешение философией», я купил десять лет назад совершенно случайно, польстившись названием, перекликающимся с одним из самых важных для меня сочинений Боэция.

Позже в России переводили книги Боттони о любви и, совсем недавно, об архитектуре (обнародованной отчего-то музыкальным издательством «Классика-XXI»). Самая известная из них, «Искусство путешествовать», бонусом вкладывалась в первый (дебютный) номер журнала «Афиша-МИР» и оттого поначалу прошла стороной. То, что Боттона полюбила «Афиша», как и то, что книги его постоянно выходят в непрофильных издательствах (теперь Боттоном пакетно занимается «Эксмо», успевшее выпустить одну из последних его книг — «Религия для атеистов», после которой, правда, он уже успел выпустить книги, посвященные новостям и искусству как терапии), кажется логичным: эссеистика Алена де Боттона «сидит» мимо всех стульев.

В этом есть свой плюс, позволяющий стать «публичным интеллектуалом», минуя скучные градации, существующие для обычного литератора, то есть конвертировать локальные исследовательские и творческие усилия в конкретность заработка. На персональном сайте Боттона можно увидеть расписание его выступлений от Сиднея и Сан-Франциско до Бирмингема, с ценой билетов. Но есть и существенный минус: книги Боттона слишком много обещают и посему, как правило, разочаровывают.

Боттон берет форму классического эссе, идущую в Англии не столько от Монтеня (хотя и от него тоже), сколько от Чарльза Лэма и Чарльза Диккенса, и предельно обезжиривает ее, выхолащивая саму суть жанра, движимого «свободным рассуждением». Справедливости ради следует сказать, что Боттон не боится высказывать мысли: самые интересные куски его текстов связаны с оригинальными тезисами, другое дело, что их всегда мало, совсем как в газетной или журнальной статье — один-два. Из-за чего рема обречена на постоянное монотонное варьирование, а весь остальной объем книги приносится в жертву «доказательной базе» главного концепта.

У размышлений Боттона, основанных на преобразовании эмоций в мысли, слишком короткое дыхание, поэтому-то оно мгновенно сбивается, если его не поддержать чужим, привнесенным нарративом.

1. Боттон считает, что путешествовать лучше в одиночестве (хотя почти всегда берет с собой подругу) и, вслед за Рёскиным, предпочитает фотографированию рисунки, заставляющие остановиться и задуматься над тем, что ты видишь и пытаешься зарисовать. Фиксация — это всегда последовательный процесс, поэтому желая запечатлеть ручей или ветку цветущего дерева, невольно замедляешься.

Рисунки, впрочем, могут быть и словесные: Рёскин «зарисовывал» не только «камни Венеции», но и особенности лондонских закатов-рассветов, из описания которых состоят его дневники: важно уметь сбросить автоматизм восприятия, накапливающийся в сознании, подобно статическому электричеству.

Рёскин — один из героев книги Боттона, точнее, предпоследнего ее очерка («Обладание красотой»). «Искусство путешествовать» состоит из эссе, посвященных самым разным аспектам и темам путешествий — от предвкушений, оказывающихся всегда сильнее реальности, ибо они не зависят от конкретики места и не могут быть испорчены нашим самочувствием, до мотиваций: ехать, де, нужно «за экзотикой», туда, где быт отличается от привычного. Для Боттона экзотикой оказывается Амстердам.

Охотиться можно и за искусством, которому автор очевидно мирволит. По следам Ван Гога Боттон мчит в Прованс, а после стихов Вордсворта — в Озерный край. Так же путешествие может быть спровоцировано любопытством (очерк о Мадриде соединен с описанием латиноамериканской экспедиции Гумбольдта) или наблюдениями за ландшафтом.

Каждый очерк, во-первых, ставит проблему, во-вторых, описывает конкретную поездку автора на Барбадос или в Синайскую пустыню, в-третьих, проводит обязательную историческую или культурную параллель, основанную на чьем-нибудь примере или свидетельстве.

Барбадос комментирует роман Гюисманса «Наоборот». Зоны отчуждения (аэропорты, придорожные мотели и закусочные, лишенные запоминающегося облика) проиллюстрированы картинами Хоппера и биографией Бодлера. Амстердаму, как это ни странно, приписан Флобер, бредивший Египтом и позволяющий Боттону понять притягательность экзотики. В Синайской пустыне, поражаясь надличностным пейзажам, научающим смирению и пробуждающим религиозные чувства, Боттон вспоминает Иова. Домой в Лондон он возвращается с помощью Ксавье де Местра, оставившего повесть о «путешествии» по своей спальне.

Фактурой или эксклюзивностями Боттон не блещет, пользуясь путеводителями; самыми интересными в «Искусстве путешествовать» оказываются новые биографические факты, взятые из жизни его героев (точнее, из книг о них) — особенно когда та или иная фигура не слишком укорена в нашем русском контексте, как Рёскин, про которого всегда важно узнать что-то новое. А вот когда Боттон пишет об общеизвестном (Бодлере или Ван Гоге), очерки начинают ожидаемо провисать.

Наиболее сильными эссе книги (и автор понимает это, ставя их в самое начало и в самый конец) оказываются заметки об отбытии из дома (предвкушении, ожидании, когнитивном диссонансе многочисленных несоответствий) и прибытии «на место», в чем снова проявляется композиция, сколь искусная, столь и искусственная. Метод его прост и прям. Время от времени Боттон берет тот или иной аспект человеческой жизни и досконально изучает его со всех сторон, максимально упрощая себе задачу с помощью готовых информационных блоков. Такими аспектами могут быть любовь и романтические переживания или же значение рабочего места в жизни служащего человека, с обязательными отсылками к конкретным «гениям места».

Конечно, Боттон все правильно рассчитывает: классики литературы, искусства и науки — лучшее (самое глубокое и точное), что у нас есть, что нам может предложить культура. Поэтому грех не воспользоваться «суммой знаний, накопленных человечеством». Однако с какого-то момента я заметил, что выписки, обязательно делаемые мной при чтении такого рода книг, в случае Боттона содержат, как правило, заемные слова и цитаты.

А это уже технология, нечто усредняющее, из чего ты (автор, претендующий на профессионализм) не выпрыгнешь. То, что обрекает тебя (впрочем, для кого-то это достижение, а не знак поражения) на иллюстративность.

Что такое иллюстративность? Постоянно догоняющее сопровождение. Книги Боттона стареют раньше выхода в свет; они постоянно запаздывают, так как нужны в виде стоп-кадров, позволяющих устроить Боттону новую мировую гастроль, после которой он переключается на новую тему.

Эти книги быстро устаревают и для самого Боттона, так как он — парень (мы с ним одного, 1969-го, года) думающий и активно развивающийся. Но застывшие, многократно обкатанные формулы лучше всего подходят для публичных выступлений, максимально отделяя автора от самого себя.

Вместо того чтобы с помощью книг становиться собой, Боттон все больше и больше (тут книги выполняют роль отработанных ракетных ступеней) отчуждается от первопричин собственного любопытства, которые виртуозно (ничего не попишешь: некоторым дебютным идеям аплодируешь стоя) извлекаются из нутра для того, чтобы затем беззастенчиво овнешняться.

Так читатель получает не оттиск чужого опыта, пахнущий конкретным потом, но переохлажденные, а то и замороженные куски переупакованной хрестоматии. Долгое время я был подписан на твиттер Боттона, который он активно использует для продвижения последних книг; но быстро сломался на порционном периоде изучения Боттоном религии. Оказывается, для удачи книги нужны не блестящие афоризмы, укладывающиеся в 140 знаков, которыми она обильно инкрустирована, но что-то другое. Иная степень проживания материала, в который погружаешься не как исследователь, но — как обычный человек.

2. В книге о Прусте^[2] существует масса перекличек и совпадений с «Искусством путешествовать», демонстративно продолжающих темы предшественницы. Но если в той своей книге Боттон говорил об особенностях современного восприятия на примере одной, но пламенной страсти к перемещениям в пространстве, то теперь объяснение того, как человек видит и при этом ничего не замечает (а также как человек может попытаться преодолеть персональный коммуникативный разрыв с миром, воспитывая в себе повышенное внимание и отзывчивость), берется крупным планом одного человека. С помощью его досконально изученных биографии и творчества. Благо они позволяют.

Для того, чтобы сложноустроенный классик модернизма вплотную приблизился к реалиям текущего момента, Боттон то ли пародирует, то ли вполне серьезно отсылает нас к жанру рекомендательных книг в духе Дейла Карнеги.

«Как Пруст может изменить вашу жизнь» поделена на девять глав с типовыми заголовками (от первой, «Как полюбить жизнь уже сегодня», до последней — «Как научиться откладывать книгу в сторону»). Все главы, начиная со второй («Как читать для самого себя»), состоят из рассуждений, посвященных разным «аспектам человеческого бытия» (исключением тут держится остроумный биографический ввод, содержащий массу полезной информации об отце и брате Пруста) с обязательной кодой и «сухим остатком».

В заключительном абзаце каждой из глав, переполненных списками и поделенных на пункты а), б) и в), подобно Карнеги, Боттон итожит и обобщает в простых, но порой совершенно неочевидных (легко опровергаемых контраргументами) формулах «все вышесказанное», так как нынешний читатель если и согласен тратить свое драгоценное время на такие отвлеченные от «злобы дня» сущности, как книга, то лишь под гарантию очевидной пользы.

К концу книги Боттон так увлекается манифестацией прагматического подхода, что финальную часть «Как Пруст может изменить вашу жизнь» составляет, подобно катехизису или предпоследней главе джойсовского «Улисса», из вопросов и ответов, играя с конкретикой читательских запросов и ожиданий.

Пруста у нас читают мало, но любят искренне и заинтересованно. Как родного. Правда, подавляющее большинство книг о Прусте грешит одной и той же особенностью — обильным цитированием первоисточника. Несмотря на кажущуюся гипнотическую разреженность стиля «Поисков», Пруст высказался о себе и о материях, его волновавших, с такой плотностью и полнотой, что избежать искуса экономии усилий невозможно. При том, что формулировки Пруста всегда более точны, остроумны и изысканны, чем фразы тех, кто над ним медитирует.

Работая под Карнеги, Боттон бежит такого подхода, прекрасно понимая, что против воздушного прустовского волшебства он не канает. Вот и берет прагматикой. Таково, по крайней мере, его фундаментальное намерение.

Пруста же невозможно не любить, и Боттон, перечисляя комплексы Марселя, а также его проблемы с психикой и физиологией, показывает, отчего это происходит. Да, так уникально сложились обстоятельства, что Пруст, став едва ли не главным в истории цивилизации чувствилищем, как бы выполняет за каждого из нас важную работу по остановке бытового бега. Пруст, де, умеет видеть и ценить незаметные подчас детали, позволяющие полноте жизни накрыть наши органы чувств. Поэтому начинает казаться, что Пруст может научить этому других. Расширить наше сознание.

Вслед за Прустом, Боттон призывает нести ответственность за свое собственное восприятие мира, которое может быть разным, но всегда зависит только от нас и никого более. В этом смысле наиболее функционально насыщенной главой сборника оказывается часть «Как научиться зорко видеть», где Боттон предлагает расширять представление о прекрасном, включая в него самые неочевидные (и недооцененные) материи.

Для этого он приводит фрагмент эссе Пруста о художнике Шардене, чьи натюрморты, составленные из вещей низменных и приземленных, способны привнести уют и красоту мира даже в самое унылое самосознание. Значит, стоит только настроиться и захотеть, как ты увидишь: красоты вокруг — вагоны. Нужно лишь постоянно воспитывать эстетическую (какую угодно) отзывчивость, чтобы уметь извлекать красоту из окружающей среды, как полезные ископаемые или витамины.

Но для этого, ну, да, ну, да, ну, да, нужно трудиться, трудиться и еще раз трудиться. Ведь именно эта всемирная отзывчивость не только расцвечивает тухлую повседневность всеми возможными цветами и оттенками, но, что еще более важно, позволяет нам, через повышенную интенсивность сочувствия, жить быстрее других людей.

У этой книги, оборачивающейся манифестацией авторского метода, есть, правда, одна весьма существенная проблема. Все, что здесь, а также в других своих текстах, делает Боттон, прямо противоположно «пафосу Пруста» с его медленным, постоянно задерживаемым остановками, развитием.

«Как Пруст может изменить вашу жизнь», с ее 312-тью ловкими страницами, которые достаточно комфортно прочитываются за один присест, демонстрирует нам особенности современного подхода с его сжатостью и постоянным стремлением к очевидной утилитарности, с отсылкой к эффективности дайджеста, даже комикса.

Сила Пруста и его наблюдений, обступающих пятым временем года, в необходимости полного погружения в книгу-процесс. Воля нужна читателю Пруста даже не столько для того, чтобы осилить неподъемную семитомную громаду, сколько для расчистки своего повседневного пространства под чтение «В поисках утраченного времени». Но ты же никогда не сделаешь этой уборки, если заранее не понимаешь, зачем и для чего нужен тебе Пруст, вопиюще противоречащий скоростям сегодняшнего дня. Мотивация начнет пробуксовывать. Как правило, «Поиски» привлекают людей, которые уже изменили жизнь и потому могут теперь достучаться до Пруста. Ну, или же понимание необходимости Пруста в твоей жизни уже сформировалось до начала чтения, которое обязательно изменит что-то в читательском существовании. Если не навсегда, то хотя бы на время чтения.

В сборнике рекомендаций Боттона такие самотворцы совершенно не нуждаются, из-за чего название последней главы, являющейся очерком современного чтения («Как научиться откладывать книгу в сторону»), забавляет двусмысленностью.

3. Конечно, это вызов — написать книгу о том, как живет и работает аэропорт^[3], сложно устроенная машина, в которой недопустимы сбои. Даже не автомат, но живой организм, со всех сторон нашпигованный сложной техникой.

К Боттону, прославившемуся «Искусством путешествий», обратились хозяева Хитроу, оплатили расходы на питание и проживание в транзитном отеле, выдали ему разрешение на проход в любые части аэропорта, а в зале ожидания поставили писателю рабочий стол. Короче, как писали в советских газетах, «письмо позвало в дорогу». Точнее, письмо (полторы сотни страниц, к тому же нашпигованных цветными фотографиями, больше тянут на очерк) потребовало затормозить на семь дней в зоне тотального отчуждения, неслучайно ведь выносимой проектировщиками за пределы городов как бы в иное измерение.

Сколько бы я ни читал травелогов и дневников путешествий, сколько бы ни смотрел сайтов с путевыми фотографиями, конкретным аэропортам и всевозможным дорожным промежуткам в них отводится мало внимания. Точно странники мгновенно переносятся в пункт назначения, как в фантастических романах, за доли секунды. Напрочь лишаясь дорожных впечатлений.

Хотя именно предвкушение пути, сборы в дорогу, мгновенно наполняемые многочисленными предзнаменованиями, очереди на регистрацию и прочие ритуально-обрядовые формы отчаливания влияют на ощущение, оценку и послевкусие самым непосредственным образом.

Однако все эти подорожные (продувные, вот уж точно — транзитные) впечатления от вокзалов и причалов весьма быстро вытесняются в нашем сознании чем-то более существенным. Тем, ради чего мы и трогаемся с места. Поэтому аэропорты, несмотря на всю свою сложноорганизованную начинку, оказываются для нас чем-то вроде слепого пятна или предчувствия.

К творческому вызову Боттона, останавливающему «проглоченное мгновение», я отнесся с заведомой симпатией. Хотя книга и не показывает аэропорт изнутри («в разрезе»), как это водится в традиционном репортаже, но рассказывает о нем, точно это — только предисловие. Например, к роману Артура Хейли.

Это важное обстоятельство лишает «Неделю в аэропорте Хитроу» эффекта присутствия: мы видим не аэропорт, кишащий функциями и людьми, но самого Боттона, предельно неэмоционально, шаг за шагом, осваивающего новую для себя территорию. Даже люди, которых он наблюдает или которые подходят к нему для того, чтобы рассказать свою историю, не дотягивают до уровня статистов. Мелькая в мозаике ежеминутных проявлений, на которые горазды все эти станции прилета-отлета, саморастворяясь в паутине авторских рассуждений.

«Мои блокноты быстро заполнялись историями об утратах, желаниях и ожиданиях, короткими зарисовками душ путешественников на их пути к небесам, хотя никак не удавалось заглушить тревогу, что книжный текст выйдет сухим и статичным в сравнении с хаотичной, животрепещущей общностью, каковой является терминал».

Правильно, кстати, заглушал, ибо книжка вышла похожей на продуктовый набор для пассажиров экономкласса. Боттон постоянно пользуется домашними заготовками, правда, переформулируя их на новый, едва измененный лад, так как объем «книги» действительно прихрамывает. Видимо, хорошо изучив современного читателя, Ален де Боттон не надеется, что кто-то будет читать его книги насквозь.

К тому же жанр «что вижу — то пою» требует постоянной смены «картинки», проще всего заполняемой не фактурой, но «размышлениями на тему». Не то чтобы явная халтура, но какая-то постоянная вялая недоработанность. Многие аспекты бытования современных аэропортов (от архитектуры до вида и консистенции выдаваемых в полете продуктов, организации пограничного контроля или беспошлинной торговли) просто-таки взывают к семиотическому, а то и психоаналитическому исследованию. Но Боттон точно приказал себе быть поверхностным, не потратив на заказуху ни единой идеи, которую можно было бы затем использовать в других работах.

Он ведет себя как вполне заурядный пассажир, скороговоркой докладывающий кому-то из родственников «о проделанной дороге». Ни во что не вникать, пользоваться общедоступной статистикой, дабы не дай Бог ненароком не увязнуть в избытке цифр и организационных подробностей. Единственное, таким образом, что он безраздельно отдает заказчику — это даже не свое ремесло и внимание, но семь дней внутри огромного ангара, круглосуточно освещенного искусственным светом.

Боттон продает свое время. Точнее, возможность остановиться и задуматься на заданную тему. Аэропорт — это же место, где все бегут (и откуда бегут), а Боттон не поленился задержаться на неделю и даже оглядеться по сторонам, за то и почет.

Боттон как бы показывает: писатель — это человек, который не торопится; человек, который, в отличие от других, может остановиться и задуматься над простыми, очевидными материями, воспринимаемыми нами как данность (архитектура, новости, романтика, работа).

Все его сочинения «на тему» построены именно таким простым способом: когда задается область существования, на которую Боттон решает потратить какое-то количество времени. Обдумывая и по ходу начитывая соответствующую «специальную литературу». Чем это отличается от журнализма?

Своей специальностью Боттон считает обязанность думать за других. Это вполне нормальная творческая задача, если б, правда, исполнение не подвело: потратив неделю на жизнь «за себя и за того парня», Боттон решил сэкономить на времени написания текста, почти сразу же сбившись на скороговорку. Точно решил отбить потраченное на Хитроу время собственными ремесленными ухищрениями.

4. Главная мысль четвертой книги Боттона, прочитанной мной^[4], заключается в том, что религия может быть полезна даже самому отъявленному атеисту своим опытом решения социальных проблем. Беспрецедентному, а главное, системному, ибо за века функционирования церковь научилась воздействовать на сознание людей «в позитивном ключе».

Древние наработки религиозных институтов (Боттон приводит примеры из католицизма, иудаизма и буддизма) способны помочь на нынешнем цивилизационном этапе тотального потребления и неспособности людей сосредоточиться на главном. Поэтому в «Религии для атеистов» много утопических проектов того, как традиционное наследие можно (как это было в «Теории будущего человека» и «Кратком изложении универсальной религии» Огюста Конта) проапгрейдить для постиндустриальных времен.

Так как современные люди разобщены и одиноки, Боттон предлагает создавать «рестораны любви», ибо месса, объединяющая прихожан предсказуемым и понятным сценарием (что важно для человека, который всегда знает не только свое место в общине, но и то, что ему нужно делать каждую минуту обряда), поначалу была трапезой и из совместного поедания еды выросла (главы «Общность» и «Доброта»).

Слабость влияния на нашу жизнь литературы, не идущей ни в какое сравнение со значением священных книг, Боттон выводит из того, что Евангелие или Тору читают постоянно, а Толстого или Флобера — от случая к случаю. Из-за чего впечатление от прочитанного мгновенно улетучивается. Поэтому в университетах нужно преподавать не филологию, но душеведение, давать не сумму знаний, но умение разбираться в хитросплетениях обычного, обыденного существования (глава «Университеты»).

Боттон недоволен и музеями, эксплуатирующими человеческое стремление к поклонению, поэтому придумывает свои собственные «Храмы перспективы», «Храмы духа и места» и «Храмы размышлений», взяв идею насыщенного уединения у монастырей (главы «Архитектура» и «Искусство»).

Боттон нигде не ссылается на советский опыт, но, по сути, все его предложения так или иначе рифмуются с тем, что происходило в России после 1917-го года, хотя делает он это без обязательной для строителей общества всеобщего равенства агрессивности.

Он объясняет, что культ Богородицы происходит от всеобщей инфантильности, желания вновь почувствовать себя ребенком, о котором заботятся («Нежность»), объясняет, как церковь работает с отрицательными эмоциями («Пессимизм»).

Исходя из очевидной посылки, что возможности организации, системные и непреходящие, гораздо ценнее, а главное, результативнее трудов одного человека, каким бы гениальным он ни был, Боттон вполне удачно сравнивает деяния Фомы Аквинского, занимавшего пост в Парижском университете, и Фридриха Ницше, принципиального одиночки, затеявшего фундаментальную ревизию христианской морали. «Другими словами, одних книг недостаточно, если хочешь изменить мир…»

Боттон не разбирает истоки веры в сверхъестественное, даже не пытается понять логику и смысл книг или ритуалов с исторической, психоаналитической, этнографической точки зрения. Его рассуждения почти нигде не выходят из «бытового плана», таким образом как бы показывая, как и откуда возникают те или другие тезисы книги. Ну да, из конкретного опыта отдельного человека, сколь наблюдательного, столь и субъективного. Путешествующего по миру с публичными выступлениями и сочиняющего книги, которым никогда не переломить заведенный ход вещей.

«Религия для атеистов» — эссе разочарованного и усталого человека, которого более не устраивают окончательно выхолощенные общественные механизмы, которым поэтому следует придумать альтернативу. Да только, увы, всех его единичных усилий, тем более принципиально бытовых, материалистически обусловленных, за пределами этой книги увидеть невозможно.

Тем более что здесь, впрочем, как и в любой из других книг Алена де Боттона, мы со всей очевидностью имеем дело с редукцией и упрощением, свойственными новому формату серьезности, все сильнее и тверже захватывающими поле современной культуры.

Нынешний читатель (слушатель, зритель) с трудом воспринимает сложные, бескомпромиссные, неуступчивые тексты. Если автор хочет быть услышанным, ему следует максимально обезжирить свой продукт и разжевать до состояния детского питания.

Хотя, вероятно, многие современные творцы (в диапазоне от мыслителей до музыкантов) уже просто не в состоянии работать со сложносочиненными (тем более сложноподчиненными), диалектически противоречивыми структурами.

Именно поэтому все чаще и чаще мы вынуждены убегать с территории современного искусства в «глубь веков» и толщу «золотой библиотеки». Тем более что информационные возможности у нас теперь действительно небывалые.

Комикс и дайджест не могут, да и не должны создавать рему. Им это несвойственно по определению. Подобно ферментам, помогающим пищеварению, они способствуют усвоению мирового опыта на том облегченном уровне понимания, который доступен нашим современникам. Главное не претендовать на откровение, удовлетворяясь вполне служебной функцией хрестоматии и напоминалки.