ПОЛИТОЛОГИЯ БУДУЩЕГО

Неклесса Александр Иванович (1949, Москва) — член бюро Научного совета «История мировой культуры» при Президиуме РАН, председатель Комиссии по социальным и культурным проблемам глобализации, руководитель Группы ИНТЕЛРОС <www.intelros.ru>. Живет в Москве.

Александр Неклесса

*

ПОЛИТОЛОГИЯ БУДУЩЕГО

Стругацкие: футур-текст и российский контекст

Письмо в бутылке

Вдруг что-то случилось с современным механизмом: стрелки, секундная, минутная и часовая, закрутились с невероятной скоростью, словно в бессмысленной гонке, а в рамке дней недели стало выскакивать одно за другим: понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье, понедельник, вторник, среда, четверг…

Василий Аксенов

От иных сновидений непросто отрешиться, но криптографическая заноза может послужить стимулом эволюции.

Творчество людей — пульс и ртуть настоящего, прошлое — каталог проб и ошибок, грядущее — чертеж, меняющийся в процессе работы. История не есть исключительно искусство чтения хроник: ее живое тело, суть и добродетели — продвижение в будущее ради обретения настоящего.

Стал ли мир последних поколений лучше? В чем-то, на какой-то срок, да… Новейшая история, однако, изобилует разочарованиями — умонастроения по формуле «наше будущее тяжелее нашего прошлого и пустее настоящего» (Ключевский) присутствовали в прошлом и в позапрошлом веке, хотя превалировал энтузиазм индустриальной революции, экспансии цивилизации, могущества просвещенного homo sapiens. Все же с какого-то момента сомнения в прогрессе нарастают, разочарования множатся, планка опасений повышается, возникает жанр антиутопии. А после мировых войн наряду со всплесками техногенной эйфории вызревает обширная ревизия человеческого и метафизического статуса, отразившаяся в переоценке коммунистического эксперимента, дискуссиях о новом мировом порядке, коррупции протестантской этики, теологии после Освенцима.

Возможно, токи мерцательной аритмии — неизбежное следствие трансформаций. На рубеже 60-70-х годов солнце светило ярко: совершался грандиозный социокультурный переворот, определяемый как «мировая революция» (Иммануэль Валлерстайн)^[1], «вступление в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории» (Збигнев Бжезинский)^[2], «великий перелом» (Рикардо Диес-Хохлайтнер). Россия в ипостаси СССР, не сумев опознать калибр перемен, прогуляла урок, упустив некий судьбоносный шанс.

Тектоника тех лет включала контркультурную революцию и постиндустриальный передел, формирование Третьего мира и мутацию суверенитетов, переход от инженерного габитуса к информационно-финансовой, цифровой культуре, от административной вертикали к сетевой организации и от линейного, «прогрессистского» социального горизонта — к извилистому маршруту, ведущему к дисперсному обществу. Менялись масштаб, сложность, риски цивилизации, преображалась сама пропись миростроительства, обесценивая коммунистические экзерсисы и разрушая линейную просвещенческую перспективу.

Траектория СССР — нечто иное. Изменения в Советском Союзе, отчасти откликаясь на эманации мирового переворота, выражали дух перемен в том смысле, что страна переживала оттепель: обновление, связанное с энергетикой ХХ съезда, с возможностью жить, говорить, писать, снимать кинофильмы несколько свободнее, чем до той поры. Социальный оптимизм, порой чрезмерный, присутствовал тогда — в шестидесятые. Отразился он и в программе КПСС, объявившей задачу построения коммунизма близкой к завершению, и в поднявшем образ «физика» специфическом очаровании НТР, отраженном у Стругацких в «Понедельнике…». Все это влияло на настроения в лишенной многих других удовольствий стране.

При всех турбулентностях шестидесятые годы представляются временем рукотворных очарований, островком социального оптимизма, быть может, его последней волной — десятилетием футурологических сюрпризов и апогея технонауки: прорыв человечества в космос (Гагарин) — в начале десятилетия, полет на Луну (Армстронг) — в конце. Но правда и то, что замаячившие на горизонте миражи имели неспокойную природу. Те же шестидесятые — это не только ракеты, доставлявшие людей в космос, но Берлинский и Карибский кризисы, это и убийство Кеннеди, Вьетнам, китайская «культурная революция», шестидневная война, доктрина Брежнева...

Конец 60-х обозначил апофеоз и рубеж модернити на Западе, на Востоке же иллюзии ностальгически окрашенного мира «комиссаров в пыльных шлемах», позолоченного десятилетия «социализма с человеческим лицом», грезы о новой «весне народов» развеивались, замещаясь твердеющей скорлупой «реального социализма». Вскоре СССР поразил ступор — заработал сырьевой амортизатор, началось бронзовение семидесятых, нарастал пафос борьбы с интеллектуальным оживлением, социальной дерзостью, самостоятельностью, инакомыслием, включая марксистское. В элитарном и массовом сознании распадалась одна из схем просвещенческого прогресса. В 1968-м предтеча Стругацких, Иван Ефремов публикует антиутопию «Час быка». И тогда же, после ввода войск в Чехословакию терпит крах первая попытка Алексея Германа снять фильм «Трудно быть богом».

Конфликт с нетерпением истории отразился в ретроспективном меме «застой», но ощущение цивилизационного транзита у столь чутких людей, как писатели, к тому же фантасты — то есть люди с нелимитированным воображением, наличествовало. У Стругацких было необычное чутье, особая зоркость или, если не будет звучать слишком пафосно, странный дар провидения. Достаточно вспомнить аллюзии, возникавшие post factum при сравнении повести «Пикник на обочине» либо фильма «Сталкер» с образами чернобыльской катастрофы. Подобные, да и более значимые соответствия — равно как прозрение очертаний какой-то иной, сумеречной эпохи, — можно найти также в других произведениях братьев.

Парадоксально, что цензура сыграла здесь в некоторых ситуациях позитивную роль. Цензура принуждала активировать потенции эзопова языка, расшивая одномерность политологических схем.

Пожалуй, максимальное число переделок пришлось на долю написанной в конце шестидесятых «оптимистической повести о контакте»^[3] (согласно изначальному замыслу братьев) — «Обитаемый остров». Список замечаний к первой редакции, сделанных Главлитом (цензурой) и редакциями (по свидетельству Бориса Стругацкого, авторами было внесено 980 изменений), включал такие позиции, как «подчеркнуть наличие социального неравенства в Стране Отцов», «затуманить социальное устройство» и даже откровенное «чем меньше аналогий с СССР, тем лучше»^[4]. Социальный строй на Саракше, становясь невнятным, обретал многозначность. И, кажется, этим была оказана определенная услуга Стругацким — недаром, когда появилась возможность опубликовать бесцензурное издание, ряд внесенных в текст изменений остались. Сказанное не означает, что я сторонник цензуры, просто так уж легли карты.

В итоге, синтезировав черты антисоветской антиутопии и карикатурно-мрачного капиталистического строя с элементами фашизации — своего рода «железной пяты», повесть оказалась письмом в бутылке, брошенным в будущее. Вспоминается прозорливое замечание Льва Троцкого, размышлявшего над вероятностью «возникновения нового эксплуататорского класса из бонапартистской и фашистской бюрократии»^[5]. Мысль была высказана в одной из последних работ: «СССР минус социальные основы, заложенные Октябрьской революцией, это и будет фашистский режим»^[6]. Именно эклектика, коктейль в одном флаконе из антисоветской и антикапиталистической критики с привкусом «новой тирании, невидимой и зачастую виртуальной»^[7] (папа Франциск) предопределили актуальность текста Стругацких в наши дни.

В этом смысле здесь действительно были заложены элементы «политологии будущего».

Обитаемый остров Россия

Недостаточно делать добро, надо делать его хорошо.

Дидро

Зло тихо летать не может.

Петр I

Название повести Стругацких «Обитаемый остров» напоминает о статье безвременно ушедшего Вадима Цымбурского «Остров Россия». Понимание Московского государства как острова спасения восходит едва ли не ко временам падения Византии, точнее к концу XV — началу XVI веков. Именно тогда формируется самоощущение русского народа как особой общности.

Остров тут — устойчивая символика. Образ острова — отчего дома, погруженного в необъятный океан, появляется в заключительных кадрах «Соляриса» Андрея Тарковского. «Остров» — название вызвавшего широкий резонанс фильма Павла Лунгина. Не так давно по мотивам «Обитаемого острова» братьев была снята картина Федором Бондарчуком. Наконец, геополитической схизмой (и как ироничный обертон — странным антропонимическим каламбуром) обернулся аксеновский «Остров Крым», экранизация которого в новой версии стала актуальным сюжетом: Адрианова стена сомкнулась с Трояновыми и Змиевыми валами.

Своеобразие, «особенная стать» российского (евразийского) острова-континента не только в географической фронтирности, обостренном чувстве экзистенции и представлениях его обитателей о вселенской исключительности, но также в повторяющейся утрате политического, социального баланса, выпадении в безвременье, неудачах реформ и революций по знаменитому рецепту Виктора Черномырдина: «хотели как лучше, а получилось как всегда». И как следствие — накопление огрехов, сменявшееся новыми усилиями по перемене участи.

У Стругацких был выраженный интерес к проблемам кризиса цивилизации, зигзагам, ловушкам прогресса, коллизиям прогрессорства. Как реализовать исход из исторического лабиринта, приводящего к инкарнациям Минотавра, который «не уходит в прошлое, но растворяется в будущем»^[8]? Каким образом вырваться из обволакивающей социальной тины, обращающей жителей страны в грязь под ногами очередной обоймы «элиты»? Столкнувшись с непреодолимой по их разумению силой, братья приняли правила игры, но деятельная натура не позволила отойти в сторону. Писатели демонстрируют несколько моделей поведения в мире «неприятных лиц»: человек, который наблюдает, — дон Румата («Трудно быть богом»); человек, который следует эволюционным путем, — Странник; человек, который действует спонтанно и революционно, — Максим («Обитаемый остров»). Есть у АБС еще одна модель — Саул с его «попыткой к бегству» — экзотичной версией эмиграции: персонального «выпадения из истории»^[9] по лекалам русской традиции лишних людей.

Стругацкие — обитатели своего времени, свидетели его горизонтов. Очевидцы, которые посредством иносказаний и проговорок, смешением смысла и вымысла выражали подчас больше, нежели можно было достичь иным образом, существуя на земле советского «обитаемого острова», за пределы которого население едва ли могло заглянуть из-за устойчивой рефракции — характерной особенности его горизонта. Это был не «туманный занавес» Саракша, однако не менее глухая ограда, накрепко сработанная соотечественниками из подручного материала эпохи. Кстати, потому и «остров», что жители лишены возможности пересекать очерченный не ими рубеж — в личном ли качестве либо путешествуя мыслью по свободно избранным текстам, и таким образом обозревать человеческую вселенную широко открытыми глазами. Свобода и знание, сама ткань истории являлись здесь собственностью партии и государства, нормируясь, подобно другим компонентам рациона благ, в соответствии с лояльностью и рангом.

Схожим образом в лишенной музыки сфер, безысходной и кичливой космогонии Саракша звездное небо заменял каменный мешок.

Выход в земной космос «сквозь путы замкнутого мира»^[10] был отчасти возможен для советских «островитян», но лишь как рабочая обязанность, привилегия — либо под присмотром «странника-пастуха» в составе группы, пройдя идеологический и физический осмотр. То есть будучи не столько субъектом, сколько объектом: движимым имуществом Страны Советов. Люди не выбирали здесь дорогу, они следовали по ней.

В границах советской «планеты», изолированной от «внешнего космоса», соблюдался прокрустов регламент: люди обязаны были жить в соответствии с предначертанным кодом: «делать то же, что делают все, и так же, как делают все»^[11]. Даже в хрущевские шестидесятые, когда издавали солженицынский «Один день Ивана Денисовича» (что почиталось знаменательным событием), в городе Новочеркасске войска стреляли в забастовавший народ, росли гонения на верующих, а «хотящего странного»^[12] поэта, будущего лауреата Нобелевской премии, осудили на пять лет принудительного труда и ссылки за… тунеядство. «Время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии»^[13].

В сценографии повести далеко не все обитатели острова «выродки», как не все «выродки» изгои: девальвация культуры есть изощренное средство растления, истребления нации — тогда, действительно, верхи и низы смыкаются в противоестественном симбиозе разложения: «народ и партия (вариант: народ и вождь) едины». Стругацкие в качестве эпиграфа к комедии «Жиды города Питера» выбрали горькую сентенцию Акутагавы: «Назвать деспота деспотом всегда было опасно. А в наши дни настолько же опасно назвать рабов рабами»^[14]. Подобный казус не слишком зависит от лозунгов и эпохи, но чтобы люди обрели себя и вновь заговорили, время пожелтевших слов должно, краснея, уйти. Причастность к подлинности — плод свободы: реабилитация культуры невозможна без самостояния.

* * *

Как в любом сновидении либо «одержании», в книгах Стругацких ощутимы прорехи памяти: дефицит ретроспективной рефлексии, отсутствие полноты будущего прошлого, в том числе — судьбы России, при обилии в ближнем круге Мира Полудня русских имен.

Что же произошло с Россией по версии Стругацких? Уклонение от связного ответа сопряжено с белыми (или темными) пятнами в канве футуристичных хроник: «…потому что у нас история такая, потому что мы плачем о своем прошлом. Мы не можем его изменить и стремимся хотя бы помочь другим, раз уж не сумели в свое время помочь себе»^[15], — словно шелест мыслей Ивана Ефремова об опасностях инициирующего погружения в наследие мертвых, испепеленных цивилизаций, чему писатель собирался посвятить, да не успел, роман «Чаша отравы». Фигура умолчания и грусть о прошлом — «мы плакали дома» — дополнялись, однако, беспокойством братьев о будущем.

Но может, просто пиджачок был узковат? Из-за меры дозволенности, цензурной допустимости конструкций, которые Стругацкие могли выстраивать на землях Мира Полудня. Они ведь представляли в произведениях, особенно ранней поры («Страна багровых туч», «Путь на Амальтею», «Стажеры»), версию — наряду с ефремовской — коммунистического общества, что было на тот момент востребовано в связи с публикацией программы его построения. Однако даже в художественных проекциях темы братья видели массу острых углов. И если бы на поверхность выводились скрываемые или, во всяком случае, неприятные для властей проблемы — что Стругацкие частично и делали, но именно частично, до какой-то границы, — то возможность публично представлять подобные размышления серьезно бы сократилась.

Писатели нашли остроумный выход, перенеся казусы социального строительства в иные времена и в дальний космос, тем более что космонавтика стала на время советским брендом. Стругацкие в своих фантазиях взрывали бастионы обжигавшей, стискивавшей реальности. Так родился интересный эксперимент: каждый из описанных миров-планет превратился в лабораторию некой проблемы, шансом по-своему расправиться с необыкновенным и обыкновенным злом. Собственно, транзит из обычных условий в иные — это и есть фантастика. В итоге возник компендиум воспоминаний о будущем, состоявшемся и несостоявшемся, реестр моделей поведения, методов соцстроительства, политических концептов, рельефных конструкций, более-менее свободных от внимания сауронова ока: они же прописывались не в СССР и даже не на Земле.

Игра воображения, то есть фантазия, позволяет выстраивать произвольные ситуации, сочинять неординарные сценарии, угадывать черты отдаленного горизонта событий, вводить в футурологический текст элементы иного. Сегодня кое-что из этого хозяйства включено в инструментарий практической прогностики, к примеру, форсайт или симуляционный/контрафактический анализ. И если у истории нет альтернативного прошлого, то у будущего — сплошные альтернативы.

Мы пытаемся предвидеть будущее, чтобы удержать его либо изменить. Крах СССР был связан, в числе прочего, с запретом на обсуждение практически любых альтернатив, сценариев, исторических «загогулин», неприемлемых с идеологической или политической точки зрения, с табуированием любой серьезной полемики о грядущем. План официального будущего, при всей его нереалистичности и местами нелепости, дискуссии не подлежал, тем более критической. В результате, если воспользоваться метким выражением Вепря, — народ «выпавший <…>, из хода истории»^[16]. Но оставалась лазейка… Стругацкие использовали ее, совершив собственную попытку к бегству из лагеря реал-социализма (подобно Саулу, бежавшему из ГУЛАГа, — так было в первой, не прошедшей цензуру версии повести «Попытка к бегству») сначала в мир оптимистических утопий и героических приключений, затем в ситуацию «немой борьбы» — морального взросления, неудобных размышлений о будущем страны, опознания настоящего ее статуса.

Тоска о будущем

Конечно, это все в прошлом, но есть тоска о будущем.

Филипп Бобков

Реакция на фильмы по произведениям Стругацких связана не только с их художественными качествами, но и с выразительными политическими аллюзиями. Как же прочитывается и прочитывается ли вообще в постсоветских обстоятельствах, в контексте событий переломного 2014-го снимавшаяся дольше десятилетия картина Алексея Германа «Трудно быть богом», первые сценарные замыслы которой восходят к сакраментальному 1968-му году? Не исключено, профетизм «ненавистной жижи» деконструктора-парфюмера, опрокинувшего представление о философском камне прогресса, может оказаться на шаг ближе к настоящему будущему, к злобе дня, ведь, по словам режиссера: «„Трудно быть богом” — отчет о том, как я вместе со всеми проживал эти десять лет, как мы сами позвали серых и как они превратились в черных»^[17].

Столь же категорично на российской премьере прозвучала реплика актера, сыгравшего роль Руматы — Леонида Ярмольника: «Это кино не про средние века, а про то, что происходит сегодня»^[18]. Можно вспомнить и Федора Бондарчука, режиссера другого фильма по мотивам Стругацких — «Обитаемого острова», в ходе пресс-конференции на вопрос о зомбовышках Саракша «что вы ассоциируете с этими башнями у нас в стране?», ответившего: «Да мы катимся в „ж”... Газет нет, радио нет. Есть только интернет. Вот когда был Ельцин, то люди бежали смотреть телевизор с реальными и откровенными передачами. А сейчас заголовки газет начали напоминать времена с пропагандой. Альтернатив не видно — это пугает. Я могу долго говорить, но потом у меня будут проблемы»^[19].

Во многом именно из-за аллюзий Стругацкие нам интересны, а не фантастикой ради фантастики, «которую АБС терпеть не могли». Те же сочинения братьев, в которых прогностическая диалектика Мира Полудня отсутствует, уходят в прошлое. И это не только, к примеру, проходной «Отель „У погибшего альпиниста”», но и популярнейший в свое время «Понедельник начинается в субботу».

Борис Стругацкий засвидетельствовал траекторию сотворения и подспудный замысел повести «Трудно быть богом», которую изначально планировалось написать как текст «веселый, чисто приключенческий, мушкетерский». Вместо этого «„Трудно быть богом” мы писали в великой злобе — сразу после встречи Хрущева с художниками в Манеже. Тут мы впервые поняли, что нами правят враги культуры, враги всего того, что мы любим. И мы получали злое, дикое наслаждение, описывая государство Арканар — с таким же точно хамским правительством и с такими же раболепными, льстивыми подданными». В общем, «время „шпаг и кардиналов”, видимо, закончилось. А может быть, просто еще не наступило. Мушкетерский роман должен был, обязан был стать романом о судьбе интеллигенции, погруженной в сумерки средневековья».

«Ну вот, — говорит он [Хрущев], — мы вас тут, конечно, послушали, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ — это кто? Это партия. А партия кто? Это мы. Мы — партия. Значит, мы и будем решать, я вот буду решать. Понятно? <...> И вот еще по-другому вам скажу. Бывает так: заспорит полковник с генералом, и полковник так убедительно все рассказывает, очень убедительно. Да. Генерал слушает, слушает, и возразить вроде нечего. Надоест ему полковник, встанет он и скажет: „Ну, вот что, ты полковник, я — генерал. Направо кругом, марш!” — и полковник повернется и пойдет — исполнять! Так вот, вы — полковники, а я, извините, — генерал. Направо кругом! Марш! Пожалуйста!»^[20]

Фантастическое арканарское настоящее Германа — размышления не об историческом Средневековье, и не костюмированная «игра престолов», скорее гностическая или постапокалиптическая аллегория-симулякр на тему нисхождения во тьму пространств и времен, подобных «обителям зла» современного кинематографа, одержимого темой безумия масс: глобального наваждения, демонстрируемого с позиции уже пораженного болезнью, но еще сопротивляющегося общества. Здесь же рандеву происходит иначе — прямое и непосредственное погружение в будни «страшных людей» с закрытыми лицами: контакт с вневременной популяцией, прошедшей через изживание цивилизованного статуса.

Это фильм о будущем, по крайней мере, той части людей, которым уготован ад, возможно, еще при жизни: «За последний десяток лет в нашем Арканаре все сдохло». Бытие страшно тем, что оно есть. Это может быть версией будущего Страны Отцов, подкошенной «излучателями», или же закатом «Прибрежной зоны» — «третьего мира» Островной империи. Либо продолжением своеобразного приквела к фильму Алексея Германа — кинематографической летописи «серебряной планеты» (Анджей Жулавский), жители которой, преодолев искус гротескного, жестокого лицедейства, поглощены вульгарной и перверзивной «гибелью всерьез». Либо — самый замысловатый, наверное, поворот рассуждения — прокисший после гибели дона Рэбы-1^[21] и последующих пертурбаций doppel-Арканар Стругацких. «Мне снился дом, в том доме — сад…»

Среда пожирает всех, суть одна — на экране иллюзиона в произвольном хронотопе авторского космоса воплощены не земные темные века, а предъявлен каждому напрямую, почти всерьез — хотя формально и сквозь призрачную плоть кинематографа — универсальный «массаракш»: вывернутая наизнанку утроба мира, воронка антропологической деконструкции, суета творений и тварей, изъятых из социального текста, депортированных на безымянную планету и провалившихся там в бездну отчаяния. Тут «необходимо умение следить за логикой аллегории, как умели это делать средневековые читатели, знавшие, что одно называется, а совсем другое подразумевается… В общем, что ни говори, приятного вам путешествия в ад»^[22].

В замысленном, однако так и не написанном финальном романе Стругацкие предполагали изобразить «внешний круг Гнилого архипелага» как место, которое являлось «клоакой, стоком, адом этого мира — все подонки общества стекались туда, вся пьянь, рвань, дрянь, все садисты и прирожденные убийцы, насильники, агрессивные хамы, извращенцы, зверье, нравственные уроды — гной, шлаки, фекалии социума». И какой-то след этого замысла, по-видимому, присутствует в неспокойной атмосфере миров Стругацких. Борис Аркадьевич в 90-ые годы заметил: «мне почему-то иногда кажется, что этот — или очень похожий на него — роман будет все-таки со временем написан. Не братьями Стругацкими, разумеется… Но вот кем?»

Секрет актуальности картины — секрет Полишинеля, однако изобличение очевидного страшит. В гармонии с иронией истории («рыжей бестией») и все той же «логикой аллегории» («улыбчивым педантом») старт российского проката фильма «Трудно быть богом», или, в соответствии с авторским замыслом, — «Хроника Арканарской резни», был назначен на 27-е февраля 2014 года… «Шоссе было анизотропное, как история. Назад идти нельзя. А он пошел. И наткнулся на прикованный скелет»^[23].

* * *

Когда по дороге к сумрачному лесу нельзя перевести дух, некому провести сквозь огонь, холод, воду — нет проводника, да и сама цель невнятна; когда окруженье — «кровь на снегу и пятна красные флажков» (Владимир Высоцкий) — провоцирует лишь распад, злобу и несвободу; когда пройти долиной и не убояться зла, а упав лицом в грязь, не сгинуть на краю тьмы — где «слева сад, в саду том ад, и люди под деревьями лежат» — оказывается исполненным дерзости послушаньем, лишь тогда зрители и читатели начинают осознавать себя частью проживаемого текста и отторгаемого сознаньем визуального ряда.

Но типажи немой, бормочущей, всхлипывающей картины, оставаясь массовкой, фиглярами, в отличие от людей так и не становятся персонажами.

Мысль о том, что «мир этот грязен, убог и исполнен погаными случайностями»^[24], с которыми ничего нельзя поделать, с течением времени все чаще возникала в инкарнациях миров Стругацких, скорее переполненных «хабаром» и «хищными вещами», нежели исполненных красоты. Устремленность в глубины космоса, полет в тартарары к обителям Гога и Магога, представляясь избавлением от гибельной повседневности, лишь раздвигает границы привычной среды — это непрерывно ускоряющаяся эскалация будущего при все менее достижимом настоящем: вечная молодость экспансии. Виртуальное сознание расчленяет цивилизацию, соскальзывая в мерцающие воды утопии, осваивая невероятные, но возможные в бескрайной вселенной ситуации, старость же предоставляет шанс реабилитировать себя, обозревая плотность медитативных миров. И смерть как один из способов выпрямить спину.

Хроники «похабного мира» — ледниковый период гуманности: затянутый мглою глухой тоннель «жизни без горизонта, полуголодной, полухолодной, полукаторжной и абсолютно рабской»^[25]. Демиург-созидатель делает обитание в подобных расщелинах нестерпимым, быть может, чтобы возникла необходимость восстать, проснуться или было бы не страшно убивать и умирать. В фильме Германа, переместившего творение Стругацких в иное культурное измерение, воплощен, и весьма выразительно, «взгляд крысы» на природу бренности как головокружительную бессмысленность действий, которые ничего не меняют, и «тьму над бездною», которую нельзя исцелить. Зло правит, травит, травмирует живых и, обессмысливая время, разлагает историю. Альтернатива мерзкому копошению — опьяненье, восторг, забвение. Истина оказывается негостеприимной и нестерпимой, бытие же иллюзорно очищается чарами свирепой героики: состязанием подвигов и подонков с избавляющей от мерзостей смертью. «Где же ты был, Господи?»

Обломки народцев (Volkchen)^[26], слепленных из пепла бесславных рукописей по меркам неблагой, неблагопристойной вести, — густое варево из напрасных надежд, беззаконий, огрехов, немощи и как таковые подлежат искоренению стихиями. Творец посылает вестников для просвещения варваров, но наблюдает озверение толпы и разложение выморочной элиты.

Мир, лишенный цветности, мир черной книги бытия, мир, который жаждет, чтобы его удавили, — но возможно ли такое, или это очередные фантазии усталого, изверившегося ума? Тем более что не всякое целеполагание поддается декодированию. Жизнь, преданная рукотворной тьме: ничто, nihil, черный квадрат — шедевр механики будетлян, провозгласивших выкрученные из непостижимого «ничего» новые законы мироздания. И одержавших победу над природой, искоренив желтое круглое Солнце. Здесь лоно знаменитой картины Малевича, возникшей как декорация к опере «Победа над Солнцем»: каденция русско-космических партитур и отложенный до поры финал футуристичных хроник постчеловеческого мира…

В земной же истории был совершен иной переворот, позволивший пройти сквозь руину ветхих веков, утвердив понимание жизни как преодоление смертного и повседневного. Проводники — тоже своего рода «инопланетяне»: обитатели иного царства, граждане другого отечества, которые вместо изъятия талантливых и отлученных воспламеняют падшие души.

Государство-корпорация

— В конце концов, что нам нужно? — сказал Тесть. — Либо объединенные хонтийцы, без этой своей гражданской каши, либо наши хонтийцы, либо мертвые хонтийцы... В любом случае без вторжения не обойтись. Договоримся о вторжении, а прочее — уже детали... На каждый вариант уже готов свой план…

— Тебе обязательно надо нас без штанов пустить, — сказал Деверь. — Тебе — пусть без штанов, лишь бы с орденами.

А. и Б. Стругацкие. «Обитаемый остров»^[27]

Читатели — диссиденты и не диссиденты, размышляли над предъявленными Стругацкими моделями футуристичной государственности и поведения индивида при конфликте с социальной реальностью/политическим строем.

Румата — он ведь не прогрессор, а наблюдатель: иной (и потенциально изгой) по отношению к жителям Арканара, инок в местных одеждах, но под покровом чужих сил. «Репортер без границ», позволяющий членам своей цивилизации на экранах мониторов в режиме реального времени наблюдать за происходящим на чужой планете. Соглядатай, шпион, разведчик, лишенный возможности действовать, однако размышляющий: почему, собственно, он «дезактивирован» и правильна ли такая политика? Однако когда Антон переходит от «сглаживания углов» к прямому действию, это не следствие обдуманного решения — просто, как и Гамлета, его подстегнули навалившиеся обстоятельства.

Или столкновение Странника с юным землянином Максимом в «Обитаемом острове» — первой части «трилогии Каммерера». Прогрессор Сикорски (он же — Странник, он же — Рудольф) реализует долговременный, эволюционный проект реформирования Страны Отцов (т. е. «Отечества»), направляя ее развитие в нужное русло. Население же тем временем претерпевает деградацию, духовную гибель под зомбирующими «излучателями». И противоположная позиция Максима Каммерера, у которого иное видение ситуации: возможно, лет через пятьдесят Сикорски (он долгожитель) сможет разрешить проблемы с инфляцией, коррупцией и утрясти прочие неурядицы, возможно… только вот для кого их решит? Максим видит другой маршрут исхода из неочевидного ада — антиолигархическую революцию.

Предмет их спора — что же в конечном счете важнее: сохранение личности или социальный результат. Но возможен ли позитивный результат при коррозии и утрате личности? Истощенное общество с трудом сохраняет фасад цивилизации, люди погребены под будущим, чей горизонт смят. В результате декорум общества, может, и устоит, но человек сгинет. И когда инфляция станет нулевой, Странник, начав понижение облучения, столкнется с массой еще сильнее интоксицированных, не поддающихся реабилитации, оскотинившихся либо просто угасших людей…

Прозорливый юноша меж тем предвидит еще одну возможность — произойдет ли вообще это «понижение облучения», ведь в кулуарах оппозиции обсуждается идея: использовать по ту сторону перемен те же излучатели, но с благими намерениями. И эта версия будущего Максиму крайне несимпатична — последнее, может статься, «хуже прежнего».

Интересен не только намеченный в повествовании прогноз будущего Страны Отцов, но и пунктирно обозначенные хроники прошлого. Находясь ad marginem основного сюжета, генезис этого осколка империи — «страна была когда-то значительно обширнее»^[28], траектория ее социального омертвления и экзерсисы политического футуризма заслуживают отдельного рассмотрения.

Итак, империя пала, была разграблена и разделена. Ex Unus Pluribum. После геополитической катастрофы, придавившей население Страны Отцов (Rule by Fathers; Res Patres vs. Res Publica, т. е. население не «кто», а «чьи»), ее правители во взаимоотношениях с другими осколками «теллурии» стремятся «отстаивать свои интересы с использованием всех доступных средств, включая военные и экономические»^[29]. Запись в рабочем дневнике Стругацких: «Капитализм. Олигархия. Управление через психоволны. Науки только утилитарные… Психология тирании: что нужно тирану? Кнопочная власть — это не то, хочется искренности, великих дел. Есть процент населения, на кого лучи не действуют. Часть — рвется в олигархи, (олигархи тоже не подвержены). Часть — спасаются в подполье от истребления, как неподатливый материал. Часть — революционеры…»^[30]

Произошли серьезные изменения в структуре госуправления «национал-капитализмом». Прежняя административная культура, рудименты которой наряду с имперскими артефактами еще присутствуют в тексте, уже не имеет политического значения. Она подверглась коррозии и замещению, однако не маргинальной по своей сути, пусть и изощренной, уголовщиной, но скорее симбиозом аморального корпоративного менеджмента с не ограниченной рамками закона практикой секретных служб и криминальных сообществ.

Любопытна архитектоника этой власти, предугаданная оргструктура государства-семьи, модус ротации нечестивого братства: анонимность, неопределенность статуса, высокий уровень дискрециональности, несовпадение публичной и реальной иерархий: формальная должность и положение во власти — не одно и то же в политической системе «неизвестных отцов». Во внутреннем круге реальной власти действуют регламенты «по понятиям». Шутовские имена-прозвища — своего рода звания: Папа, Тесть, Свекор, Шурин, Деверь^[31] («сидящие» / т. е. олигархи) — первый круг. Умник и т. д. («стоящие» / т. е. CEO управленцы) — второй, включая, между прочим, Странника. Иными словами, эти оболочки — суть ячейки, которые занимают сменяющиеся либо сменяемые персонажи, живущие параллельно в других обличиях и должностях, образуя клан, отлученный от морали и освобожденный от закона.

На первый взгляд все это разительно напоминает устройство мафии (дон, младший босс, консильери, капо, солдаты), однако с существенными модификациями: не просто несовпадением публичной сценографии с чисто конкретным руководством, но признанной обществом легитимностью анонимной власти. Итог демонстрирует весьма специфичную типологию госуправления: комбинаторику практикаблей политического мейнстрима с механикой тайной власти, подвижный консенсус олигархических интересов и актуальных обстоятельств/обязательств, заместивших смысловой, ценностный, социальный вакуум^[32]. «Преступники, завладевшие целым государством, и самое государство сделавшие орудием своих преступлений»^[33]. Правда, с существенной оговоркой: вместо воплощения рожденной «искрометной революцией энтузиастов»^[34] идеологической фантасмагории «огненосных творцов»^[35] в этом «обществе спектакля»^[36] правит бал сумма гибких лоялистско-патриотических клише, поддерживаемых форсированной суггестией и подверженных перманентной инфляции.

Иначе говоря, представлена ситуация тотального извращения всей прежней политкультуры: патриархальной организации правления — рациональной бюрократии — революционной целесообразности. Трансформация, в предельной полноте отраженная на страницах комиксов и в фильмах категории «Б».

Возможно, политология писателей в значительной мере остается размышлениями о будущем. И речь идет не только о России, но обо всем человеческом универсуме, демонстрирующем свою изнанку — «массаракш». Новая геометрия власти заметно отличается от аксонометрии, используемой при выстраивании привычной картины мира.

Наряду со сменой акторов^[37], диверсификацией целей, усложнением хронотопа меняется и маршрутизация действий. Специфика фантастики Стругацких не в дегустации последовательных различий прошлого, настоящего, будущего, а в их драматичном «горизонтальном» столкновении, сопровождающем экзистенциальный транзит, — ситуация, когда распадается связь времен, обнажая тоннели рекуренции и деградации. История при этом растворяется в беззаконном смешении: калейдоскопе культур и веков, смещении прежней логики мироустройства и вектора перемен. Или, по выражению Ивана Ефремова, «взрыве безнравственности», за которым последует «величайшая катастрофа в истории».

(«Мы можем видеть, что с древних времен нравственность и честь (в русском понимании этих слов) много существеннее, чем шпаги, стрелы и слоны, танки и пикирующие бомбардировщики. Все разрушения империй и государств и других политических организаций происходят через утерю нравственности. <...> Поколения, привыкшие к честному образу жизни, должны вымереть в течение последующих двадцати лет, а затем произойдет величайшая катастрофа в истории в виде широко распространяемой технической монокультуры, основы которой сейчас упорно внедряются во всех странах».)^[38]

Образы внеземных миров вполне могут оказаться эскизами/моделями наиболее мрачных прогнозов земной футурологии. Таких как единение государственной и мафиозной власти, сливающихся с безликостью спецслужб. Разрастание амбициозных сообществ, коалиций богатства и власти, действующих поверх стран и народов, одновременно с расползанием мирового андеграунда, его выходом на поверхность в нечестивом конкубинате с большим социумом. Превращение государств в подобие бизнес-корпораций, а ТНК в подобие государств. Гибридные, асимметричные, сетецентрические войны, мятеж-войны, прокси-войны, дисперсные паравойны с участием обезличенных войск, криптоармий, частных армий, комбатантов, инсургентов, разведывательных/интеллектуальных трестов, «эскадронов смерти». Анонимные семантические, технологические, финансовые, психологические, цифровые, биотехнологичные атаки. Квазифемические суды с распределенным множеством розыскных терминалов и глобально-рассредоточенной пенитенциарной системой. Проведение императивными структурами комплексных операций управляемой интенсивности. Черный рынок безопасности. Метастазы территорий смерти с их перманентными, кровоточивыми конфликтами. Объединение мейнстрима и маргиналов, элиты и люмпенов, гламура и помойки… В общем, — разнообразных версий сокрушения миропорядка, культурного коллапса, аномии, неоархаизации, антропологической катастрофы.

Ценности и свободы, обретенные в ходе истории — не тот избыточный ресурс, которым можно жертвовать в бурных обстоятельствах житейского моря, сбрасывая с корабля современности. Эти «нематериальные активы» — основной капитал, жизненный нерв и сама суть цивилизации. Попытка технически оснащенного, но морально ущербного проникновения в будущее рискует обернуться катастрофическим поражением, далеко выходящим за рамки агрессивной реституции прошлого.

Катакомбы Мира Полудня (мир заката)

Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины.

Фридрих Ницше

Что если пристальнее вглядеться во внутреннюю механику Мира Полудня? Художественный текст допускает различные подходы к своему анализу. Можно исходить из прочтения, которое предлагается замыслом создателя. А можно рассматривать текст как синтетическое произведение, полагая сознание автора инструментом со-творения opus’а наряду с контекстом — культурными обстоятельствами, идейной матрицей, стилем эпохи. Или прибегнуть к герменевтическим толкованиям — у талантливого сочинения множество интеллектуальных, культурных обертонов.

Можем нырнуть глубже — разбирая не только контекст, но также внутренние голоса творений: подтекст, имеющий самостоятельную картографию и ценность. Полнота компонентов меряется суммой пережитых, преодоленных, не всегда осмысленных озарений, дерзновений, терзаний. Логический же сумбур и разноголосица, диссонанс фрагментов, хронологические провалы, несоответствия — следствие попыток удержания, пусть с неизбежными потерями, оригинального облика визионерской архитектуры возводимых конструкций.

Бог не пишет черновиков, но исцеляет, воплощая результат. Плоть Мира Полудня в чем-то сопоставима с двусмысленным бытием призраков Соляриса. Можно предположить, что художественная плацента — ткань театральной завесы — сплетенные воедино обрывки житейских обстоятельств, дивного сна, внутренней беседы... И по мере обветшания парадного фасада (ср. метаморфозы «красного здания» в «Граде обреченном») несовпадения, искажения, даже ляпы становятся стрелками компаса: инструментом отыскания подлинности, дорогу к которой преграждают заслоны декораций. Прошедший же родовые муки, порой со следами случайной либо преднамеренной травмы, безымянный текст — это предсуществующий автономный организм, по отношению к которому автор не только роженица, но и акушер-транслятор.

Проблематика, волнующая Стругацких, своего рода движитель их творчества — власть и ее проекции. Причем власть не всякая, а невнятная до анонимности, чужая, парадоксальная, бесчеловечная, нечеловеческая. До озверения. Предчувствие уродливых трансформаций «мерзейшей мощи»^[39] и сопутствующих изменений естества. Отсюда повторяющиеся в зазеркалье столкновения с различными обликами инакости, и еще — проблема платы за разрешение отчаянных обстоятельств. Допустимо ли, чтобы перемены наступали не за счет собственных усилий, а являлись как deus ex machina, извне? Если да, то как к этому относиться? Особенно при неясной природе субъектов перемен.

Одна из центральных фигур цикла — Экселенц, с которым впервые сталкиваемся на страницах «Обитаемого острова»: гибрид постаревшего, умудренного опытом янки при дворе короля Артура и действовавшего из глубины чревоточины таинственного благодетеля других островитян — Немо.

Рудольф Сикорски (или Павел Григорьевич — в первоначальной версии повести) не рядовой прогрессор, он «человек многоопытный, да и отсутствием воображения не страдал»^[40]. Этот персонаж может быть прочитан и истолкован различным образом в зависимости от стратегии рассуждения и ее ценностных оснований, тем более что Экселенц действует не только во внешнем космосе — он не последняя фигура в архитектонике земной цивилизации. Если следовать хронологии мира Стругацких, еще до миссии на Саракше Сикорски является одним из наиболее влиятельных людей на своей планете — облеченным властью «пастухом бытия» — будучи одновременно членом Мирового Совета и шефом КОМКОНа-2 (т. е. он не только прогрессор, но еще политик и контрразведчик). Что делает его миссию более загадочной, нежели осознавалось авторами. Симптоматично, что Совет галактической безопасности объявляет после известных событий Страну Неизвестных Отцов зоной своего протектората.

Двусмысленность данной персоны («прогрессор — прежде всего, мастер лжи») обнаруживается в ассоциациях, аберрациях, возникающих, в частности, из-за совпадения псевдонима «Странник» с именованием кочующего племени нечеловеческой сверхцивилизации, отмеченной склонностью к вмешательству извне. А еще — она усилена параллелью между одним из прозвищ ставшего ведущим спецслужбистом КОМКОНа-2 Максима Каммерера — «Биг-Баг» («Большой жук») и главным источником страхов «комиссии по контролю научных достижений» («тайной полиции») — концепцией «жука в муравейнике» или, в интерпретации Сикорски, «хорька в курятнике».

Подсознание писателей наделяет образ руководителя службы безопасности Земли, куратора наиболее секретных проектов, прошедшего «через сумерки морали»^[41], флером амбивалентности, создавая персонаж «запуганный и сам всех запугавший»^[42], но объединивший при этом неясные страхи с прагматикой действия («синдром Сикорски»), активно воплощая собственные кошмары. Пропитываясь ими, Экселенц — принадлежащий к касте «лиц с самым высоким уровнем социальной ответственности»^[43] — приходит к мысли о необходимости и оправданности практически любых крайних мер в качестве превентивных акций («доктрина нанесения первого удара»). В общем, «всякое общество, создавшее внутри себя тайную полицию, неизбежно будет убивать (время от времени) ни в чем не повинных своих граждан».

Так обнаруживаются ранее скрытые от читателя аспекты мира XXII века, определяемого уже как «дикий мир», где проводятся «строго засекреченные маневры» и «операции (спецслужб), о которых знали буквально единицы», а «миллионы людей, принимавших… участие, даже не подозревали об этом». Следствие подобных откровений — крах благостного образа Мира Полудня, приоткрывающий его изнанку: все тот же знакомый и лукавый массаракш. Свои тараканы и свои отцы обнаружились уже на Земле.

В результате история, изложенная Стругацкими в ее, так сказать, официальной версии, может быть перечитана под другим углом, наполняясь смыслами в стилистике «Секретных материалов». К примеру, алогичность событий, то и дело возникающая в произведениях, может быть объяснена действиями «жуков» и «странников» некоего КОМКОНа-икс, в котором проросли посеянные безблагодатной паранойей побеги. И осуществляющего свои операции по искоренению «запрещенных направлений исследований», «негативных версий развития» уже из постчеловеческого будущего. Причем действуя как в мире наших дней («За миллиард лет до конца света»), так и в мире XXII века, для которого загадочное племя Странников, возможно, есть КОМКОН-3,4,5… plus ultra.

Земля, ее история, ситуации оказываются чужим текстом, аморфным, нелинейным тестом, экспериментальной площадкой.

Перемена участи

Нам нельзя терять веру в человечество, поскольку мы сами люди.

Альберт Эйнштейн

Тихие сумасшедшие приближают будущее.

Габриэль Гарсия Маркес

Эпитафия или фатальный приговор «целому мировоззрению», воплощенному в цикле о Мире Полудня-1, предполагался быть вынесенным в заключительных строках ненаписанного романа «Белый ферзь» («Снежная королева»): книги о пересмотренной версии мира XXII века. О его не столько коммунистической, сколько гностической модели — восстающих из вод истории концентрических кругах Атлантиды или ощерившейся макабрическим флотом Антарктиде a la Швабия-211. Другими словами, о Мире Полудня-2, обновленная версия которого оказывается сродни химере греческого полиса: сообществу свободных граждан — философов, поэтов, интеллектуалов, риторов. И — черни. Правда, в мире технического совершенства чернь предана остракизму. На ум приходит сентенция: «Это общество будет и демократичным, и благоденствующим — в нем все будут иметь по три раба…»

Содержание замысла было пересказано Борисом Стругацким в самых общих чертах. Фраза же, «ради которой братья Стругацкие до последнего хотели этот роман все-таки написать», в устах жителя «Солнечного круга», подводящего итог рассказу Тора-Каммерера о его мире, звучит следующим образом: «Мир не может быть построен так, как вы мне сейчас рассказали. Такой мир может быть только придуман… — до вас и без вас, — а вы не догадываетесь об этом». И это — как удар ножом. Проблеск истины придает подозрениям писателей и прозрениям персонажей статус особой, синкретичной реальности.

Герои Стругацких не ощущают ни уязвимости излагаемых ими позиций, ни искусственности своего мира, но испытывают смутную тревогу, чувствуя присутствие другой силы. Однако не могут ее опознать, что доводит некоторых фактически до паранойи. Между тем ключевое для Стругацких заявление жителя Островной империи о придуманности Мира Полудня может получить различные интерпретации.

С точки зрения обыденной логики — это тривиальное указание на статус литературного произведения, т. е. на взаимоотношения творца-автора и созданной им вселенной «под куполом» (a la Стивен Кинг). Или более глубокая трактовка — обоснованная холизмом и логикой фронесиса, с признанием второго дна у писательской фантазии: наличие бессознательных кодов, интегрирующих жизненный опыт в форме художественного вымысла. Речь в сущности, идет о способности «вспоминать» и опознавать будущее как инкарнацию уже где-то и когда-то бывшего настоящего (т. е. используя некий магический шаблон), в духе несколько модифицированного — спиралеобразного — прочтения идей «вечного возвращения». Последнее истолкование продуктивней, придавая искусственности мира XXII века статус аутопоэтической автаркии.

Мысль, высказанная островитянином, может также означать неосведомленность Максима об истинном положении вещей — и не только в курируемом регионе, но крах всех его представлений о Мире Полудня. Одновременно констатируется предел любой утопии, ее принципиальная призрачность, уязвимость. В то же время сама возможность обрушения иллюзий заметно раздвигает мысленный горизонт, а нарастающее чувство беспомощности у манипулируемой марионетки стимулирует призывание «прогрессоров», даже при обоснованных сомнениях в их природе.

В безрелигиозном мире с какого-то момента моление об избавлении выплескивает наружу накопившийся яд эскапизма, и с этого момента «пропасть начинает вглядываться в тебя»^[44] — критическое состояние, чреватое в пределе тотальным самообманом и моральной капитуляцией. Вспомним пастырство Воланда, когда для разрешения проблем, нерешаемых в земной системе координат, героям пришлось прибегнуть к помощи потусторонней силы — если не инопланетных, то инобытийных существ: приходящих извне странников. Эвакуация там, кстати, тоже налицо. А повествование схожим образом представляет шараду, где излагаемый сюжет порой расходится с внутренней логикой текста и со скрытым, отчасти даже от автора, смыслом событий.

«Маргарита приблизила губы к уху мастера и прошептала:

— Клянусь тебе твоею жизнью, клянусь угаданным тобою сыном звездочета, все будет хорошо.

— Ну, и ладно, ладно, — отозвался мастер <…> — Конечно, когда люди совершенно ограблены, как мы с тобой, они ищут спасения у потусторонней силы! Ну, что ж, согласен искать там.

<…>

И в этот самый момент в оконце послышался носовой голос:

— Мир вам.

Мастер вздрогнул, а привыкшая уже к необыкновенному Маргарита вскричала:

— Да это Азазелло! <…> — и, шепнув мастеру: — Вот видишь, видишь, нас не оставляют! — бросилась открывать»^[45].

Другая аналогия — диалоги Максима с Экселенцем и беседы Фауста с Мефистофелем. Речь идет о той же проблеме оснований, о внутренних и внешних рубежах свободы. Что ставится во главу угла персональной ситуации и социальной конструкции? Будет ли она возведена на скале или на песке? В последнем случае основой лукавого благополучия и ложного величия в финальном эпизоде-апофеозе может оказаться вырытая лемурами могила.

Мак Сим, взрослея, познает устройство жизни на планете Саракш: это его путешествие, маршрут его испытаний, чреда ситуаций и очарований, инициирующих его развитие. В начале повести Максим Каммерер — загулявший переросток. С литературной точки зрения «Обитаемый остров», в сущности, воспитательный роман-путешествие. Главный итог: обретение героем — возможно, в большей степени, нежели Сикорски, заслужившим титулование странником, — самого себя. «Кто хочет стать тем, чем он должен быть, тот должен перестать быть тем, что он есть» (Мейстер Экхарт)^[46]. Сравним эту коллизию с отчаянной трансформацией «козлика» Кандида в лесной части «Улитки на склоне» («Кандид встал, вытащил из-за пазухи скальпель и зашагал к окраине»^[47]), фиаско Переца в «управленческой» ее части («Перец попятился от него, как от гигантской сколопендры, наткнулся на стол и повалил Тангейзера на Венеру»^[48]) или с иллюзорной «попыткой к бегству» Андрея Воронина из «круга первого» потерянных душ («Град обреченный») посредством самоубийства.

Одержание паразитирует на благих порывах. Именно убедительность аргументации прогрессора Сикорски в споре с Максимом напоминает беседы Воланда и Мастера или Фауста с Мефистофелем. Когда по-своему совершенная, но сомнительная в исходных постулатах интеллектуальная аргументация может быть опровергнута лишь сердцем. У Мак Сима — твердым несогласием с политикой Странника, сформулированным в последних строках повести. Изощренная софистика способна исказить, закрыть, даже сломать ментальный горизонт индивида, но у личности остается союзник, определяемый как со-весть, сердце, душа: «Не знаю, — сказал Максим. — Я буду делать то, что мне прикажут знающие люди. Если понадобится, я займусь инфляцией. Если придется, буду топить субмарины... Но свою главную задачу я знаю твердо: пока я жив, здесь никому не удастся построить еще один Центр. Даже с самыми лучшими намерениями»^[49]. Подчас субъективное спасение представляется более важной целью, нежели объективный результат.

Братья писали фантастические повести, то есть литературу «на потребу». Не в смысле конъюнктурности по отношению к властям, но определенной конъюнктурности относительно запросов публики. Пусть и жанровых. Личности героев поглощены сюжетом, мы познаем их не столько через внутренний мир, размышления, речь, рефлексию, сколько через констатации состояний и перипетии событий, порой далеко отстоящих по времени. Недаром фантастика, равно как и детективная литература, хорошо совместима с кинематографом, видеоиграми и т.п. Все-таки это скорее мыслительный акт, нежели полноценное художественное творение. Поэтому и разгадываем тексты АБС, как ребусы. Правда, шарады шарадам рознь. У Стругацких криптография с двойным дном, к тому же дискретна: волнующая проблема не всегда очевидна, а обретенное решение может быть пересмотрено и даже опровергнуто в последующих текстах. Так, кажется, и произошло с торжеством позиции Странника в «Острове», поставленным под сомнение трансформацией Рудольфа Сикорски, обнаруживаемой в других произведениях или за их пределами в авторских комментариях.

Экселенц — политик, в значительной мере управляющий ходом событий в Стране Отцов, как минимум, значимо влияющий на них, пытаясь охватить системой шпионажа и контроля всю планету. Но власть обладает собственной логикой, и как всякий реализовавший свои амбиции политик он зажат в тисках дьявольской альтернативы: необходимости выбора между вариантами зла, совершая или санкционируя «необратимые действия» («высшая мера социальной защиты»). Политику сложно различать и разделять императивную функцию (прогрессор Странник) и собственную личность (человек Рудольф), особенно в критических обстоятельствах. Поэтому давно подмечено: власть — яд, подвергающий личность коррозии. Из дальнейших произведений («Жук в муравейнике») известно, в какой мере яд проник в душу Сикорски.

В итоге политика КОМКОНа во вселенной Стругацких оказывается по сути аналогичной действиям гвардии на Саракше: она также нацелена на преследование иных, т. е. домашней версии выродков. Именно Рудольф Сикорски убивает подкидыша Льва Абалкина: «в них стреляли, они умирали»^[50]. Заметная дистанция была пройдена писателями от оптимистичных эскизов Мира Полудня.

Метафизика Стругацких

Чепуха совершенная делается на свете.

Николай Гоголь

Это вовлечение Бога в скучные пустяки подавляло меня...

Максим Горький

То, что не имеет названия, проще отринуть, назвав виденьем, однако удержав контакты старинного рода, просыпаясь и взрослея, мы обретаем шанс лицезреть отчасти познанную реальность. А под впечатлением от увиденного — задуматься над вопросом об истинном субъекте Мира Полудня, его природе, целях. Профессиональная инфраструктура исканий и размышлений братьев — «карты ада», следуя определению фантастики Кингсли Эмисом, т. е. в данном случае разглядывание, не прямо, а посредством искривленного зеркала, неприглядных аспектов бытия. Подобное соглядатайство редко приносило счастье. Может быть, никогда.

Вероятно, шарм и сила Стругацких в том, что они не только чувствовали атмосферу дня, но ощущали движение воздухов, опознавая болевые точки до того, как те становились очевидными метастазами. ХХ век оказался инкубатором власти, соединившей внутренние лабиринты Саракша с парадными фасадами Мира Полудня. Эти энергии, отчасти прикрытые социальной демагогией, были уловлены и экстраполированы в иные времена, на другие планеты.

Фантазии писателей — поиск предназначения, подчас — экзальтация или же личная попытка к бегству, случается — персональная борьба со злом. Порой это отголосок затаившегося желания либо травмирующий страх столкнуться с иным: разноликими странниками, но уже на своей территории, — идея, запавшая в подсознание братьев, возможно, со времен замысловатых обысков в квартире Ефремова. По их мнению, люди будущего либо некие иные существа «живут среди нас»: мысль, которая не только страшила, но и восхищала братьев.

Метафизика у Стругацких присутствует, только это не метафизика бессмертия души, скорее просто бессмертия — триумф воли над природой и вечная молодость мира. Проявляется данное мировидение в апелляциях к религии разума и описывается вроде бы в стилистике секулярного гуманизма: «мир, в котором человек не знает ничего нужнее, полезнее и слаще творческого труда»^[51]. Однако сквозь прорехи светско-советских декораций Мира Полудня просматривается бурлящая амальгама других мыслей и чувств: от гностических эманаций культа сакральных знаний до вариаций темы тайных способностей. «Голый разум плюс неограниченные возможности совершенствования организма»^[52] с налетом мистицизма и подспудной тягой к эзотеризму — позднесоветская версия одухотворенности (вспомним Ивана Ефремова).

Из чего проистекает магический реализм (гипостазис универсального идеала): усеченная религия («культ») производства/потребления чуда как практическая модальность науки. Знание перестает быть средством познания истины, обращаясь в технологию, ориентированную на могущество техническое, социальное, антропологическое: «знание — сила», «познание как власть», «педагог как священник», «ученый как демиург», — credo Мира Полудня характерное для духов русского космизма, равно как всего племени энтузиастов человекобожия. «Человек Всемогущий. Хозяин каждого атома во Вселенной. У природы слишком много законов. Мы их открываем и используем, и все они нам мешают. Закон природы нельзя преступить. Ему можно только следовать. И это очень скучно, если подумать. А вот Человек Всемогущий будет просто отменять законы, которые ему неугодны. Возьмет и отменит»^[53].

Именно это совершает Манохин в романе «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя», договорившись с Демиургом о внесении изменений в строение вселенной: «Природа вполне могла быть устроена таким образом, чтобы „звездные кладбища” существовали в реальности. И если оказывается, что она устроена не так, то почему бы не вмешаться, буде есть на то желание и соответствующие возможности»^[54]. И все это для того, чтобы ошибочная теория астронома соответствовала реальности. Здесь видится печальный, если не роковой ответ на сентенцию, некогда выписанную фантастами в рабочую тетрадь: «допустив, что мы можем все, что же мы собираемся делать с этим нашим всемогуществом?» (Жан Ростан).

АБС, конечно, далеко не рациональные игроки, они, кажется, сами ощущали себя наблюдателями, разведчиками, соглядатаями в чужих мирах, открывшихся за кулисами Мира Полудня. Используемые же ими формализации и процедуры зачастую оказываются адаптациями либо симуляциями, происходящими не столько из суммы научных знаний, сколько из экстраполяции собственной (произвольной) логики, этики и аксиоматики, что, разумеется, вполне естественно для научно-фантастической литературы: «если чадо твое ослушается тебя, сотри его с лица земли»^[55].

Между тем торжество располневшего разума все чаще давало сбои: прописи якобы постигнутого становились запутаннее, проникавшие в мир писателей религиозные сюжеты порождали фантасмагории, множились уводящие в дурную бесконечность конспирологические ребусы, а нравственные парадоксы, не находившие разрешения в изначально безрелигиозной Вселенной, оборачивались кошмарами, сдвигая пределы рационально мыслимого и этически допустимого. Занавес Weltschmerz скрывает ограниченную временем жизни перспективу... Впрочем, «разговоры на моральные темы всегда очень трудны и неприятны»^[56].

Несхожие меж собою пророки, ясновидцы, визионеры обозревают разные пространства/времена, но случайная либо намеренная кривизна взгляда рискует увлечь очарованного странника на враждебные территории. При чтении отдельных пассажей советско-российских мастеров проскопии чувствуется — кстати, как в булгаковских творениях — нарастание смущающих ассоциаций, тревожит аура инфернальности: «и сильные придут поклониться» — еще один камешек в огород «отягощенных злом» обитателей миров по Стругацким. В привычном разумении финальное проникновение в рай и в ад — это обретение общества себе подобных, встреча с которыми чревата нечаянной радостью либо ослепляющим, оскопляющим ужасом. Случается, блудный сын в мрачном озарении осознает: он слишком заблудился, опоздал, отец не дождался, имущество расхищено, распродано, встречают же — мытари и кредиторы.

Поиск предназначения и подспудное отчаянье ищут откровения в мистериях, но сатурналии рождают бестий. В текстах Стругацких поражает обилие феноменологии иного, которое, возрастая от произведения к произведению, осмыслялось не в категориях, характерных для религиозного сознания, а с позиций просвещенного, но смущенного разума. «Иное» предстает в масках и несет угрозу, зона рациональности — сокращающийся в размерах остров, тонущий в океане иного, откуда «может выйти братец по разуму», что постулируется писателями как факт. Но «то, что хорошо и легко для разума, то может оказаться роковым для души». Религиозные же аспекты инакости братья до поры избегали вовлекать в круг своих сообщений и анализировать, полагая — это материи из другого реестра.

Размышление на тему о человеческом целеполагании, записанное писателями в рабочей тетради и предлагавшееся персонажам, звучит настораживающе: «Они ищут атмосферу счастья. М. б., желания исполняют человекообразные роботы (блаженные люди; черные люди; вонючие люди)?» Так что стоит приглядеться к обилию нечеловеческих персонажей, которых писатели производят, варьируя, маскируя обличья: различного рода инопланетяне, странники, подкидыши, мутанты, голованы, фемины-подруги, мертвяки, мокрецы, клоны, инферналы. Даже вещи имеют у братьев субъектный оттенок — «хищные вещи». И в дополнение ко всему «лес»: «есть в нем что-то нездоровое с точки зрения нашей морали. Он мне не нравится. Мне в нем все не нравится. Как он пахнет, как он выглядит, какой он скользкий, какой он непостоянный. Какой он лживый, и как он притворяется... Нет, скверный это лес, Тойво. Он еще заговорит. Я знаю, он еще заговорит»^[57].

Нечеловеческие персонажи сожительствуют, конкурируют с людьми, оставляя на обочинах мира запутанные следы и расставляя скрытые капканы. Ощутима вязкая сила фантазмов, обнаруживаемая при вскрытии зон неопределенности, столкновении чуждых культур, борьбы за свою версию будущего — уже не только в отодвинутых в дальний космос мирах, но и на планете Земля. Все это генетическое разнообразие как-то сочетается то ли с трансмутацией сверхчеловека, то ли с обращением в умную рептилию, либо с клеймом сугубой отверженности и зомби-трансформацией. В общем, «чтобы идти дальше, надо синтезироваться с другими расами...» Братья смотрят на подобную ситуацию с вполне определенным чувством — страхом. «Я боюсь задач, которые может поставить перед нами кто-то другой»^[58]. Они испуганно верили в тайны.

Шедевр же земной эволюции — открывшееся в конце истории (суммы текстов) неопределенное сообщество люденов (homo ludens — человек играющий). Стругацкие, однако, не считали их надеждой и спасением человечества, хотя и колебались в оценке. У люденов, судя по всему, не было реального интереса к муравейнику — «человейнику»^[59]. Согласно гипотезе Бромберга, изложенной в заключительной повести цикла — «Волны гасят ветер»: «человечество будет разделено на неравные части, по неизвестному параметру, в результате чего меньшинство навсегда и сильно обгонит большинство, и все это будет сделано нечеловеческим разумом»^[60]. Для них — новой элиты, «игроков», «игрецов», существ с «другой душой»^[61] — характерно скорее равнодушие к роду человеческому, который лишь «функция среды обитания»^[62]: мы ведь тоже не слишком переживаем, наступив на муравейник. «Наверное, это очень здорово — быть люденом, если ради этого человек готов пожертвовать всем самым важным в жизни — дружбой, любовью и работой»^[63]…

«Остров» Мира Полудня оказывается, таким образом, частью вселенского архипелага, прозябающего в тени могущественного Мира Игры, «интернационального сообщества всех разумов вселенной, совершивших превращение в людены. Каждая разумная раса делает свой вклад в сверхцивилизацию Странников каждый раз, когда внутри нее зарождаются свои людены»^[64]. Здесь вновь видится пересечение Стругацких с политологией будущего — «Большим разделением»: генезисом в Новом мире подвижного трансграничного строя и восстанием постсовременной элиты с иной иерархией ценностей, будь то постиндустриальные homines aeris, эделинги генома, отшельники-саванты, подросшие дети индиго либо анонимные отцы безвременья, но уже не нуждающиеся в толпах, заполнивших, заполонивших планету.

Факт сложнее суждения. У Стругацких одновременно с нарастанием антропологического скепсиса, социального пессимизма проявился удивительный дар прозорливости — дар угадывания будущих ситуаций. И в конечном счете фантастика писателей обернулась прогностикой: «У нас же все это описано. С высокой степенью точности. Если, конечно, не придираться к деталям»^[65].