«Знамя», «Иностранная литература», «История», «Литературная учеба»,
«Посев», «Рубеж», «STORY»
Павел Басинский. Контуженная муза. — «Литературная учеба», 2014, № 2 <http://www.lych.ru/journal>.
«Ее литературный источник (прозы Виктора Астафьева — П. К.) — в несуществующем жанре „письма XX века”, с которым мы постоянно имеем дело, даже не обращая на него внимания (почему манера Астафьева и кажется удивительно знакомой). Известно, что в архивах страны хранятся тонны писем никому неведомых людей, оказавшиеся там по самым разным причинам; и вот пока наши историки с раскаленными от гнева очками спорят, был ли Иван Грозный прогрессивным или нет, весь этот бесценный материал лежит без движения. Но „письмо века” — это не только письмо с фронта или старухи из деревни к сыну. Это и трогательно „литературные” эпитафии на могилах, которые еще можно встретить на старых городских кладбищах. Это и совсем уже экзотический жанр домашних мемуаров, написанный в назидание детям. И, наконец, это художественные опусы никому не известных провинциальных сочинителей <...>».
«Виктор Астафьев — командированный в столицу, полномочный представитель этой культуры. Она его выбрала, отметила. Это можно понять даже не по манере, а по „душе” его прозы. И не он оказал ей услугу, сделав неграмотные строки в школьных тетрадях фактом высокой литературы, а она подарила ему легитимное звание русского писателя, за которое другие сражались в коридорах литературной власти на смерть».
Обновленный вариант исследования П. Басинского — из множества материалов, составивших специальный «астафьевский» номер. Помимо статей, интервью, эссе, писем и пьесы дочери В. А., — здесь полтора десятка «опросных листов» «Астафьев-анкеты»: от Игоря Золотусского и Олега Павлова до Дмитрия Шеварова и Леонида Юзефовича. Один из четырех вопросов анкеты звучит так: «Как вы расцениваете строки из астафьевского „завещания”: „Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать Вам на прощанье”».
Мне особо запомнилось «семейное» интервью друга Астафьева, писателя Бориса Ряховского — Марии Ряховской («Писатель должен всех жалеть»).
Лора Белоиван. И морские котики. Рассказ. — «Рубеж», Владивосток, 2013, № 13 (875).
Об авторе здесь сказано, что ныне она живет в п. Тавричанка Приморского края и «содержит реабилитационный центр для морских животных».
«В первый свой по-настоящему большой шторм, внезапно перестав укачиваться и испытав от этого эйфорию, пыталась подняться на мостик. На мостик мне понадобилось срочно, по делу: была ночь, а мне нужны были свидетели того факта, что я больше не блюю. Во-вторых, хотелось посмотреть через лобовое стекло, как выглядит шторм снаружи. Изнутри я его наблюдала уже сутки, изнутри он мне страшно надоел — целые сутки ничего нового. И вот беспомощная, слабосильная каракатица пытается ползти по трапу: откуда она вообще тут взялась? Кто заменил ею моего лирического героя „я”?»
«До Ирландии оставалось всего полгода. Двадцать лет осознанных попыток прочитать „Улисса” — в пользу трапа, что толку от оставшихся шести месяцев? И тут — внезапно — неожиданно — вдруг — как снег на голову — такая возможность, от которой дыханье прочь. В последний момент, перед выездом в аэропорт, вдруг вспомнила, что забыла чтение; сунула в рюкзак первое попавшееся — оказался Джойс — и в одно пасмурное утро, не выспавшаяся из-за ночного шторма, вдруг увидела, что стою коленками на камнях и дощечкой соскабливаю говно с морского льва.
Да, это так и называется: „совершенно внезапно и неожиданно для себя”. Совершенно внезапно и неожиданно для себя моя лирическая героиня „я” очутилась в научной экспедиции по подсчету сивучей. Еще мы там ставили горячие метки на сивучевых щенков. Мой муж-ветврач был в экспедиции анестезиологом. Меня взяли туда за компанию: говночистом».
Из прозаических публикаций в очередном номере тихоокеанского альманаха отмечу главы из книги «Повесть и житие Данилы Терентьевича Зайцева» (см. публикацию других фрагментов в майском и июньском номерах «Нового мира» за прошлый год), новеллу легендарного писателя-эмигранта Михаила Щербакова (1890 — 1956) «Луна над Россией», жесткие рассказы живущего в Санкт-Петербурге приморца Игоря Кротова «Чилима».
Михаил Жилин. Последние месяцы плена. — «Знамя», 2014, № 5 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
«В плену М. Жилин пробыл с ноября 1941 по апрель 1945 года, за это время он прошел через ряд лагерей для военнопленных, о чем и написал эти воспоминания, начатые сразу после смерти Сталина и сохраненные его дочерью Еленой Михайловной Поликарповой. <…> Здесь естественно возникает вопрос, как пребывание в плену сказалось на семье и послевоенной судьбе мемуариста. Ответ удивительный: формально — никак. Формально — потому что дочь считает его раннюю смерть следствием постоянного страха репрессий. Его много раз вызывали в органы, но не арестовали — возможно, потому, что он не был членом партии и был ценным специалистом. Дочь вспоминает, что в сентябре 1945 года он появился на пороге их квартиры ночью и был в немецкой форме — такое обмундирование освобожденным узникам выдали американцы. Как он добрался в таком виде домой от места, где их высадили союзники? Ждал ночи, шел пешком — это запомнила дочь из его рассказов жене. Во всех анкетах дочь указывала, что отец погиб на фронте» (из редакционного вступления).
Владимир Колесин. Операция «Оверлорд». — Научно-методический журнал для учителей истории и обществознания «История» (Издательский дом «Первое сентября»), 2014, № 4 <http://his.1september.ru>.
Несмотря на все меры предосторожности, рукописные записи тегеранских решений «сохранить в тайне от врага», как писал дипломат и личный переводчик Сталина В. С. Бережков, — не удалось.
«Как стало известно уже после войны, вся эта информация попала через германского платного агента Эльяса Базна, камердинера британского посла в Турции, к гитлеровцам. Э. Базна, получивший из-за обилия важных материалов, которые он поставил немецкой секретной службе, кличку „Цицерон”, пользуясь беспечностью посла, регулярно фотографировал секретные депеши и передавал их немецкому резиденту в Анкаре. Впрочем, судя по тому, что высадка войск союзников в Нормандии явилась полной неожиданностью для нацистского руководства, оно не использовало в полной мере эту бесценную информацию. Не обогатился на этой шпионской операции и сам „Цицерон”, о чем он с болью пишет в своих мемуарах, опубликованных после войны: 300 тыс. фунтов стерлингов, которыми с ним расплатились гитлеровцы, оказались фальшивыми».
Янка Купала. «За землю родной Белоруси…» Вступление и перевод с белорусского Виктора Куллэ. — «Рубеж», Владивосток, 2013, № 13 (875).
К переводам из Янки Купалы Куллэ подвигли «Песняры», точнее, творчество Владимира Мулявина.
«Но погружение в таинства беларуской мовы не прошло даром. Началось с того, что в классических стихах Янки Купалы едва ли не случайно обнаружилось поразительное. Оказывается, строка: „Завецца жспадчына мая / Ўсяго Старонкай Роднаю” — из песни, которую многие наизусть помнят — означает совсем не то, что я подразумевал. „Старонка” — это не только „родная сторона”, но и „страница”. Синонимичность, слитность в языке письменной страницы (сиречь, поэзии) и родины меня потрясла. Перевод получился практически сам собой. После этого я углубился в „Гусляра”. В любой западной истории рок-музыки ему отведено почетное место — рядом с монументальными программными вещами раннего Рика Вэйкмана. Увы, во времена моей молодости легендарная рок-опера была практически недоступна» (из вступления).
Ирина Лукьянова. Долгожданное дитя. — «STORY», 2014, № 5 <http://www.story.ru>.
О Мурочке (Марии) Чуковской, младшей дочери писателя, прожившей всего 11 лет и скончавшейся от костного туберкулеза.
«Мура умирала, кричала от боли, теряла сознание, а он, как привык, зачитывал ее книгами, заговаривал ее боль, отвлекал, уводил в Диккенса, в Жуковского, в Сетон-Томпсона, и она цеплялась за книги, за поэзию. Но и это не держало... „Она такая героически мужественная, такая светлая, такая — ну что говорить? — писал он сыну Николаю. — Как она до последней минуты цепляется за литературу — ее единственную радость на земле, но и литература умерла для нее, как умерли голуби... умер я — умерло все, кроме боли”. <…>
Счастье кончилось. Музыка прекратилась. И кончились сказки — совсем, впереди будет только неудачная, вымученная „Одолеем Бармалея” в войну, да послевоенный „Бибигон”, счастливый взлет первого мирного лета, где можно летать на стрекозе, сражаться с индюком и срывать в саду звезды, словно виноград, „Бибигон”, обгаженный и истерзанный критикой. Мурочкина смерть словно вынула из него душу, как будто она была у них общая — музыкальная, впечатлительная, отзывчивая и поэтичная душа».
Анатолий Найман. Было что потерять. Стихи. — «Знамя», 2014, № 5.
Из финальной части «Трилистника на гроб Денису Новикову»:
«<…> К компании по кличке жизнь / взывал. Никто не отозвался. // А и плевать. Сам голос — цель. / не говоря уж что для эха! / Гармоний колыбель, он щель / рыданий, а не вымя смеха. / Теплом, и смолкнув, веет из / себя — пред смертью не продышишь / глазка прозрачнее, Денис, / не скажешь лучше, не напишешь».
Александр Нилин. Поверх заборов. Из романа частной жизни. — «Знамя», 2014, № 4.
«Я все же думаю, что увела Фадеева из жизни вина перед собой.
Как опять не согласиться с Эренбургом, сказавшим Фадееву, что больше, чем перед всеми остальными писателями, виноват он перед писателем Фадеевым.
Я так понял Илью Григорьевича, что, держись Фадеев настойчивее себя — писателя, поставь не на власть, а на литературу, неизвестно еще, как бы все обернулось.
Будь у Александра Александровича за душой хоть одна законченная вещь из тех, какие сам он собирался написать, а не по заказу.
Или, добавляю от себя нынешнего, наоборот, бросил бы он лучше мысли о литературе вовсе, уйдя в любезную себе власть безоглядно. <…>
В кого стрелял Фадеев?
В себя — министра или в себя — писателя?
Склоняюсь теперь к выводу, что все-таки в себя — писателя, когда ощутил, что не в состоянии жить без власти, которой наделяют министра».
Кстати: в новом номере дальневосточного «Рубежа» публикуется интересное исследование Василия Авченко «Вернуть Фадеева» с таким финальным заключением: «Парадоксально, но самоубийство Фадеева способствовало продлению его жизни. Добровольный уход с громким хлопком дверью — предсмертным письмом — придал текстам и биографии Фадеева новое звучание, навсегда сопроводив их эхом револьверного выстрела в собственное сердце».
Валерий Перелешин. Поэма без предмета. — «Рубеж», Владивосток, 2013, № 13 (875).
Публикации первой и седьмой песен из этого стихотворного постпушкинского романа предшествует статья Ольги Кузнецовой, в которой, помимо прочего, рассказывается об уходе Перелешина в монастырь и последующем снятии с себя сана.
Ниже — XXII и XXIII части Первой песни.
«(XXII) Сибирь была тогда богата / (и как о прошлом не вздохнуть?). / Отец мой, Франц-Эразм, когда-то / кругобайкальский строил путь. / В Иркутске, за год до Великой / войны я в мір ниспослан дикий / и, если б не стряслась беда, / не выпадал бы из гнезда: / ведь нам казалось в годы эти, / что мне широкий путь открыт, / что изучал бы я санскрит / в Московском университете / и труд писал бы в тишине / о Грече или Княжнине. // (XXIII) Меж тем к России и Европе. / приложен мощный был рычаг, / и понеслись в калейдоскопе / Сибирь, союзники, Колчак, — / взвились разбуженные мухи. / Плеть голодовки и разрухи / хлестнула больно и по мне: / я оказался в Харбине. / Чита кеты и сахарина / исчезла в дымке без следа: / с тех пор я больше никогда / не видел банки керосина, / ковров за хлеб не отдавал / и валенок не надевал».
Трогательное примечание к XXIII части: «Строчки с тремя „и” кряду встречается в „Полтаве”: „Враги России и Петра”».
Павел Проценко. «Великое шатание» на киевских холмах: 1918 — 1920. — «Посев», 2014, № 5 (1640) <http://www.posev.ru>.
Фрагмент из книги о поэте и священнике Анатолии Жураковском (1897 — 1937), которая готовится сейчас к изданию.
Среди прочего: «Народная учительница Прасковья Кучерявенко, всегда с содроганием вспоминавшая о годах гражданской войны, проведенных ею в Киеве, писала о кровавых событиях, связанных с кратким правлением Петлюры и Винниченко: „<…> Мне рассказывал мой отец, как один гайдамак, покончив со своей жертвой на соседнем дворе, вскочил в наш дом с окровавленным ножом в руке, вытер нож и руки о свои шаровары и принялся считать награбленные деньги. Затем он потребовал подать ему обед, но предварительно спросил, что приготовлено. На ответ мамы, что борщ сварен со свининой, т.к. негде и нечего было купить, он ответил, что в постные дни он не ест скоромного, и пристыдил моих родителей за нарушение поста. Так он и не пообедал, пошел искать ‘нескоромного‘. Такова была психология этого бандита”».
Валерия Пустовая. Журнальная проза второй половины 2013-го — начала 2014 года. — «Знамя», 2014, № 5.
«Впору вписать [Марианну] Ионову в ряд самых строгих, чистопородных теперешних реалистов — в их движении к правдивому осознанию реальности. Роман Сенчин выдергивает жизнь из-под покрова человеческих ожиданий и непрестанно горюет об этом. Дмитрий Данилов выдергивает жизнь из-под покрова человеческих ожиданий и непрестанно этим утешается. Марианна Ионова видит в жизни, лишенной человеческих ожиданий, кем-то другим, высшим, вложенный смысл, и непрестанно о том радуется. В христианской лествице душевных состояний эти три типа реалистической прозы назывались бы, пожалуй, покаянием, смирением и благодатным покоем» (о повести «Песня», опубликованной «Новым миром» в январе текущего года).
Геннадий Русаков. На задворках словесности. Стихи. — «Рубеж», Владивосток, 2013, № 13 (875).
«<…> Ах, просторное имя любви, / утешенье ни к спеху, ни к ладу! / Чтоб ни вспомнилось — / только живи, / только траться, / делись до упаду! / Раздари себя в каждой строке, / детской нежностью к людям болея — / и плыви по небесной Оке, / слыша запах соснового клея» (из диптиха, посвященного памяти Михаила Поздняева).
Среди стихотворных публикаций нового выпуска «Рубежа» — Евгений Рейн, Наталья Аришина, Светлана Кекова, Амарсана Улзытуев, Владимир Семенчик.
Рамон Гомес де ла Серна. Грегерии. Перевод с испанского Всеволода Багно. Вступление Бориса Дубина. — «Иностранная литература», 2014, № 4 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
Б. Дубин напоминает, что «феномен и тайна» изобретенного Гомесом де ла Серной в 1910-х годах афористического жанра грегерий родился, по словам автора, от соития юмора и метафоры. «В конце концов, осколок зеркала — это тоже зеркало, а любое зеркало вмещает лишь часть, так что и оно — осколок. <…> Конечно, дон Рамон писал и романы (да он, собственно, писал все, кроме стихов), но если в чем этот тысячерукий полиграф ярче всего и воплотился, так, пожалуй, в двух-трехстрочных репликах своих, по выражению Борхеса, „многоцветных грегерий”, этих стеклышек гигантского калейдоскопа в их бесконечных хитросплетениях и перекличках. Кортасар, по его благодарному признанию, учился у дона Рамона искусству фуги. Так что дополню и уточню сказанное выше: фрагмент — не только осколок, руина мысли, но и зародыш, начало искусства».
Отдельное внимание в этом номере «ИЛ» привлекает обширный труд Игоря Ефимова о знаменитом «чемпионе литературных пряток» Филиппе Роте (и, разумеется, его бесконечном альтер эго — Натане Цукермане), построенное как «диалог» Баса и Тенора. Несмотря на «объяснительно-примиренческий» вывод исследователя, укрывшегося за двумя певческими голосами, впечатление от личности Ф. Р. — тягостное. По мне, так от этого «спелеолога», «спускавшегося в самые темные пещеры человеческого бытия и не боявшегося вопить оттуда об опасных змеях и ящерах, скрывающихся за туманом приличий» (Бас) стоит держаться подальше.
Литтон Стрэчи. Последние пьесы Шекспира. Эссе из сборника «Книги и герои». Перевод Т. Казавчинской. — «Иностранная литература», 2014, № 5.
«Трудно не прийти к выводу, что Шекспиру все это наскучило. Наскучили люди, наскучила реальная жизнь, наскучила драма. Наскучило все, кроме поэзии и поэтических грез. Нередко ощущается, что ему больше не интересно, кто какую реплику подал и что происходит в пьесе, если там нет места для высочайшей лирики, какого-либо неожиданного ритмического эффекта, глубокого мистического монолога... Наверное, в этом состоянии он и писал свою часть „Двух благородных родственников”, предоставив Флетчеру (совтору последних пьес — П. К.) придумывать сюжет и выбирать героев, а себе оставив лишь цветистые строфы; наверное, в этом состоянии он бросил на полпути унылую историю „Генриха VIII”; наверное, в этом состоянии он сочинял, нещадно эксплуатируя свою риторику, бессильную, архаичную часть „Перикла”».
Эссе гениального английского биографа и критика Д. Л. Стрэчи (1880 — 1932), переведенное составителем этого специального номера (который назван «Беспокойное бессмертие: 450 лет со дня рождения Уильяма Шекспира») входит в раздел «Как будто в „Буре” есть покой…». Майская книжка журнала воистину «коллекционная», «идеологический стержень» ее — мифология, причем взятая широко, помимо «темы авторства», которой тут уделено не слишком много места. Эссистика Грэма Грина, Честертона и Одена; интервью Питера Гринуэя, фрагменты книг Теда Хьюза, Дэвида Кристела, Джеймса Шапиро… Из архивных публикаций: отрывок из перевода хроники «Ричарда III», выполненного поэтом Александром Величанским. Открывается номер большим вступлением/обзором Тамары Казавчинской, многое объясняющим в его стратегии.
Сергей Чупринин. Попутное чтение. — «Знамя», 2014, № 4.
В частности, о новой поэтической книге Владимира Рецептера «День, продлевающий дни...».
«Отрокам и отроковицам, чей день только начинается, эти стихи ни к чему. Зато у тех, у кого, как и у поэта, как и у многих из нас, „за два года прибыло пять смертей”, они вызовут несомненный отклик. Петроград — Ленинград — Петербург теперь открывается Рецептеру прежде всего как некрополь, и мысленный разговор с ушедшими (от Елены Шварц до Алексея Германа) стал, похоже, для него важнее, чем попытка войти в резонанс с поколениями, еще только едущими на ярмарку».
Составитель Павел Крючков