*
В РАЗНЫХ РАКУРСАХ
Константин Бальмонт глазами современников. Воспоминания. Письма. Дневники. Поэтические посвящения. Подражания, эпиграммы, пародии. Шаржи. СПб., «Родник», 2013, 976 стр.
Принесла из Иванова почта объемистый том «Константин Бальмонт глазами современников», изданный-то в Петербурге, но подготовленный там, в провинции, поблизости от родины поэта Шуи, откуда вылетела эта диковинная птица (именно так часто аттестовали его собратья), «первый тенор» символизма на заре этого течения, когда «десять лет он царил полновластно в нашей поэзии», как писал его друг-соперник-антипод Валерий Брюсов. А суровейшему Владиславу Ходасевичу годы спустя было «как о первой любви... трудно о нем говорить спокойно и „беспристрастно”».
Но издательство «Родник» недаром выпустило эту книгу в серии «Неизвестный XX век». Шумная слава Бальмонта, его «ураганная деятельность» (выражение младшей современницы); «сколько написано книг, где только ни бывал поэт — в Мексике, в Египте, в Океании...» — вторит другой мемуарист, бесчисленные вечера, где поэт, по язвительному выражению Андрея Белого, «выступал, весь обвешанный дамами» (да о нем ли это некогда сочувственно писал Короленко: «…бедняга, очень робок»?!), — давным-давно канули в Лету.
Еще в первые послереволюционные годы Осип Мандельштам констатировал: «От Бальмонта с его горящими зданиями, мировыми поэмами, сверхчеловеческими дерзновениями и демонической самовлюбленностью осталось несколько скромных хороших стихотворений». И чуть позже: «От Бальмонта уцелело поразительно немного — какой-нибудь десяток стихотворений. Но то, что уцелело, воистину превосходно, и по фонетической яркости, и по глубокому чувству корня и звука выдерживает сравнение с лучшими образцами заумной поэзии».
А Бунин, издавна к символистам беспощадный, и на склоне лет сказал как припечатал: «Удивительный он был вообще человек, — человек, за всю свою долгую жизнь не сказавший ни единого словечка в простоте, называвший в стихах даже тайные прелести своих возлюбленных на редкость скверно: „3ачарованный Грот”».
Даже дружившая с Бальмонтом Марина Цветаева нет-нет да обмолвится об этой «самоупивающейся, самоопьяняющейся птице», «заморском госте» в русской поэзии...
Но как же грустно читать среди всех подобных нелицеприятных отзывов, не утаенных добросовестнейшим составителем книги Александром Юрьевичем Романовым, строки Игоря Северянина: «Коростеля владимирских полей / Жизнь обрядила пышностью павлиньей», написанные в 1934 году, когда «павлин» прозябал в эмиграции и, по горестному замечанию поэта из младших, вообще-то довольно равнодушных к былому «мэтру», напоминал альбатроса (из знаменитого стихотворения Шарля Бодлера), некогда гордо парившего в небе, а теперь, спотыкаясь, ковыляющего по корабельной палубе под смех изловивших его матросов...
«Нужда была — черная, — свидетельствует Цветаева, — ...ел манную кашу на воде, ибо в доме другого ничего не было <...> сколько раз приносила ему есть». А впереди была душевная болезнь, долгое пребывание в клинике, заброшенность и смерть в оккупированной фашистами Франции в декабре 1942 года. «Всю ночь, не переставая, шел дождь <...> Нас совсем немного, — вспоминает один из хоронивших. — ...Вырытая накануне могила наполовину была наполнена водой. Так в эту воду и опустили гроб...»
На родине имя поэта, как сказано в «Литературной энциклопедии» 1930 года, перешедшего «в лагерь белогвардейской эмиграции», было с двадцатых годов предано забвению.
А вот в Грузии первого переводчика на русский язык «Витязя в тигровой шкуре» чтили по-прежнему. «Я был свидетелем радости и восхищения грузинских поэтов...», — вспоминает художник Ладо Гудиашвили. Среди включенных в книгу стихов — «Встреча с Бальмонтом» Тициана Табидзе, где бережно сохранены подробности их московского знакомства:
Собачьей площадкой пройду я снова,
Миную ограду церковки старой.
Замедлит рука у звонка дверного,
Тут — храм, где живут моей юности чары.
...В портфеле своем я несу Руставели.
...Внимательно слушает Балтрушайтис,
Волошин склонил свою львиную гриву.
А завершается стихотворение благодарным: «Сегодня по-русски Шота мы читаем...», и наивным, а по тем временам (1927 год!) вызывающе дерзким приглашением:
Мы ждем тебя к нам по счастливой дороге
И снова, как брата, тебя прославляем,
Подняв голубые заздравные роги.
(Не припомнили ли десятилетие спустя распинаемому автору и этот «грех»?!)
В труднейшую для Бальмонта пору, вспоминает критик и журналист Александр Бахрах, «…как-то пришли ему на помощь парижские грузины и несоразмерно большим кирпичом выпустили заново им переработанный старый его перевод знаменитой поэмы Руставели».
Знаменательно и то, что именно грузинский поэт Галактион, однофамилец Тициана, откликнулся на смерть Бальмонта стихотворением, датированным декабрем сорок второго года.
Интерес к Грузии был для Бальмонта не каким-то исключительным эпизодом. «Не поэт-бабочка, перепархивающий с цветка на цветок, а великий труженик, полиглот, серьезно изучавший многие языки...», как говорится в воспоминаниях Надежды Павлович, он и в горькие эмигрантские годы активнейшим образом продолжал свою переводческую деятельность, сосредоточась на литературе славянских народов и Литвы, которую называл своей «царевной». «Он все народы ярко полюбил» — говорится в цикле сонетов Людаса Гиры, посвященных Бальмонту. О живейшем интересе поэта к болгарской культуре рассказывается в очерке Емануила Попдимитрова.
Драматически пестрая и противоречивая жизнь поэта предстает на страницах этой книги, герой которой запечатлен в самых разных ракурсах — и на импозантных портретах, и в шаржах, то добродушных, то довольно злых (давал, давал к этому повод и надменностью, и самовлюбленностью, и манерой выражаться, нередко говоря о себе в третьем лице: «Поэт желает утоляться влагой» и т. п.; да процитируем еще раз и Бунина: «Когда наш корабль, — Бальмонт никогда не мог сказать „пароход”, — бросил якорь в гавани, я сошел на сушу и углубился в страну, — тут Бальмонт опять-таки не мог сказать, что он просто вышел за город...»).
Но немало в книге и совсем иных, вроде неожиданных, «искажающих» почти канонизированный образ этакого «нарцисса», «самого нерусского из поэтов» «фотографий» в непривычных ракурсах!
Вот свидетельство знавшей поэта с детских лет Ариадны Эфрон, дочери Цветаевой: «Наряду с почти уже старческой незащищенностью перед жизнью, было у него беспечное, юношеское приятие ее такой, как она есть; легко обижаясь, обиды стряхивал с себя, как большой пес — дождевые капли».
Или другой «снимок» тех же поздних лет: «На дереве запело, засвистело пернатое создание, и мы, молодежь, заспорили, что это за птица... Когда уже беседовали о другом, Бальмонт, вдруг очнувшись, укоризненно бросил в нашу сторону:
— Пеночка».
И тот же «владимирский коростель» ощутим в давнем сердитом письме Брюсову: «Ты ведь не умеешь отличать кукушкины слезки от подорожника, ты не знаешь, что такое заячья капустка, и что такое росинка на дреме, и каков есть нрав шмелей, и бронзовки, и майских жуков...»
А чтобы окончательно, полностью передать впечатление от всего в этой книге прочитанного, прибегну к «плагиату» — воспользуюсь словами, какими отозвалась та же Ариадна Эфрон на выход (после многолетнего замалчивания) сборника стихов Бальмонта в «Библиотеке поэта»: «Ох, как трудно было, да еще по нынешним временам, воскресить этого поэта, такого залюбленного, и такого загубленного, и такого глубоко забытого, и так глубоко зарытого!»
Почему бы и не переадресовать сказанное в этом четвертьвековой давности письме и уже упомянутому выше А. Ю. Романову, и автору предисловия к книге Л. М. Таганову?
Андрей ТУРКОВ