ТАГАНРОГ

Ряшенцев Юрий Евгеньевич родился в 1931 году в Ленинграде. Поэт, переводчик, прозаик, эссеист. Окончил Московский педагогический институт. В 1960 — 1970 годы — сотрудник журнала «Юность». С 1973 года работает для театра и кино, автор популярных зонгов к спектаклям и песен для кинофильмов. Лауреат Президентской премии имени Булата Окуджавы. Автор многих поэтических книг. Живет в Москве.

Юрий Ряшенцев

_*

ТАГАНРОГ

Поэма

У самого порога Таганрога

вильнет хвостом воздушная дорога,

и распахнется южный городок.

А в нем ведь — тьфу, тьфу, тьфу, — как говорится,

еще живет высокая девица,

та, что была слаба на передок.

Фу, жеребячье, мерзкое присловье!

Случилось как-то раз подрался в кровь я

с хлыщом, употребившим этот штамп,

употребив и девушку пред этим.

Я был тогда весьма горяч, заметим,

ну ладно, был бы с ней знаком хотя б...

Теперь я сед, уныл и равнодушен.

И Таганрог, он мною не заслужен:

он оказался в точности таков,

каких уже, я думал, не бывает.

Тут всюду позапрошлый век кивает

из-за причуд двух нынешних веков.

Я житель этих двух времен, и, право,

мне кажется, что я имею право

не разделять их роковой чертой.

Ведь я о каждом мог сказать бы: «ныне».

И то, чего сегодня нет в помине —

то для меня не «жесть» и не «отстой»,

а жизнь сама с ее святым и пошлым.

Двадцатый век еще не в силах прошлым,

еще не в силах прошлым я назвать.

А двадцать первый, что глядел грядущим,

вдруг оказался сущим и несущим

такую чушь, что варварам под стать.

Но хватит о веках. На циферблате —

десятый час, а я еще в халате —

он бел, как снег — и в тапочках — точь-в-точь

в которых в гроб кладут: стандартный сервис

гостиничный, намек на vita brevis...

Ступай в кафе и душу не морочь!..

Я был один. Встал рано кинофорум.

Все весело позавтракали хором.

В одиннадцать обещан был круиз.

Я выпил чай и, чтоб не портить явку,

без опоздания вступил на яхту,

которую шатало вверх и вниз.

По тумбе чалка ерзала натужно.

Азовская вода была недужна.

И, жабры подымая из воды,

бычки скользили, жалкие такие,

в горячем ветре чуждой им стихии

не находя спасенья от беды.

Но нам-то что! О, как же мы дышали

на дерзком, узком, остреньком кинжале,

срезающем с барашков их руно.

И вздыблен парус. И еще немного

уже чуть видный берег Таганрога

совсем не виден станет... Где вино?

И на ветру, забивши на простуду,

мы в шалую бумажную посуду

льем белую и красную струю.

Орет блажной продукт радиоточки.

Теперь, друзья, пора: без проволочки —

в стихию первородную свою.

Ах, что за рай купанье прямо с яхты!

Волна по морде — шлеп! И — ух ты, ах ты! —

какой провал, какой крутой подъем!

И — брызги и лучи! Лучи и брызги!

Ну, оргия: рычание, смех и визги

во всем дикарстве искреннем своем...

Эх, надо возвращаться. Время тает.

Чего, бычки, в воде вам не хватает,

что вы в наш воздух свой суете нос?

Но яхта ждет нас — никуда не деться...

И, возлежа на влажном полотенце,

я задавал себе один вопрос:

Зачем ты здесь? Тебе уже немного

осталось. И тебе не одиноко

на этом корабле для молодых?

С кем близок был, тех нет уже на свете.

Того, с кем можно вспомнить лица эти,

тех тоже не видать...

Удар под дых —

сознание того, что знал и прежде,

но только ЗНАЛ в сомнительной надежде,

что знанье не отравит кровь твою.

И вот внезапно, холодно и строго

на плавном входе в бухту Таганрога

я ощутил, что сам я на краю,

и подо мной, наверно, бездна, если

все, с кем я близок был, — все в ней исчезли.

Где Визбор? где Асар? и где Фома?

Коллеги-то и нынче с вольным, дерзким

умом, с душой. А близких вспомнить не с кем.

От этой мысли не сойти б с ума.

Какой-то бред! Как схлест петли на горле —

гроза, беда, напасть, несчастье, горе!

Коллегам не понять сквозь тишину

их ум, их шарм, внезапность их ответа.

И никого, с кем можно вспомнить это.

Ну, хоть бы одного! Ну, хоть одну!..

Сходя на берег, я спросил у гида,

большого доки городского быта,

не знал ли он такую-то? Он знал.

И близко, ежели судить по тону.

Он с ней вчера болтал по телефону.

Не может ли он дать его? Он дал.

Я позвонил ей тотчас по приходе.

Лет тридцать мы не виделись с ней, вроде.

Наверно, и не помнит... — Да?.. Алло?..

Наверно, дочь, как голоса похожи...

— Эльмиру можно?.. — Это я... О, Боже,

все тот же голос — тридцать лет прошло!

— Ну, как ты тут? Цветешь? Сарынь на кичку?..

— Ты, что ли, Волк?..

Вот память! помнит кличку,

которую носил в ту пору я...

Короче говоря, пошла беседа,

где пополам реальности и бреда,

двух главных компонентов бытия.

— В театр ходишь? — Изредка. Все реже.

— Духи все те же, странные?.. — Все те же.

Других не признаю. Да и — куда?

Живу совсем одна. Служу спецкором.

— Сегодня открывается наш форум.

Увидимся, надеюсь?.. — Никогда!

Я не сошла с ума встречаться с теми,

кто знал меня. Я вся в морщинах — время!

Я потому и скрылась из Москвы,

что зеркало — то самое, в прихожей —

все чаще, так сказать, не столь пригожей

меня являло мне самой, увы...

Но что за юность в прежнем тембре, в тоне!..

Пока!.. Договорились о созвоне...

Автобус ждал служителей кино.

Гремел оркестр. Толпа была нам рада.

Все было хорошо. Все так, как надо.

Все так, как надо. Как заведено.

К себе мы возвращались поздно ночью.

Великая провинция воочью

дарила нам субботний облик свой.

Для бизнеса, а может, для забавы

фантазию свою кафе и бары

из огоньков плели наперебой.

Кофейня «Фрекен Бок» тактично, мило

из-за угла зайти к себе манила.

Отель «Бристоль» светился как большой.

Все было скромным, праздничным и важным,

при этом оставалось двухэтажным,

не поступаясь все-таки душой.

Да, где-то рядом прятались бараки.

Но гордое жилище Алфераки

так и звало зайти поклянчить в долг.

И листья трепыхались в лунном свете.

И вез красотку на велосипеде

бородкой схожий с Чеховым ездок.

Вообще, могу сказать во славу града:

девицы в этом городе — что надо.

Гуляли или делали привал,

сидели на скамьях, скрестивши ноги,

и даже если были одиноки,

к ним все равно никто не приставал.

Хороший вкус у города, похоже...

Фонарный свет на загорелой коже

красавиц стыл невинно. Ночь была.

Мы шли вдоль моря. Мирно гасли окна.

Вот только рыба почему-то дохла,

и запах с моря не скрывала мгла...

А в номере, очки под краном моя,

я слышу вдруг: опять, как запах с моря,

пришла тоска. И, сбросив туфли с ног,

я в кресло сел, к бессоннице готовясь.

А завтра ждал нас трудный день, ну, то есть —

показы, люди, встречи... Вдруг — звонок!

Мы до рассвета с ней проговорили.

Я наконец сказал ей: или — или!

Иль в полдень мы встречаемся с тобой,

иль я, который завтра должен в спорах

осуществить необходимый шорох,

бросаю трубку и даю отбой!

Услышав эту фразу удалую,

вдруг засмеявшись и сказав «целую»,

она свой отключила телефон.

И я уснул, штаны забыв на стуле...

Запутавшись в оконном легком тюле,

не долетел ко мне тяжелый сон.

Я утром встал, слегка разбитый, вялый.

Но что-то родилось во мне, пожалуй,

чего я до сих пор в себе не знал:

Какая-то печальная веселость,

бесстрашие шахида. Вот так новость...

Довольно неожиданный финал...

Всех вспомнили мы с ней, кого любили,

чьи мысли, взгляды, жесты мы ловили,

еще не веря в то, выйдет срок —

быть может, завтра — и в мгновенье ока

ты станешь так, как нынче, одинока,

я буду так, как нынче, одинок...

Но вместе с тем от всех печалей средство

нам, брошенным, оставлено в наследство:

двадцатый век и старенький дворец,

где наш подвал светился до рассвета.

О, был бы тот, с кем можно вспомнить это!

Исчезнет он, тогда... Тогда — конец.

Но это нам — конец... А Таганрогу —

цвести и пахнуть. Форум наш к итогу

приблизился. Имел большой успех.

Нас завалили свежими цветами.

Я руку жал какой-то блеклой даме,

взобравшейся на сцену позже всех.

Мы вышли, все в ромашках, розах, маках.

Десятка три красавиц в белых майках

пред нами лихо сбацали флеш-моб.

Промчалась местных студий кавалькада.

Все было так, как всюду. Так, как надо...

И желтый лист летел на мокрый лоб.

Я возвращался, благостный на диво,

не помня ни тоски и ни надрыва,

присущего предшествующим дням.

Я вспоминал, бредя подлунной Рашей,

подробности ночной беседы нашей,

смеясь порой чему, не знал и сам.

Я шел, тяжелый после ресторана.

Букет тащил. И пах он как-то странно.

Тюльпаны ведь не пахнут. Аромат,

в котором что-то прежнее, немое.

И заглушал он тот, летевший с моря

и всюду возникавший невпопад.

Я шел от лифта к номеру неспешно

и вспоминал, как целый год я нежно

ее любил в тот давний прошлый век.

Она была не <...>. Ей просто жалки

все правила святой провинциалки.

Она звала их «прошлогодний снег».

И не ценя свое святое тело,

она брала того, кого хотела.

Меня вот не хотела — не брала.

Дружила же так искренне и верно,

что все гетеры Греции, наверно,

не дали бы такого же тепла.

А мягкая ее походка рысья,

когда она входила в зал, не мысля

ни о карьере и ни о деньгах, —

на гибель тех богатых, знатных, гордых, —

в зеленом платье, в розовых ботфортах

на бесконечных праздничных ногах!

Да что!.. Она жива. Она со мною

своей хохлацкой мовой неземною

наш прежний мир волшебно возродит!

Ну, сколько ей? Ну, пятьдесят, не больше.

И — прячется! Какая дура, Боже!

Я был серьезно на нее сердит.

Мне завтра уезжать. Но есть же утро!..

Я тотчас к телефону, почему-то

не посмотрев при этом на часы.

Гудки... Потом отбой. Звоню ей снова.

Гудки... Отбой. Сказал плохое слово.

И вновь звоню... Унылый звон осы...

Гудки... Гудки... Шум наших в коридоре...

Гудки... Из-за балкона слышно море...

Что ж, спи... Я, было, трубку — на рычаг,

а в трубке — крик! И голос, нет, не сонный —

как не порвался провод телефонный:

— Какого хрена ты звонишь, мудак?

Чего ты хочешь? Встретились — доволен?!..

Ты тоже — не огурчик. Ты не болен?

Тебя твой быт еще не доканал?..

Мы дед и бабка, славненькая пара...

Как мог ты не узнать меня, Волчара!

Ты не узнал... Ты просто не узнал...

Я вставил слово далеко не сразу.

Все принял: подлеца и скотобазу,

и фраера дешевого. Потом...

Потом мы вспоминали и рыдали

в квартале друг от друга, ну, не дале,

чем в трех, не больно длинных-то притом...

...Все чемоданы спущены. Готово.

В Москву мы улетели из Ростова.

В Москве шел дождь. Был серым небосвод.

Кончался день. И лето. А эпоха?..

Как всякий цезарь, август кончит плохо.

Я буду наблюдать его уход.

Когда теперь бывает одиноко

я утешаюсь кодом Таганрога.

Мы долго говорим. Уже без слез.

Обычно ночью, полной, синей, спелой.

Там что-то затевает двадцать первый,

пришедший и надолго, и всерьез.