Науйокс Марина Марковна родилась в Москве. По образованию — экономист, переводчик немецкой литературы. Переводила средневековую поэзию, стихи литературного кабаре 1920 — 1930-х годов, поэзию декадентов и экспрессионистов, современных немецких поэтов, а также немецкоязычную лирику Швейцарии и Австрии. Среди прозаических переводов — Бертольт Брехт и Фердинанд фон Ширах. Переводы Марины Науйокс публиковались в журналах «Иностранная литература», «Студия» и «Новый мир». С 2005 года живет в Берлине.
КУРТ ТУХОЛЬСКИЙ
(1890 — 1935)
*
ГДЕ-ТО РЯДОМ
Перевод с немецкого и вступление Марины Науйокс
Мне хотелось назвать свое вступление «Заметки на обороте меню», ну вроде как на манжетах. И все бы понеслось по накатанной, в формате экскурсии: сначала любимые блюда Тухольского в ресторане «Тухольский» (есть такой в Берлине, как есть и одноименная улица неподалеку), потом — сувенирные лавки: майки, кружки, сумки с цитатами из него. Надписи и вправду забавные.
«Жаль, что это вино нельзя погладить, как женщину!» «Кошка — единственное четвероногое, объяснившее человечеству, что кого-то можно любить и беречь, ничего не требуя взамен». «Или ты прочитываешь женщину, или ты обнимаешься с книгой. Синхронизировать процессы невозможно».
В конце экскурсии всегда один вывод: Курт Тухольский — это журналист, юморист и пацифист. Впрочем, про пацифиста говорят далеко не всегда, это для особо продвинутых.
Так в Берлине массовому читателю представляют Тухольского, даже в аннотациях на обложках его книг. Книг — много, но в них собрано далеко не всегда лучшее, и больше по той же линии: юморист — журналист. Это примерно так же, как если свести всего Чехова к Антоше Чехонте и «Острову Сахалину».
У нас этого прекрасного лирического поэта и прозаика (и только потом уже все остальное) знают и того меньше. А ведь Курт Тухольский — классик немецкой литературы, один из создателей «нового делового стиля» в поэзии. Он сам называл себя подмастерьем Гейне, имея в виду тот сплав серьезного и ироничного, трагического и повседневного, который всегда присутствует в его стихах. Характерная черта поэзии Тухольского — это глубокое содержание и легкая, часто игровая форма. И удивительное дело: его поэзия не устаревает, приходит новое поколение, и у этих стихов начинается новая жизнь. Это ли не признак большого дарования?
Давно замечено, что если по-настоящему талантливый поэт пишет о себе, это отчасти и обо всех нас. «Все мы немного лошади» — эту потрясающую метафору Маяковского часто вспоминаешь, читая или переводя Тухольского, — и память услужливо подсказывает все новые общие черты в жизни и творчестве двух больших поэтов: почти ровесники, они жили в одно время, поначалу увлекались марксистскими идеями, были несчастны в любви. Оба страдали от похожих режимов, подолгу бывали заграницей, оба покончили с собой, не выдержав давления внешней среды. И оба писали о любви — мощно, сдержанно. И рифмы любили неточные, ускользающие, и ритмы — взволнованные, рвущиеся, и строки — обрывистые, ломаные. Есть, есть что-то общее, несомненно. Эту подборку Тухольского я переводила летом в Прибалтике, а Маяковский как будто дачу рядом снимал. При жизни они не встречались, знали, наверное, друг о друге понаслышке.
Стихи Тухольского взяты мною из сборника: Kurt Tucholsky. «Zirkus des Lebens». Gedichte. Berlin und Weimar, Aufbau Verlag, 1976.
Сомнение
Не тот корабль, открой глаза —
не те и палуба, и мачты.
С ненастьем проиграешь матч ты,
подняв чужие паруса.
Скользит каюта из-под ног,
глаз вертикалям стен не верит,
бежишь, но заперты все двери,
и неподвижен душный смог.
Возврата нет. И налита
вся голова нестройным хором,
как будто строки приговора,
звон колокола: ни-ког-да...
Мне странны те, что среди нас,
зажмурясь, верят через силу, —
ведь не настало, не пробило,
еще не время, не сейчас!
Кто глупостью своей силен,
тот служит верно, беспорочно,
но каждый к времени бессрочно,
пожизненно приговорен.
1925
Павлин
Любуйтесь — вот павлин. Блистают перья,
и этот блеск для женщин нестерпим,
он словно эротическое зелье,
а хвост! — нет слов, про хвост мы промолчим.
Он знает, что красавец, и капризно
свой хохолок топорщит надо лбом.
Сквозь хвост сияет солнце, как сквозь призму,
но о хвосте подробнее — потом.
Сказать по правде, есть и недостаток —
в полете когти жуткие видны.
Но на земле (полет павлина краток)
они поджаты и не так страшны.
Он не умен. Но нынче ум не нужен,
мозги ведь могут перевесить хвост.
Их и не видно, а вот хвост — снаружи,
глядите — встал красавец в полный рост.
Он бы запел, — не может. Ну и что же?
Шипение не портит общий вид.
Общаться с дураком — себе дороже,
пусть он распустит хвост и замолчит.
1927
Двое в окне
Воскресное утро. Двое на улицу
глядят из окна и от солнца жмурятся.
Вот дети прошли. Один — забияка —
дразнит зачем-то чужую собаку.
Те двое сошлись лишь на пару часов,
не видеть им общих супружеских снов,
им вместе не жить ни недель, ни годов, —
она не готова, и он не готов.
На лице у мужчины — ни тени заботы,
воскресным утром нету работы.
Не хочется думать про это до срока, —
какая в конторе бывает морока.
Который час? Он не знает точно.
Он связан с женщиной, но насколько прочно?
Ведь только руку протянешь кому-то, —
разводят года, разлучают минуты.
У женщины тоже — не видно тревоги.
Светлые волосы, длинные ноги.
«Надо бы замуж, я большего стою,
белое платье с венком и фатою...»
Напротив балкон. На лесенке шаткой
девчонка сидит и хрустит шоколадкой.
«А может, не надо фаты и цветов? —
и я не готова, и он не готов...»
Роман на излете. Но страшно ли им?
Уйдет он с другою, она — с другим.
Их встреча мелькнет, не оставив следа,
разлука спрессует минуты в года.
А что если все же остаться им вместе, —
хоть занят жених, недосуг и невесте?
Привычка заменит любовный их пыл.
Но хочется, чтоб ни один не забыл
то солнце, то утро, оконный проем,
в котором когда-то стояли вдвоем.
1928
Улыбка Моны Лизы
Перед твоим покорнейшим слугой
на стенке в Лувре ты паришь так зыбко —
со скромно в руку вложенной рукой
и с тою самою улыбкой.
Ты знаменита, как та башня в Пизе.
С улыбкою твоей как не попасть впросак —
над чем же все-таки смеется Мона Лиза,
над нами, с нами, из-за нас,
так все же: как?
Науке жизни учишь молчаливо,
без слов портрет твой, Лизонька, кричит:
кто этот мир разглядывал пытливо,
с улыбкою вздохнет и замолчит.
1928
Где-то рядом
В соседнем номере, под самой крышей,
за тонкой стеной, где отстали обои,
всю ночь взволнованно, я их плохо слышу,
спорят о чем-то нескончаемом двое.
Мой пульс зашкаливает — удар за ударом.
Мужчина, сбивчиво: проходит жизнь даром.
Она: как страшно остаться одной!
Плачут в комнате за стеной.
Теперь целуются. Подушка упала.
Я слушаю, к стенке приблизив ухо.
Она засмеялась и что-то сказала.
Мария! — позвал он негромко и глухо.
Мой это всхлип? Одного из них?
Спор оборвался, и плач затих.
Кровать заскрипела. Целуются вновь.
За тонкой стенкой — чужая любовь.
В гостях все лучше, — казалось мне в детстве.
Там музыка громче, сады зеленее,
в гостях не бывает болезней и бедствий,
и даже еда почему-то вкуснее.
Казалось, что жизнь настоящая рядом —
за чьим-то забором, за чьим-то фасадом.
Я помню, как детской тянулся рукой
к обманчивой жизни за чьей-то стеной.
Я взять этот город всеобщего счастья
осадой хотел или с уличным боем,
но рвал только душу и сердце на части,
а жизнь флиртовала опять не с тобою.
Теперь я скиталец, бродяга, вагант, —
пустая сума и простой провиант.
Что стоило взять бы в дорогу с собой, —
по-прежнему в комнате за стеной.
1928
А что в середине луковицы?
К быку приведена коровка,
бык сделал быстро все и ловко.
Итак: коровка.
Не ясно? — Мы не виноваты,
но так рождаются телята.
Итак: коровкины
телята.
Теперь в траве полно лепешек,
на них расцвел цветной горошек.
Итак: горошек
с лепешек
от коровкиных
телят.
Цветы сорвали, сделав сразу
букет в гостиничную вазу.
Итак: букет
из горошка
с лепешек
от коровкиных
телят.
Украшен вазой лучший suite,
жених с невестою там спит.
Итак: новобрачные
в гостиничном номере
с букетом
из горошка
с лепешек
от коровкиных
телят.
И в тот же день, а может, в ночь,
был сделан сын (хотели — дочь).
Итак: сын
новобрачных
из гостиничного номера
с букетом
из горошка
с лепешек
от коровкиных
телят.
Сын рос простой, без выкрутасов,
открыл он фабрику матрасов.
Итак: фабрика матрасов
сына
новобрачных
из гостиничного номера
с букетом
из горошка
с лепешек
от коровкиных
телят.
На этой фабрике кроватной
я сделал свой заказ приватный —
печать и бланк, трехзначный нумер.
На той кровати я и умер.
1929
Глаза большого города
Когда ранним утром
ты идешь на работу,
когда выходишь за порог
со своими заботами,
город показывает тебе
в асфальтово-гладком
водовороте людей
миллионы лиц.
Скользящий взгляд незнакомых глаз,
зеркало зрачков под ресницами.
Что это было? И сколько же раз
мне в нем суждено отразиться?
Ты идешь по своей жизни
тысячами улиц,
ты замечаешь на ходу,
что тебя забыли.
Веки вздрогнули,
душа зазвучала,
ты кого-то нашел,
но только на миг.
Вот быстрый взгляд незнакомых глаз,
зеркало зрачков под ресницами.
Что это было? И сколько же раз
тебя собирать по частицам мне?
Вот так ты и будешь брести, —
как тень среди теней,
мимо кого-то — медленно,
мимо других — быстрее.
Ты минуешь врагов,
ты минуешь друзей —
вечных попутчиков.
Короткий взгляд незнакомых глаз,
зеркало зрачков под ресницами.
Что это было? И сколько же раз
та главная встреча приснится?
1930