ТЕЛЕГРАММЫ ИЗ АЛЬТОНЫ

Иванов Андрей Вячеславович родился в Таллине в 1971 году. Окончил филфак Таллинского педагогического института (по профессии «русский язык как иностранный в эстонской школе»). Прозаик. Работал сторожем, сварщиком, дворником, бронировал номера в сети отелей «Хилтон», работал на скандинавско-английской линии в службе поддержки клиентов Майкрософта и продавцом рыночной информации скандинавского индустриального рынка. Теперь фрилансер, сотрудничает с театрами, пишет сценарии. Автор романов «Путешествие Ханумана на Лолланд» (2009, Таллин; 2011, Москва), «Харбинские мотыльки» (2013, Таллин) и др. Лауреат «Русской премии» (2009, 2010), премии фонда Капитал Культуры Эстонии (2009, 2011), премии им. М. Алданова (2008), шорт-листер Русского Букера 2010 и 2013 гг. Произведения переведены на немецкий и эстонский языки. Живет в Таллине.

АНДРЕЙ ИВАНОВ

_*

ТЕЛЕГРАММЫ ИЗ АЛЬТОНЫ

Рассказ

Застигнутый врасплох простудой, пишу на клочках гостиничной бумаги — maritim hotels — (вторая ночь на Кирхеналле с черным жемчугом, залитой крышей за окном и тремя призраками, что светятся на белых стульях: зима съела все остальное)

у меня мало друзей, и те выдуманные (надеюсь, они мне это простят и вернутся к своим акварелям, писулькам, сцене, забудут меня окончательно); потому что такой я человек —

мои друзья... один из них наивно верит, что только с ним я — настоящий, а прочим скармливаю двойников, костюмы, жесты, ничего не значащие улыбки, но это проявление его собственной солипсической натуры: с ним я наименее я

в детстве у меня был приятель, который все время молчал; он говорил только со мной (во всяком случае, со мной он говорил точно, но я ни разу не видел, чтоб он говорил с кем-то еще); он напоминал мне моего дедушку, дед был молчун, чуваш: он сильно расстроился, когда мой отец — его сын — по получении паспорта попросил, чтоб в графе «национальность» написали «русский» (русским он был только по матери); отец мне сам об этом рассказывал, с улыбкой: чем больше лет проходит, тем меньше я понимаю эту улыбку и веселость, с которой он мне рассказывал эту историю, — у меня есть предположение: совесть — но это слишком просто; я задавал дедушке много нелепых вопросов, например: как по-чувашски будет «паук»? — а однажды ему надоело и он сказал, что забыл чувашский, тогда я возмутился: «не может быть! как можно забыть свой язык?», дед криво ухмыльнулся и сказал, что и не такое можно забыть, особенно когда говоришь только по-русски, и добавил, что, как правило, человек помнит только необходимое; тогда я не согласился, и теперь не согласился бы: я помню что угодно, но только не необходимое

у меня есть друзья, которые не догадываются, что они мои друзья

Вышел выпить кофе. Стало еще холодней. Мне позвонил режиссер:

Где вы?

Где-то в Гамбурге.

Все в порядке?

Да. Теперь у меня есть карта, и я знаю, где находится Альтона^[1].

Вам нужен поезд.

Мне об этом говорит каждый встречный.

S-bahn.

Да-да, в зеленом кружочке.

А может, мне вас подвезти?

Ни в коем случае. Занимайтесь своими делами. Это важнее...

некоторые механизмы меня пугают; особенно автоматы, в которых продаются билеты; в детстве я боялся газированных автоматов, я придумал себе, что это марсиане — их было трое, однажды выросли на углу между универсамом и квасным ларьком (с грыжей в виде желтой бочки на колесах), марсиане притягивали к себе шпану в обвислых штанах, те стояли, сутулясь, щурились на меня и крутили монетку между пальцами, выпивохи мешали с газировкой водку, блевали за телефонными будками без стекол, с оборванными ручками (мертвые роботы)

вчера я решил поехать в Альтону на разведку (послоняюсь возле театра, посмотрю там, как и что); но не справился — пустился пешком, быстро сбился (в картах, оказывается, не все улицы), прохожие отказывались подсказывать дорогу, как сговорившись они отправляли меня на центральную станцию (в названии которой слышалось смутное присутствие драматурга); я настойчиво хотел идти пешком, один назвал меня сумасшедшим, некоторые смотрели так, будто думали, что мне жаль денег (или их нет у меня); дело не в деньгах — там стоят марсиане, я уже был в центре, от них воняет советской газировкой и судоремонтной блевотиной, все это подпирает панельный конструктивизм и — шпана, вездесущая шпана в синих школьных брючках с торчащим из кармана язычком пионерского галстука

дважды пытался — упрекнуть себя не в чем; вчера без карты (от досады забыл в азиатской забегаловке: коктейль из папайи и йогурт с манго) дошел до Рипербана — о, если б я знал, как близок к цели, я бы шел дальше (что бы я делал в Альтоне ночью? — заночевал бы где-нибудь, не впервой); меня остановила женщина с хриплым голосом: «это безумие!» — «возможно, и все-таки...» — «нет, нет, нет, тогда идите прямо в полицию!»

у меня есть друг, который не подозревает, что я знаю: в его доме нет электричества и воды, 13°С, «газель» сломана, в сарае третий год ржавеет «Урал», в карманах бесполезная в России мелочь: евроценты, скандинавские кроны; еще у меня есть подружка, которая живет в Киеве, она носит рваные джинсы и кеды, потертые коротенькие маечки, на всех фотографиях она сильно растрепана, но ничего — ей это идет, ей все идет, ей двадцать три, она не подозревает о моем существовании, но это ничего, есть вещи поважней, например: баррикады, толпы, огни, бунт, бунт, сплошной бунт; другой мой приятель поселился в Барселоне и все — его больше нет, от него остались одни витражи

если б я знал, какую часть тела нужно отрезать, я бы незамедлительно сам

я встретил его на железнодорожном полотне в парке — дальше забор, завод, море; он шел с канистрой: «мужички за пивом заслали» (интересно, что он им пробубнил в ответ, наверное промолчал), он вспомнил, как легко было сдавать экзамен по истории — надо было всего лишь запомнить то, что нам продиктовал директор, а в восьмом вообще отменили, сняли экзамен, и директор всем поставил пятерки: «если б все предметы такие были, я бы всю жизнь учился», сказал он и пошел за пивом

я это вспомнил вчера, когда гулял в похожем парке, а потом набрел на фонтан: деревья расступились, и там — фонтан, без воды, но с фонарями, которые уже потихоньку подмигивали; ко мне подошла высокая наркоманка в сапогах, спросила, нет ли у меня чего, я ответил, что если б у меня что-нибудь было, разве болтался бы я тут?.. да, сказала она, верно, развернулась и, пошатываясь на деревянных, побрела прочь

нет, не вчера, а черт те когда; может быть, этого никогда не было

за парком площадь, похожая на площадь Рембрандта; Hansaplatz, что ли

сегодня я боюсь идти в Альтону пешком, после вчерашнего захода сильный насморк и кашель, а воды горячей в отеле нет, в номере сижу в куртке; сижу перед картой, пишу на клочках, когда я вижу, насколько близко я к ней подобрался вчера и насколько обескураживающие далеко я теперь от Альтоны сижу и пишу эти строки, меня охватывает бессилие, как от проигрыша в казино (дрожь в спине и ломота в локтевых суставах); в коридоре гудит пылесос, идет уборка; Альтона, мне нужна одна твоя улица, Гауссштрассе, отдай ее мне, выпусти, как выпускает свитер нитку, позволь мне выйти из отеля и ступить не на Кирхеналле, а на Гауссштрассе... Карл Фридрих Гаусс, его портрет висел в кабинете математики между Пьером Ферма и Декартом — уродливые лица (всю жизнь коридоры и кабинеты с уродливыми физиономиями)

если б я знал, что меня ждет в Альтоне, какое счастье она мне припасла

билет все-таки купил — вернее, мне его купил турецкий паренек в служебной форме DB

с маленькой нашивкой на воротнике HVV^[2]; я наблюдал за его действиями: это было непросто, сам в жизни не разобрался бы; признаюсь, с таким билетом на весь день мне поздно возвращаться, спектакль будет длиться два с половиной часа, книгу можно осилить за сутки, рискуя слечь после, так говорят: пишу путано и длинно, петляя вокруг да около, никогда не говорю по существу, и тем не менее: те, кто любит автора моих произведений, полюбили бы его еще больше, умри он скоропостижно прямо сейчас, в эти смрадные деньки, — когда я думаю об этом (об идеальной судьбе, которая вырастает из идеальной смерти — жизнь наоборот: так, например, смерть Этторе Шмица бросает отблеск совершенства на средней руки роман Итало Звево), меня охватывает страстное желание покончить с собой (сравнимое по тяге разве что с желанием ширнуться)

говорят, если однажды научился есть палочками, никогда не разучишься, «это все равно как ездить на велосипеде», — говорил Хануман, — не в моем случае (я в Альтоне, 14 часов 15 минут, меньше шести часов до)