Рясов Анатолии? Владимирович родился в Москве в 1978 году, окончил филологическое отделение ИСАА МГУ. Автор трех романов: «Три ада» (М., 2003), «Прелюдия. Homo innatus» (М., 2007) и «Пустырь» (СПб., 2012). Лауреат премии «Дебют» (2002) в номинации «Крупная проза», финалист Премии Андрея Белого (2013) в номинации «Проза». Живет в Москве.
АНАТОЛИЙ РЯСОВ
*
Нечто немыслимое
Почти двадцать одноактных пьес
No words for what when words gone.
Samuel Beckett. Worstward Ho[1]
Беседа
Темнота. Внезапно — яркое освещение сцены. Три стула, стоящих полукругом на небольшом расстоянии друг от друга, лицом к зрительному залу. На стульях (слева направо): 1 — мужчина средних лет, рост 190 см., одет в темный костюм без галстука; 2 — мужчина средних лет, рост 175 см., одет в темный костюм без галстука; 3 — мужчина средних лет, рост 160 см., одет в темный костюм без галстука.
2. Ну что ж, возобновим беседу. (Обращаясь к 1, вытаскивает из кармана красный платок.) Какой это цвет?
1. Красный!
3. А почему вы называете этот цвет красным?
1 (с легким налетом раздражения). Так меня научили.
2 (убирая платок). То есть, пока вас не научили называть красный «красным», а синий — «синим», вы не замечали разницы между ними?
1 (осознав свою оплошность). По-видимому, замечал.
3. Значит, дело лишь в названии?
1 (после короткой заминки). Возможно.
3. Вы действительно в этом уверены?
1. Наверное, нет… Нет, не уверен.
2. Однако эта гипотеза не лишена смысла. Однажды я осознал, что путаю названия цветов и числительные — они показались мне вполне подходящими для взаимозамен. Так, заказывая сок в закусочной, вместо «дайте один» я произнес «дайте синий», а потом, мгновение поразмыслив, что выпил бы и два, поправился: «Нет, лучше зеленый».
1. (вновь обретая точку опоры). Хорошо понимаю вас! Как-то раз, подняв телефонную трубку, я позабыл, что принято говорить в таких случаях, и несколько секунд мысленно задавал себе вспомогательные вопросы: «Спасибо?», «Раз?» — и тому подобные, пока наконец не вспомнил слово «Алло!», но в трубке к этому времени уже раздавались короткие гудки.
3. Аналогия неточная. В случае цвета главенство конвенции оказывается нарушено тем обстоятельством, что мы всегда обнаруживаем себя уже знающими различие цветов.
Пауза. 1 немного насупливается.
Но сменим тему. (Обращаясь к 2.) Что общего между Беккетом и Витгенштейном?
2 (после короткой заминки). Отвечу так: пожалуй, ничего, кроме двух «е» и двух «т», пока я не узнаю, кто они такие.
1. Ну попробуйте предположить что-нибудь, размышляйте логически.
2 (после короткой заминки). Не знаю. Вряд ли национальность, если это не псевдонимы... Допустим, пол, возраст, род занятий…
3. Вы делаете успехи! Определенно!
2. Они художники, музыканты, литераторы?
3. Ваш ответ принят.
2 (обращаясь к 1). Схватите его! (Указывает на 3.)
1 тут же вскакивает и хватает 3, не давая ему подняться со стула. 3 безуспешно пытается вырваться. 2 подходит и укалывает ему ногу вязальной спицей. Пронзительный крик 3.
2 (снова укалывает ногу 3). Вам больно?
3 (кричит). Да!
2 (снова укалывает ногу 3). Но уверены ли вы, что ощущаете именно боль? Может быть, это более сложное, смешанное чувство?
3 (кричит). Черт побери, нет!
2. «Нет» в смысле «уверены» или «нет» в смысле «не уверены»? (Колющее движение спицей.)
3 (разъяренно). Нет в смысле «уверен, что я ощущаю боль, и эту боль ощущаю именно я»!
1 (обращаясь к 2). На этот раз к четкости ответа не придраться.
2 (обращаясь к 1). Это только так кажется. (Снова укалывает ногу 3, снова крик.) Я не собираюсь нагромождать никаких прибавочных смыслов — вроде трудности проведения четкой грани между болью и мазохистским наслаждением. Я не привожу в пример, скажем, пикантную ситуацию, когда ваша возлюбленная игриво покалывает вас в постели. До времени оставим эти сложности. Мой вопрос иного содержания: можете ли вы с уверенностью утверждать, что к испытываемой вами боли не примешалась, скажем, ярость? Разве одновременно вы не почувствовали пульсацию собственного гнева? (Убирает спицу.)
3 (виновато). Почувствовал…
1 (выпуская 3). Значит, отрицание смешанности и сложности этого ощущения было ошибкой?
3 (с грустью). Да.
1 (вернувшись на свой стул). Выходит, не так-то просто разделить столь неидентичные, казалось бы, чувства, как боль и возмущение. Удивительно.
3. Но когда чувствуешь дикую боль, не всегда есть время на размышления!
2 (вернувшись на свой стул). Перестаньте, будь вся проблема во времени, она была бы легко решаема. Я думаю, время лишь усугубило бы трудность, ощущение успело бы стать еще более насыщенным…
3 (обращаясь к 1). Вообразите квадрат.
1 (после короткой заминки). Нет, не удается.
3 (удивленно). Вы не способны представить равносторонний четырехугольник с прямыми углами?
1. Нет.
3 (обращаясь к 2). Вы можете вообразить квадрат?
2. Думаю, да.
3. Попробуйте!
2. Охотно!
3. Удалось?
2. Вполне!
3. Тогда вопрос: можете ли вы быть уверены в том, что его стороны действительно равны?
2. У меня нет никаких сомнений в этом.
3. Ваш квадрат в самом деле совершенен? Верхняя и нижняя стороны идентичны правой и левой, не длиннее и не короче? Величина каждого из углов равняется девяноста градусам? Нет ни малейшего потенциала для того, чтобы рассмотреть фигуру в качестве прямоугольника или ромба?
2. Пожалуй, нет. Но я заметил проблему иного рода.
1. Какую?
2. Мне не удается точно определить количество сторон.
3 (удивленно). Что?
2. Углы вроде бы прямые, но у моего квадрата явно больше сторон, чем четыре.
1 (удивленно). Сколько же их?
2. Пока не могу дать точный ответ. Не то двенадцать, не то двадцать четыре. Фигура вращается.
3. В каком смысле — вращается?
2. В том же, в каком мы говорим «вращается» о юле.
1. Но это означает, что вы неверно выполнили поставленное задание!
2. Почему?
1. Потому что есть основания полагать, что вы вообразили не плоскую, а объемную фигуру!
3. Да, судя по всему, вместо квадрата вы представили куб. Это легко проверить: сосчитайте вершины многогранника. Их восемь, не так ли?
2 (взволнованно). Мне это не удается.
1. Почему?
2. Он вращается все быстрее и быстрее. Я уже не могу быть уверенным не только в том, что это не параллелепипед, но даже в том, что это не икосаэдр.
3. Да... Что называется, попали в переделку.
1 (обращаясь к 2). Все, довольно! Прекратите думать об этом!
2 (подергиваясь, словно от долгого сна). Я чувствую какое-то переутомление.
3. Да уж, немудрено.
1 (обращаясь к 2). А почему вы называете это чувство «утомлением»?
2 (обращаясь к 1). Простите?
1. Почему мы часто используем одно и то же слово «утомление» или «переутомление» (зачастую, кстати, синонимически) — и в случае физической, и в случае умственной усталости? Вот о чем я!
3 (с интересом). Продолжите вашу мысль.
1. Устав от чтения, мы зачастую не чувствуем себя не способными к прогулке, а проведя девять часов на ногах, мы наоборот с радостью прилегли бы с книгой. Но в обеих ситуациях мы говорим об утомлении. Не лучше ли в первом случае употреблять одно слово, а во втором — другое, как мы различаем, скажем, «победу» и «мат», дабы не спутывать военные действия с партией в шахматы?
3. Это любопытно, но нельзя отрицать и другого: между этими состояниями несомненно имеется что-то общее.
1. В таком случае извольте сформулировать, что же это!
3. Что ж, я попытаюсь. (Недолгая пауза.) Состояние, возникающее вследствие длительного повторения одного или нескольких дел и не позволяющее продолжить занятие с должным энтузиазмом.
1. Но откуда тогда берутся силы для смены деятельности?
3. А почему их не должно быть? Разве не то же самое мы наблюдаем, классифицируя разновидности физических утомлений? Нам же не приходит в голову изобретать дефиниции для разграничения чувства усталости у отдельных мышц. А ведь атлет способен, утомившись на велотренажере, продолжить упражнения в спортзале, взяв, скажем, ручной эспандер, а через десять минут он имеет полное право объявить во всеуслышание (если, конечно, в зале присутствуют другие спортсмены), что кисти его рук «устали». Разве нет?
1 с неохотой кивает, но видно, что поражения он до конца не признал.
3. Таким образом, определить сходство между физической и умственной усталостью оказалось не так уж сложно. Во всяком случае, надо признать, что это легче, чем сформулировать, например, степень гармонической общности между нотой и ее терцией в сравнении с отношением между нотой и ее квартой.
2. Закончим на сегодня. Один положительный результат — это не так уж мало.
1 (мрачно). У меня есть некоторые сомнения в положительности этого результата.
2. Изложите их.
Занавес.
Николай
Поднятие занавеса. Широкий белый луч — на авансцену. На обшарпанном стуле сидит Н и к о л а й. Ему не менее семидесяти лет. Он одет в белую пижаму и домашние тапочки. Смотрит в пол. Спустя минуту-другую на сцене появляется Ч е л о в е к в пожарной форме. Он встает рядом со стулом и, положив ладонь на плечо Николая, начинает свой монолог.
Ч е л о в е к (глядя в зал). Это Николай. Я расскажу вам о нем. Вернее, мне совсем нечего вам о нем рассказать. Не потому, что я ничего о нем не знаю, наоборот — кое-что мне известно достоверно. Но не представляю, как все это изложить, чтобы вы поняли. Сперва я хотел говорить от первого лица, от его имени, но быстро осознал, что это было бы нелепым актерством. Говорить же от своего имени — значит так или иначе претендовать на знание истины, строить из себя эксперта, чего мне никоим образом не хотелось бы. Давайте сразу условимся, что я передаю некое видение и оно может быть интересно, прежде всего, как взгляд со стороны, который (кто знает?) позволит нам немного приблизиться к внутреннему миру Николая. Заглянуть в замочную скважину его души, так сказать… Итак, перед нами поэт. Стихи он писал с самого детства. Сначала это были зарифмованные поздравления бабушке, потом — тексты песен. Позднее (гораздо позднее, уже после фиаско с прозой) — просто стихи. У него никогда не было ничего, кроме этих стихов. То есть была, конечно, работа, было что-то вроде семьи, одно домашнее животное, было даже хобби (коллекционирование монет), но по-настоящему его волновала только поэзия. Такой вот человек. Стихи, впрочем, ни разу не были опубликованы. Не сказать, что он обивал пороги издательств, нет, конечно, но попытки напечататься были. Однако суждения редакторов были неизменны: «Негодно». Не сказать, что их оценки его удручали, скорее даже наоборот — подзуживали. Благодаря их оскорблениям он как-то сдвигался с места. «Работал над стилем», — как он это называл. Не для того, чтобы угодить им, разумеется, — просто открывал второе, третье, четвертое, пятое дыхание. На практике это, правда, означало — пихать в стихи злободневные реалии и политическую сатиру, бережно сохраняя литературные штампы и зачем-то перемежая все это научной тематикой. Николай никогда не давал окружающим прочесть ни строчки, предпочитая декламировать их вслух (что примечательно, в редакциях он тоже придерживался этого неписаного правила). Знакомым и родственникам стихи тоже не нравились. Они не называли их бездарными, но тем не менее никогда не изъявляли желания прослушать их повторно. Ссылались на домашние дела или отсутствие времени. А он не любил напрашиваться. Писал новые стихи, чтобы продекламировать уже их. Откровенно говоря, читал он плохо, может быть, из-за того, что толком не репетировал, но вернее всего — потому, что таланта недоставало. Он то и дело заикался, сбивался, перескакивал со строки на строку, путался, нередко даже объявлял, что ему нужно на несколько минут вернуться к себе в комнату и кое-что исправить. В таких случаях никто, конечно, не дожидался его возвращения. Все расходились по своим делам. Но ведь они не были обязаны любить его вирши, правда? Нельзя же заставить себя восхищаться чем-то. Тем более, если быть честным, даже превосходная декламация никак не спасла бы это поэтическое убожество. Постепенно он начал изводить коллег, родственников и соседей. Ненависть становилась взаимной. Николай утверждал, что неприязнь помогает ему творить. Но в действительности он больше не мог написать ни одного текста, содержащего новую тему. Даже рифмы повторялись. Особенно он ценил «солнце / оконце». Окружающие уже не могли сдерживать смех. Его, конечно, это еще больше злило, приводило в ярость.
Н и к о л а й (неожиданно подняв голову и сбросив с плеча чужую руку). Черт возьми! Я долго ждал, когда ты заткнешься, а ты все бормочешь и бормочешь! Тогда я решил уловить в твоем рассказе хоть слово правды! Я терпеливо вслушивался, но тщетно! Это даже нельзя назвать ложью, все равно как если бы кто-то переврал ложь, а потом еще раз переврал перевранное. Посторонний, необразованный человек, взявшийся за летопись твоей жизни, — можно ли представить нечто более жуткое? То есть буквально ничего общего с реальностью! Ничего!
Ч е л о в е к (невозмутимо). Секунду! Я и не претендовал на истинность. Я же оговорил это в самом начале.
Н и к о л а й. Да тут даже о видимости истины речь нельзя вести! Ни слова правды, ни слова!
Ч е л о в е к. К чему эти преувеличения? Как минимум имя Николай и суждения издателей о негодности стихов — абсолютно неоспоримы. Разве нет? А уже это вполне сгодилось бы на роль тезисов для прозвучавшего доклада.
Н и к о л а й. Во-первых, Николай — это мой псевдоним. А суждение «негодно» требует ряда оговорок. Первая и важнейшая из них: я никогда не относил своих текстов в издательства, специализирующиеся на художественной литературе. По одной простой причине: я всегда позиционировал себя как публициста, а не как поэта. Да, я предпочитал оформлять свои статьи в качестве записанных в столбик, зарифмованных фраз. Но это — мой индивидуальный стиль. Нигде, никогда я не называл своих статей стихами. Заруби это себе на носу.
Ч е л о в е к (глядя в зал). Это действительно интересно. У нас появилась очередная версия, а сколько же их еще будет? (Обращаясь к Николаю.) Почему же эти стихотворные статьи считали негодными? Есть же, кажется, даже жанр такой — поэтическая публицистика?
Н и к о л а й. Я не был согласен на подобные подачки. Попасть в компанию этих шутов с последней полосы — хуже наказания и представить трудно. Я требовал, чтобы мои тексты публиковались как обычные газетные колонки. Чтоб не было никаких оговорок. (Снова опускает голову.)
Ч е л о в е к (глядя в зал). Проблема заключается еще и в том, что ему невозможно верить. Может статься, что кое-что из сказанного им сейчас — правда. Но многое он несомненно присочинил. Однако никогда нельзя понять, что именно. Он сам тут же начинает верить в собственное вранье, и уже ничего не докажешь. Врет, и не может остановиться… Так или иначе, он продолжает писать. Его комната загромождена блокнотами, тетрадями, обрывками листов. Целые кипы. Он уже сам не может разобраться, где черновики, а где — переписанное начисто. Это даже архивом на назовешь. Какая-то свалка бумаг. Все это громоздится до потолка, угрожая обрушиться и похоронить его. Но больше всего все мы боимся пожара.
Затемнение. Занавес.
Скорбь
Полумрак. Человеческий силуэт в глубине сцены прислушивается к г о л о с а м. Их четыре. Они звучат из не заметных зрителям колонок, подвешенных по краям сцены и стоящих в глубине. Все это — один и тот же женский голос, меняющий тембры и интонации (впрочем, никакого гротеска в этих незначительных переменах).
Г о л о с с л е в а. Делю свои мысли на дикие и домашние. Иногда домашние дичают, а диких удается приручить.
Г о л о с с п р а в а. Примеры!
Г о л о с с л е в а. Нет у меня никаких примеров.
Г о л о с с п р а в а. Отчего же?
Г о л о с с л е в а. Вру потому что. Никаких мыслей нет. Какое-то равномерное молчание плещется в голове. И все. Только иногда — странный хруст. Словно что-то дробится внутри. И при этом — никакой головной боли.
Г о л о с с п р а в а в г л у б и н е с ц е н ы (здесь и далее — с небольшой реверберацией). Крыши соприкасаются под странным углом. Создается обманчивое впечатление, что можно легко перепрыгнуть с одного карниза на другой. А на самом деле — стоит только попробовать, и тут же сорвешься. Там внизу — какие-то блики фонарей, лужи, чьи-то крики. Кто-то дерется в темноте. Это бьют женщину. Мужчины бьют женщину. Не насилуют, а просто бьют. Она то и дело произносит слово «свататься», почему-то надеясь, что оно заставит мерзавцев сжалиться. У нее есть уверенность в том, что именно это слово должно их остановить.
Г о л о с с л е в а. И что-то хрустит в голове. Что-то дробится… От этого даже весело.
Г о л о с с п р а в а. И при этом — никакой головной боли?
Г о л о с с л е в а. Разве что небольшая, но ее невозможно заметить. Во всяком случае, она этой боли не чувствует.
Г о л о с с п р а в а в г л у б и н е с ц е н ы. Нет, не так уж велика разница между моим существованием и судьбой пьяницы, бросившегося с карниза в проем между зданиями.
Г о л о с c л е в а в г л у б и н е с ц е н ы. Безумие — быть может, главнейший двигатель культуры. Возможно, даже ее основа. Язык, который еще вчера казался нам бессвязным, уже завтра представляется единственно верным. Нужно наконец перестать бояться его. Нужно наконец перестать его обуздывать.
Г о л о с с л е в а. Оттого сегодняшний день и ощущается столь болезненным.
Г о л о с с п р а в а. Ах, сколько чудесных шуток. Сколько примет потаенной радости.
Г о л о с с п р а в а в г л у б и н е с ц е н ы. Тварь! Хочу плевать и мочиться на твое лицо! Хочу измазать твою комнату экскрементами!
Г о л о с c л е в а в г л у б и н е с ц е н ы. Каждый из них ненавидел меня до самой смерти.
Г о л о с с п р а в а. Это блеклость или надежда? Только умоляю — ответьте ясно.
Г о л о с с л е в а. Это слезы. Это скорбь.
Г о л о с c л е в а в г л у б и н е с ц е н ы. Среди моих пациентов (я имею в виду тех немногих, кому удалось излечиться), ни один не изъявлял желания вернуться в состояние болезни. Единственным их воспоминанием о прошлом был безграничный ужас. Никакого заигрывания с сумасшествием, никакой бравады, никакой уверенности в прикосновении к божественному слову или открытию нового языка, ничего подобного. Только воспоминания о привычных знаках, переставленных в другом порядке и потому — зияющих отвратительными пустотами. Да и до выздоровления — те же самые мучения, если только появлялась возможность выразить чувства словами.
Г о л о с с п р а в а. Она рассказывала мне, что, обратившись к вере, исцелилась от демонов, благодаря молитвам эти крики перестали ее мучить. Мучительные голоса навсегда оставили ее. Вера дала ей возможность исцелиться.
Г о л о с с л е в а. А мне она рассказывала совсем другое. Стоило ей избавиться от икон, бросить посещение церкви и перестать общаться с кликушами — как все прошло.
Г о л о с c л е в а в г л у б и н е с ц е н ы. Для нее самой в этих объяснениях не было противоречия.
Г о л о с с п р а в а в г л у б и н е с ц е н ы. Крыши соприкасаются под странным углом. Создается обманчивое впечатление, что можно легко перепрыгнуть с одного карниза на другой. Но это не так. Стоит только попробовать — и сразу сорвешься. Я не раз срывалась. А внизу — всегда одно и то же: какие-то блики фонарей, лужи, чьи-то крики. (Голос становится все тише и тише, пока не исчезает совсем.) Кто-то дерется в темноте. Это бьют женщину. Мужчины бьют женщину. Не насилуют, а просто бьют. Она то и дело произносит слово «свататься», почему-то надеясь…
Тонкий луч света, благодаря которому становится заметна сидящая в центре сцены Героиня. Она завернута в потрепанную шаль или просто в лохмотья.
Г е р о и н я. Вот. Снова ушли. А я никогда не была хорошей актрисой. Да я вообще никакая не актриса, просто зачем-то выползаю на сцену в час, когда все спектакли уже закончились. Здесь уютно, наверное. И странное дело: только находясь на сцене, я могу рассказать о том, что меня волнует. Часами могу говорить. И откуда только силы берутся? Лишь одно условие: зал должен быть пустым.
Затемнение. Занавес.
Плотник
Темнота. Затем широкий луч света на центр сцены. Деревянный стол на невысоких ножках. На нем — бумага и карандаш. Деревянный стул, под ним — ножовка и топор с черными рукоятками (поначалу инструменты не должны быть заметны; допустимо выкрашивание металлических частей в черный цвет). За столом — человек, одетый в черное трико (либо иную безличную, максимально лишенную добавочных ассоциаций, темную одежду).
Г е р о й берет карандаш и безэмоционально принимается что-то записывать. Спустя несколько секунд встает, поднимает с пола ножовку и неторопливо отпиливает спинку стула. Отпиленная часть падает (желательно — с шумом, необходимо выбрать подходящий материал для поверхности пола), после чего Герой откладывает в сторону пилу и садится на табурет с торчащими обрубками спинки. Продолжает писать.
Проходит несколько секунд. Герой спокойно откладывает карандаш, встает, снова берет в руки пилу и неспешно начинает избавляться от одной из ножек стола, которая спустя какое-то время падает на пол. Аккуратно (без всякого комизма) придерживая стоящий на трех ножках стол, Герой некоторое время (не больше минуты) продолжает свои письменные работы.
Встает, поднимает пилу и принимается за ампутацию одной из ножек табурета. Если за это время стол успеет потерять равновесие, Герой не должен выказывать ни малейшего волнения. Закончив столярные хлопоты, с максимально возможной аккуратностью Герой усаживается на неустойчивый табурет, при необходимости поднимает стол, берет карандаш и, сдерживая вполне вероятное крушение мебели, хладнокровно возобновляет работу над текстом.
Сорок-пятьдесят секунд спустя встает из-за стола, тем самым предопределяя падение обоих предметов мебели. Распиливает поверхность стола пополам, затем переворачивает часть, сохранившую две ножки, таким образом, чтобы вторая половина (с одной ножкой) смогла устоять, опираясь на две перевернутые ножки первой. Спокойно отыскивает укатившийся карандаш, поднимает с пола лист бумаги, усаживается на неустойчивый табурет и возвращается к тексту, при помощи локтей (и возможно — коленей) сдерживая распад стола.
Через короткий отрезок времени поднимается (в результате чего предметы мебели вновь теряют равновесие) и отпиливает еще одну (противоположную по диагонали) ножку у табурета. Поскольку после этого возможность сколь-либо комфортного сидения на стуле оказывается исключена, ему удается принять необходимое положение только при значительной опоре локтей на конструкцию из двух половинок стола (предварительно установленную на место). Тем не менее, Герой продолжает записывать какие-то слова с максимально возможными в сложившихся обстоятельствах изяществом и сдержанностью. Это длится около минуты.
Обрушив неустойчивые конструкции, Герой встает, поднимает сохранившую две ножки половинку стола, переворачивает ее и устанавливает «домиком» — таким образом, чтобы часть, прежде служившая поверхностью, уперлась в пол. Поднимает табурет, карандаш и бумагу и присаживается на край установленной половинки стола (оказываясь между его ножек). Кладет лист на табурет перед собой, одной рукой удерживая его от падения, склоняется над ним и спокойно продолжает заниматься своими записями.
Поднимается (падение табурета), берет ножовку и раскраивает пополам половину стола, служившую сидением. Затем отпиливает оставшуюся ножку у второй половины. Кладет на бок каждую из сохранивших ножки четвертинок на небольшом расстоянии друг от друга и располагает на накренившихся подставках лишенную ножек поверхность (отдаленно напоминающая скамейку конструкция совсем не производит впечатления устойчивой, но все же сохраняет относительное равновесие). Отпиливает оставшиеся ножки у табурета. Присаживается на шатающиеся обломки стола и, расположив на коленях квадратную дощечку (плоскую часть распиленного стула), с расстановкой записывает что-то на бумажном листе.
Мгновение спустя встает, сваливает в кучу все остатки мебели, поднимает топор и с грохотом начинает превращать в щепки то, что осталось от стула и стола (здесь может быть уместен усугубляющий динамику этого эпизода эффект стробоскопа). Закончив уничтожение мебели, уходит за кулисы. Карандаш и бумага остаются на полу рядом с грудой обломков, нанесенный на лист текст — неразборчив.
Затемнение. Занавес.
Циркачи
Поднятие занавеса. Ярко освещенная разноцветными огнями сцена. П е р в ы й и В т о р о й г е р о и скрыты за широкой ширмой пестрых оттенков, где в ходе действия будут происходить переодевания и прочие приготовления. Из-за ширмы раздаются голоса.
П е р в ы й г е р о й. Минутку терпения! Скоро я представлю вам своего коллегу! Это настоящий герой, как и я, тут никаких подвохов, клянусь!
В т о р о й г е р о й. Остались какие-то жалкие мгновения, и вы станете свидетелями захватывающего действа, какого отродясь не видывал ваш почтеннейший городок!
П е р в ы й г е р о й. «Проворный толстяк и кроткая скотинка» — так называется наше незабываемое представление!
В т о р о й г е р о й. А пока у вас в запасе есть еще пара минут, не зевайте и потратьте их на отменный пунш, приготовленный нашим приятелем.
Небольшая пауза. По желанию постановщиков в этот момент по залу может пройти продавец пунша (настоящего или же бутафорского). Впрочем, если будет спрос, пунш вполне может продаваться на протяжении всего спектакля и даже после его окончания. Действие открывается ударом гонга или другим громким звуком. Из-за ширмы появляется Второй герой. Мгновением позже — Первый. Действующие лица могут быть одеты в идентичные серые костюмы или наоборот — наряды клоунов. Допустимы и контрастные типажи: купца и нищего, господина и раба, врача и пациента, интеллектуала и пьяницы; вполне уместно, если Первый герой оседлает Второго или, напротив, Второй оседлает Первого. Все это, как и интонации, паузы между словами, возраст и даже пол действующих лиц, не говоря о декорациях — на усмотрение режиссера. Неизменным должно остаться только следование редким ремаркам и содержание реплик. В начале действия герои смотрят в зрительный зал, не поворачиваясь друг к другу.
В т о р о й г е р о й (присаживаясь на пол). Остались какие-то жалкие мгновения.
П е р в ы й г е р о й (выходя из-за ширмы и опираясь на плечо второго). Даже их не осталось, если честно.
В т о р о й г е р о й. Здесь не место для честности.
П е р в ы й г е р о й. Ты прав, но ничто не мешает нам упоминать честность в наших разговорах.
В т о р о й г е р о й. Зачем?
П е р в ы й г е р о й. Давай условимся не касаться подобных вопросов.
В т о р о й г е р о й. Я не стану заключать с тобой никаких сделок, хитрый плут.
П е р в ы й г е р о й. Но я не предлагаю никаких сделок. Речь всего лишь о взаимовыгодным соглашении.
В т о р о й г е р о й. Ты мне больше мозги не запудришь, хитрец. Дудки!
П е р в ы й г е р о й. Чего я никогда не мог понять, это смысла некоторых повторяющихся высказываний. Не то он стерся из-за частого, вседневного повторения, не то с самого начала отсутствовал.
Для разнообразия в этот момент героев можно поставить на ходули (уже в начале диалога один из актеров вполне может выносить их из-за ширмы, а затем участники действия должны будут, продолжая обмен репликами, забраться на шесты). При отсутствии у актеров навыка стояния на ходулях их можно заменить на ходунки.
В т о р о й г е р о й. А разве подобные изречения не нарушают предлагаемой тобой сделки?
П е р в ы й г е р о й. Это не сделка, а соглашение!
В т о р о й г е р о й. Неважно!
П е р в ы й г е р о й. Еще как важно!
В т о р о й г е р о й. То, что значимо для одного, далеко не всегда представляет важность для другого.
П е р в ы й г е р о й. Лучше было бы вообще запретить разговоры.
В т о р о й г е р о й. Святая простота! Он еще мечтает достичь какой-то цели при помощи запретов! Всегда найдутся лазейки для того, чтобы обойти их! Неужели это тебе все еще не ясно?
Постепенно герои начинают своеобразную дуэль, размахивая ходулями, ходунками, другим реквизитом или просто руками (можно — стоя на ходулях или держась за ходунки).
П е р в ы й г е р о й. По мне, так чем меньше будет возможностей для обходных маневров, тем лучше. Хоть какая-то часть замысла сохранится.
В т о р о й г е р о й. А я думаю, что в один прекрасный день наступает момент, когда мы просто перестаем чувствовать разницу между неограниченной свободой и полным ее отсутствием. Вернее сказать, разница есть, но она вдруг начинает казаться скрывающей что-то более важное — то, что дает саму возможность различия.
П е р в ы й г е р о й. Делай что угодно, но умоляю — не касайся этих тем!
В т о р о й г е р о й. Ты первый начал! Я всего лишь даю тебе возможность понять, что их невозможно не касаться.
П е р в ы й г е р о й. Давай тогда хотя бы не углубляться в эти вопросы. А лучше — совсем не замечать их.
В т о р о й г е р о й. Пожалуй, можно попробовать. Боюсь только, ничего не выйдет из этого. Это — как попросить ребенка не кривляться в течение часа.
П е р в ы й г е р о й. Если ребенок будет спать, то у него есть большие шансы победить в подобном споре.
В т о р о й г е р о й. Но мы-то спать не собираемся.
П е р в ы й г е р о й (уходя за ширму). Да, довольно пустой болтовни, мы должны наконец начать репетицию!
В т о р о й г е р о й (уходя за ширму). Не знаю, как ты, а я — давно начал…
П е р в ы й г е р о й. Тогда неплохо бы произносить нужные реплики, а не первое, что в голову приходит, не находишь?
В т о р о й г е р о й. Ты полагаешь, главное для актера — это зазубрить реплики?
П е р в ы й г е р о й. Нет, но все же это можно принять за некую точку отсчета, если она вообще нужна.
В т о р о й г е р о й. Коли выбирать, то унылой декламации я скорее предпочел бы спектакль, в котором актеры безукоризненно читали текст по бумажкам. Кстати, это тоже можно обыграть, поставив листы на пюпитры и вызвав у зрителей аналогию с читкой нот.
П е р в ы й г е р о й. А можно без аналогий?
После появления из-за ширмы герои могут быть облачены в рыцарские доспехи, костюмы сказочных персонажей, даже диковинных зверей или наоборот — быть совсем голыми. Одного из них также можно нарядить в национальный костюм какой-нибудь страны. Все это, как и дальнейшие переодевания, появление новых декораций, использование фоновой музыки, внедрение в действие элементов оперы, эксперименты со светом и прочее — полностью на откуп режиссеру.
В т о р о й г е р о й (выходя из-за ширмы).
Но беден ты, а я богат.
Я — не чета простолюдинам.
П е р в ы й г е р о й (выходя из-за ширмы).
Все может измениться, брат,
Пути ведь неисповедимы.
В т о р о й г е р о й.
Когда успел ты, старый плут,
Стать набожным, словно овечка?
П е р в ы й г е р о й.
В краю, где души льдом секут,
Не пророню я ни словечка!
В т о р о й г е р о й.
Безмолвие — еще не есть
Ума расхожая примета.
П е р в ы й г е р о й.
Все ж лучше тишина, чем лесть —
Лжецов разменная монета.
В т о р о й г е р о й.
Уж больно складно, жук, жужжишь,
Не кроется ли здесь подвоха?
П е р в ы й г е р о й.
Коль честью ты не дорожишь,
Отведай моего гороха!
Первый герой неуклюже начинает кидаться во второго сухим горохом, а еще лучше — другими мелкими предметами, к примеру, детальками детского конструктора.
В т о р о й г е р о й. Но-но! Здесь все же театр, а не цирк!
П е р в ы й г е р о й. Признаюсь, все еще не могу понять, где проходит эта граница.
В т о р о й г е р о й. Особенно, если герои пьесы — циркачи.
Пауза.
П е р в ы й г е р о й. Брат, боюсь, мы никогда не научимся понимать друг друга.
В т о р о й г е р о й. Сын мой, но ничто не мешает нам пытаться понять. Мы ведь можем играть в понимание.
П е р в ы й г е р о й. Старая песня. Но ведь ничто не мешает нам и не пытаться понимать.
В т о р о й г е р о й. Особенно, когда остались только жалкие мгновения.
П е р в ы й г е р о й. Брось, у нас отродясь не было ничего, кроме этих жалких мгновений.
В т о р о й г е р о й. Чего я никогда не мог уяснить, так это того, что они продолжают длиться, перетекать друг в друга. Толком даже нельзя заметить, когда успело закончиться одно и начаться другое. Их можно сравнить с волокнами длинного каната…
П е р в ы й г е р о й. А можно не сравнивать?
В т о р о й г е р о й. Тогда нам не избежать банальностей.
П е р в ы й г е р о й. Избегание банальностей само слишком быстро становится банальным.
В т о р о й г е р о й. Этого можно не замечать. Тогда сойдет.
П е р в ы й г е р о й. Но в таком случае, можно было не замечать и самих банальностей. Куда больше меня волнует другое: большинство фраз успевают стать банальными еще до того, как их произнесли. Что с этим делать?
В т о р о й г е р о й. Есть банальности, которые можно произносить, не боясь впасть в банальность.
П е р в ы й г е р о й. Такова фраза про жалкие мгновения?
В т о р о й г е р о й. Я не стану касаться этой темы.
Занавес.
Стенограмма
Роль занавеса играют четыре заполненных книгами шкафа, которые в нужный момент эффектно разъезжаются в стороны и превращаются в задник. В центре сцены — стол и табурет. П и с а т е л ь опирается рукой на стол, за которым сидит С т е н о г р а ф и с т к а. Стол — четыре ножки и деревянная поверхность, никаких ящиков и полок (больше напоминает столовый, чем письменный). На столе — раскрытая пачка бумаги, стаканчик с карандашами и шариковыми ручками. Под столом — пустая корзина для бумаг. На Писателе — элегантный костюм без пиджака: жилет, клетчатая рубашка, шея обвязана броским платком-галстухом. Внешность Стенографистки — предельно невзрачная. Как только Писатель начинает диктовать, девушка принимается стенографировать. Диктуя, Писатель ходит вокруг стола, иногда останавливается, опираясь рукой на деревянную поверхность.
П и с а т е л ь. Итак, действующие лица, двоеточие. (Пауза.) Пока нужно пометить эту страницу номером «один» и отложить.
С т е н о г р а ф и с т к а (прервав письмо). Простите?
П и с а т е л ь (слегка повышая голос и отчеканивая слова). Пока нужно пометить эту страницу номером «один» и отложить.
С т е н о г р а ф и с т к а. Это не для записи?
П и с а т е л ь. Нет. (Разъясняющим тоном.) Сегодня это будет пьеса. У меня есть примерные представления о действующих в ней лицах, тем более что их немного, но я еще точно не определился ни с их количеством, ни с именами, возрастом и внешностью. Поэтому предлагаю пока отложить эту страницу. Мы вернемся к ней позднее. Сначала поработаем над репликами и ремарками. Ясно?
С т е н о г р а ф и с т к а. Да. Просто вы же знаете, я люблю точность, не хочется, чтобы ваше произведение было дополнено моими оплошностями.
П и с а т е л ь. Конечно, ничего страшного, это же рабочий процесс.
С т е н о г р а ф и с т к а. Тогда, может быть, позволите еще один вопрос?
П и с а т е л ь (кивая). Разумеется.
С т е н о г р а ф и с т к а. Каким образом мне обозначать принадлежность реплик, если вы еще не определились с именами героев?
П и с а т е л ь (возмущенно). Черт побери, да разве это ваша забо… (спохватываясь) а ведь я и правда об этом не подумал…
Пауза.
С т е н о г р а ф и с т к а. Как вам вариант с номерами вместо имен? Если героев немного, наверное, несложно будет удержать их номера в голове?
П и с а т е л ь. Неплохо… Давайте, да, вместо того, чтобы называть то или иное имя, я буду говорить: номер один или номер два, номер три и так далее, если, конечно, понадобится вводить в действие такое количество героев.
С т е н о г р а ф и с т к а. Договорились, вы произносите: номер один, двоеточие; я записываю: «номер один». И ставлю знак двоеточия. Вернее — точку, в драматических текстах так принято.
П и с а т е л ь. Да, точно, а номер один — лучше значком и цифрой для экономии времени.
С т е н о г р а ф и с т к а. Конечно!
П и с а т е л ь. Да, думаю, так сразу процесс наладится. (Пауза). Я, правда, еще не решил, кому какие реплики будут принадлежать… Но мы же потом сможем все исправить?
С т е н о г р а ф и с т к а. Конечно, это будет совсем несложно.
П и с а т е л ь. Отлично! (Пауза). Вообще… Знаете, я иногда буду говорить «номер один», а иногда просто — «с новой строки». Быть может, порой нужно будет записать всего одно слово… Знаете, бывает — в голову приходит лишь слово, и в данный момент не хочется, нет времени, нет никакой возможности развивать тему, просто записывается слово, чтоб не забыть. А потом через это слово можно будет вернуться к оставленному ответвлению сюжета…
С т е н о г р а ф и с т к а. Все ясно, можем работать.
П и с а т е л ь (слегка расстроенный столь лаконичным и канцелярским ответом). Позвольте, но это тоже рабочие моменты, и, смею полагать, весьма существенные! В научном мире, кстати, все обстоит так же: пока не будет решен вопрос о терминах, коммуникация не состоится…
С т е н о г р а ф и с т к а. Простите, я просто боюсь помешать вашему вдохновению.
П и с а т е л ь. Хорошо. (Пауза). Стены были настолько неразличимы в темноте, что казались отсутствующими.
С т е н о г р а ф и с т к а. Я начинаю записывать?
П и с а т е л ь. Да!
Стенографистка начинает записывать.
С т е н о г р а ф и с т к а. Ой, ручка не пишет.
П и с а т е л ь. Ну так замените, благо у нас их целый стакан!
С т е н о г р а ф и с т к а (что-то записывает, вероятно проверяя, что другая ручка функционирует). Да, теперь все в порядке.
П и с а т е л ь. Мне повторить предыдущую фразу?
С т е н о г р а ф и с т к а. Нет, я уже записала.
П и с а т е л ь. Прочтите вслух!
С т е н о г р а ф и с т к а. Стены были настолько неразличимы в темноте, что казались отсутствующими.
П и с а т е л ь. «Не» раздельно или слитно?
С т е н о г р а ф и с т к а. Что?
П и с а т е л ь. «Неразличимы» или «не различимы»?
С т е н о г р а ф и с т к а. «Неразличимы», слитно!
П и с а т е л ь. Почему?!
С т е н о г р а ф и с т к а. Мне так кажется.
П и с а т е л ь. Ну и ответ! (Возмущенный вздох.) Про пояснительные слова помните что-нибудь? Или проболели эту тему? (Пауза.) Хотя погодите, может, вы и правы…
С т е н о г р а ф и с т к а (возмущенно). Но, в конце концов, какое это сейчас имеет значение? Мое дело — стенография, а обо всем остальном у вас еще будет шанс поспорить с редакторами и корректорами. Я уж молчу о том, что такими темпами ваша (ехидно) так называемая (снова возмущенная интонация) пьеса до конца года не будет завершена!
П и с а т е л ь. А вот это уж точно не ваша забота! Я, кстати, может и не собираюсь ее завершать до конца года! (Пауза.) Продолжим. Записывайте.
Стенографистка держит ручку над листом бумаги.
П и с а т е л ь. Стен не было видно, но висящие у двери часы он прекрасно мог разглядеть. Вероятно, из-за белизны циферблата. Странно, двадцать минут третьего, а уже так темно. Или уже за полночь? Никогда не мог понять, почему на циферблате двенадцать, а не двадцать четыре деления. (Пауза.) Вы пишете?
Стенографистка записывает, не отвечая на вопрос.
П и с а т е л ь (понимая, что она приняла его вопрос за часть художественного текста, продолжает). «Вы пишете?» — задаю я вопрос в пустоту. Возможно, я адресую его часам. Они-то все записывают, особенно в такой поздний час. Боже, когда успело так стемнеть?
С т е н о г р а ф и с т к а. Сейчас декабрь, рано темнеет. И часы перевели, к тому же.
П и с а т е л ь. Это не мои вопросы вам!
С т е н о г р а ф и с т к а (виновато). Простите, бога ради, сейчас запишу. (Записывает).
П и с а т е л ь. Прочитайте последнее предложение.
С т е н о г р а ф и с т к а. Минутку, я, кажется, выше тоже лишнюю фразу записала…
П и с а т е л ь. Какую?
С т е н о г р а ф и с т к а. Вопрос «Вы пишете?»
П и с а т е л ь. Нет, его как раз нужно оставить. (Заглядывая ей через плечо.) Но почему через «и», если я конечно, правильно понимаю вашу систему значков? Почему вы пишете «пишите», а не «пишете»?
С т е н о г р а ф и с т к а (виновато). Умоляю вас! (Всхлипывает.) Да, я дура, дура. Но я хоть стремлюсь к чему-то. Это вы тут книгами обставились с детства, у меня все иначе складывалось… Побыли бы денек в моей шкуре, узнали бы, каково это — головой стену пробивать. Представьте — стенографом работать, а я бы, кстати, подиктовала вам что-нибудь…
П и с а т е л ь. Стоп, оставьте через «и» и вычеркните все, что после вопроса! Дальше!
Стенографистка готова записывать, хотя по-прежнему расстроена.
П и с а т е л ь. Вы пишите?! Это вы мне приказываете? Или темнота превращает даже повеление в бессмысленный вопрос? Или это тоже отражение часов? Их запись в зеркале? Значит ли что-нибудь отраженное время? Если звук способен отражаться от стен, то почему бы времени не отражаться в зеркале? Хватит!
Стенографистка поднимает голову, но на этот раз понимая, что слово относилось к монологу, продолжает записывать.
П и с а т е л ь. Авторская ремарка: сминает лист бумаги, на котором был записан этот монолог. Собирается бросить его в корзину, но, спохватившись, вновь расправляет.
С т е н о г р а ф и с т к а (удивленно). Так это монолог драматурга был?
П и с а т е л ь (яростно). Нет! Какая банальность! Вам в ваших образовательных учреждениях исключительно штампами голову забивают?! Продолжаем!
Стенографистка готова записывать.
П и с а т е л ь. Авторская ремарка: подходит к окну. Номер один, точка. Что действительно сложно, да что там сложно — невозможно, это объяснить отцу, что все это — не литература. Авторская ремарка: пауза. Конец ремарки. Это убьет его. Авторская ремарка: пауза. Конец ремарки. Нет, я сыграю в его игру. Почему бы и нет? Я не буду говорить, что пьеса гениальна, но и не скажу, что она бездарна. Скажу что-то вроде, многоточие. Ну, насколько я вообще могу судить о такой вещи, как драматический текст, все же это не совсем в моей компетенции, как ты понимаешь, но тем не менее, на мой скромный вкус, это очень убедительно, но как будто бы требует незначительной доработки, что ли, если это уместное слово. Есть крохотное, незаметное, тире, и не пытайся заставить меня объяснить это чувство, восклицательный знак, снова тире, но есть ощущение чего-то такого, кавычки, с пылу с жару, кавычки, что ли. Понимаешь меня? Номер два, точка. Еще бы его не было! Ты держишь в руках черновик! Номер один, в скобках — в сторону, точка. Слава богу, не заметил, что лист так помят. В скобках — отцу. Я знаю, знаю, многоточие. Номер два, точка. Раньше литератор работал в паре со стенографом. И это был «золотой век»! Все было в голове у писателя! Он не отвлекался ни на что, кроме своих мыслей! Вот что! Попробуй себя в роли стенографа! Номер один, в скобках — протестуя, точка. Отец, ну перестань, это же не моя профессия. Номер два, точка. Что ты за песенку заладил? Не компетентен, не моя профессия. А как становятся компетентными, позволь узнать? Проснулся с утра и бац — я компетентен? Так, по-твоему? Бери карандаш, вот блокнот и записывай!
Говорит все быстрее и быстрее, Стенографистка едва успевает фиксировать произносимые слова.
Давай давай номер один точка отец но здесь даже стола нет номер два двоеточие то есть точка пустые отговорки декорации можем потом додумать пиши стены были настолько неразличимы в темноте что казались отсутствующими номер один ремарка умоляя точка отец мне холодно номер два точка не таким хлюпиком я тебя воспитывал так ты ни одной профессии вовек не освоишь малыш восклицание холодно восклицание а что ты хотел в декабре месяце да еще ночью номер один точка сейчас без двадцати десять только номер два двоеточие сейчас два часа ночи взгляни на часы номер один двоеточие то есть точка сумасшедший ты смотришь в зеркало восклицание номер два двоеточие я знаю восклицание ремарка зловещий смех номер один двоеточие то есть точка нет это я смотрел в зеркало восклицание номердвадвоеточиеязнаю восклицаниеремарказловещийсмех. (Пауза). Уфф, дайте отдышаться…
С т е н о г р а ф и с т к а (судорожно дописывая последнее предложение). Простите, но все равно ведь про драматурга получилось…
П и с а т е л ь (рассеяно). Что?.. А, да, вы правы, негодно. Опять негодно. Но в корзину не выбрасывайте. Пока.
С т е н о г р а ф и с т к а. Конечно, не буду.
П и с а т е л ь. А что вы на выходных делаете? Собираетесь куда-нибудь?
С т е н о г р а ф и с т к а (с чувством собственного достоинства). Я никогда не выхожу из дома по выходным.
П и с а т е л ь. Ну тогда до скорого.
С т е н о г р а ф и с т к а. А когда следующий сеанс?
П и с а т е л ь. Пока не знаю, мне нужно многое перечитать, прежде чем я смогу продолжить.
Книжные шкафы эффектно превращаются в занавес. Разумеется, никаких выходов актеров на поклон.
Задания
Поднятие занавеса. На сцене — А (женщина лет 40, одетая в поношенное серое платье, на плечи накинута темная шаль) и Б (старуха, одетая в лохмотья). А сидит на стуле в левой части сцены, отдавая приказы ссутуленной Б, находящейся в правой части.
А. Сюда! (Указывает на центр сцены.)
Б перемещается к центру.
А. Это камень. (Поднимает камень). Это шляпа. (Поднимает шляпу.) Это кот. (Поднимает игрушечного кота.) Где камень?
Б указывает на камень.
А. Где шляпа?
Б указывает на шляпу.
А. Где кот?
Б указывает на кота.
А. Где шляпа?
Б снова указывает на шляпу.
А. Верно! (Убирает предметы, достает таблицу с квадратами разных цветов и указку.) Это красный. (Указывает на красный квадрат.) Это черный. (Указывает на черный квадрат.) Это синий. (Указывает на синий квадрат.) Где черный?
Б указывает на красный.
А. Где красный?
Б указывает на черный.
А. Где синий?
Б указывает на синий.
А. Где синий?
Б указывает на красный.
А. Неверно! (Убирает таблицу и указку, достает кубик, шарик и пирамидку.) Это куб. (Демонстрирует кубик.) Это шар. (Демонстрирует шарик.) Это пирамида. (Демонстрирует пирамидку.) Где шар?
Б указывает на шарик.
А. Где пирамида?
Б указывает на пирамидку.
А. Где куб?
Б указывает на кубик.
А. Где шар?
Б уверенно указывает на шарик.
А. Верно! (Убирает кубик, шарик и пирамидку, достает черный, серый и белый листы бумаги.) Этот темный. (Поднимает черный лист.) Этот светлее. (Поднимает серый.) Этот самый светлый. (Поднимает белый лист.) Где темный?
Б указывает на белый лист.
А. Где тот, что светлее?
Б вновь указывает на белый лист.
А. Где самый светлый?
Б в третий раз указывает на белый лист.
А. Где темный?
Б упрямо продолжает указывать на белый лист.
А. Неверно! (Раздраженно отбрасывает листы и указывает Б в сторону кулис.) Туда!
Б плетется за кулисы.
А (обращаясь к залу). Чего я никогда не могла понять, так это — почему ей не даются цвета?!
Занавес.
Притворство
Темнота. Затем — тусклое освещение. Становится заметен Г е р о й, одетый в длинное пальто. Рекомендуемый возраст — 40-50 лет. Рекомендуемый пол — мужской. Рекомендуемый головной убор — кепка, повернутая козырьком назад. Рекомендуемые оттенки одежды и головного убора — темные. Надписи или рисунки на кепке строго запрещены. Рекомендуемые декорации — мусор. Надписи и рисунки на декорациях строго запрещены. В идеале лучше ограничиться обломками, лохмотьями, картонными коробками и съестными отбросами. Допустимы бутылки без этикеток. После небольшой паузы Герой начинает монолог, сперва застыв на месте, а чуть позже — медленно перемещаясь по сумрачной сцене из стороны в сторону. Большую часть времени держит руки в карманах.
Г е р о й. Мог бы поведать, если бы что-то помнил… Нет, все равно бы не смог… По крайней мере мог бы выдумать и поведать… Если бы, конечно, умел выдумывать… И, что еще важнее, — умел поведывать… Сложности. С этим есть сложности… В них все и упирается. Всегда… Говорить, наверное, легче, чем воображать. Говорить учат, по крайней мере. А если учат, есть шанс, что могут научить. При наличии учителя и ученика, а также обоюдных способностей и терпения шанс увеличивается. Значит, теоретически мог бы научиться говорить и в конце концов смог бы поведать о своем неумении поведывать... Осталось найти преподавателя... Но еще можно притвориться, конечно. Вранье здесь — единственный выход. Можно притвориться, что умею притворяться. И значит — притвориться, что могу что-то выдумать и поведать об этом. Не вам, конечно, о вас и речи нет. Самому себе. Хотя, как относительно недавно выяснилось, разница невелика. Поведать о неумении, чтобы разобраться с этим неумением. Нет, не разобраться, конечно, так… Просто поразмышлять о нем... Потолковать… Зафиксировать. От нечего делать. Притвориться, что размышляю. В свободное время. Когда нет нужды искать ни добычу, ни убежище. Впрочем, таких минут нет. Когда я в убежище, нет или почти нет добычи. Когда я ищу добычу, я — вне убежища. (Поднимает с пола пустую картонную коробку и заглядывает в нее, затем отбрасывает.) Поразмышлять об этом, пока я оберегаю добычу или пока ищу убежище? Едва ли это удастся. Мысли все время будут сбиваться на чавканье или на розыски. Иногда начинаю розыск еще до того, как закончил чавкать. Лучше раньше, чем позже. Этим руководствуюсь. Кажется, вот-вот и дойдет до того, что буду начинать розыск прежде, чем принялся за чавканье… В розыске слышны отголоски чавканья, а чавканье всегда предвещает розыск. Что я ищу, в конце концов? Добычу или убежище? Что важнее? С добычей хотя бы все относительно ясно, но почему я все время теряю и убежище? Притворюсь, что есть свободное время и поразмышляю над этим. Притворюсь, что все мое время свободно. А что, если я мертв? Притворюсь мертвым. Скорее всего, ведь так и есть. Поговорим об этом. (Пытается менять интонации, изображая диалог ученых.) Он мертв?.. Скорее всего, да. Думаю, да… (Пауза. Ковыряет пальцем во рту.) Беда в том, что мы не можем быть уверены… Черт возьми, вы правы… (Останавливается в несколько сгорбленной позе.) Но все же, скорее мертв, чем жив… Допустим… Во всяком случае, он выглядит все мертвее и мертвее… (Некоторое время чешет ухо, продолжая говорить.) Но даже это не известно нам достоверно… Увы, а может быть, к счастью, но наука начинается с гипотез... Сравнение негодно! (Пауза.) Помилуйте, еще науки нам здесь не хватало! Дело дойдет до того, что вы и религию вспомните. (Пауза.) Останемся на территории реальности. (Сплевывает на пол.) Реалистичности… Правда в том, что даже здесь мы вынуждены опираться на домыслы. Даже здесь нас снова ждет провал. Вернее, фиаско предопределено самим вопросом. (Снова начинает движение.) Тогда нам нужно разобраться, почему вопрос задан именно так. Что заставляет прибегнуть именно к такой постановке? Поразмыслим о самом вопросе… Да, вы правы, вот с чего стоило начинать!.. Я думаю, камень преткновения — в возможности скрыть глагол «быть»… (Все лучше входит в образы, меняя голоса.) Неужели?.. Убежден в этом. Каково это — «быть мертвым»? (Говорит, скрестив руки на груди.) При чем здесь слово «быть»?.. И все же его нельзя назвать лишним. Без него никак не обойтись. Мы не произносим его, но оно прослушивается (Пауза. Громко сморкается в тряпку.) О да, господа (размахивая тряпкой, выкрикивает следующие несколько фраз в зал), можно «быть живым», а можно «быть мертвым»! Не размахивайте руками! Не протестуйте! Задумайтесь. (Пауза). Притворитесь, что задумались. (Пауза. Отворачивается от зрительного зала. Руки снова в карманах.) Выходит, что «умереть» еще не означает «не быть»?.. (Без злобы.) Проклятый схоласт. (Еще спокойнее.) Всепогодный пустомеля. (Без всякий эмоций, бормоча под нос.) Безмозглый мудак. (Пауза.) Но почему же мы полагаем, что задавая вопрос таким образом, мы получим точный ответ?.. (Останавливается в сгорбленной позе, достает из кармана пенсне и с минуту смотрит в него, предварительно протерев стекла тряпкой, в которую недавно высмаркивался.) Что нами движет, так сказать?.. Может быть, боязнь признаться себе в том, что дело обстоит наоборот?.. (Убирает пенсне, вновь продолжает движение.) Ведь именно момент, когда кажутся абсурдными любые увертки, и оказывается торжеством двусмысленности... О нет, этот вопрос не может быть задан… Произнося его, мы (икает) сами уничтожаем возможность ответа… Ведь тот, о ком вопрошают, скорее всего, пребывает в системе координат, не допускающей подобных вопросов. Бесконечная цепочка саморедукций, одно привязывается к другому. (Пауза.) И все же будем упрямы: он мертв? (Останавливается в сгорбленной позе. Долгая пауза.) Достаточно. (Возобновляет движение. Долгая пауза. Останавливается и смотрит в зал.) Раньше (новая, мрачно-искренняя интонация) я почти не вставал из-за стола. Если кто-то заходил, я делал вид, что печатаю. Но я ничего не печатал. Никогда. Ни фразы не напечатал. Просто касался клавиш пальцами. Если бы у них хватило наглости взглянуть мне через плечо, они бы это сразу заметили. Что бы я сделал тогда? Чем бы оправдался? Не знаю. Наверное, сослался бы на то, что техника барахлит. Правда, я сидел вполоборота ко входу. Я все предусмотрел. Тем более, что ко мне почти никто и не заходил. Да вообще никто не заходил, если быть точным. Хотя к чему тут точность… Больше всего я любил положить голову на стол и смотреть в окно. Оно было необычное (ухмылка), в стиле фьюзинг. Не стекло, а многослойный витраж. Собственно, сквозь него почти ничего нельзя было разглядеть. Собственно, это и не окно было, а, можно сказать, стеклянный элемент стены. Декор. Точно не окно. Толком нельзя было даже понять, какая погода на улице. Я и не пытался. Просто разглядывал стекло. Красные, желтые, синие напыления, их переходы, их взаимопроникновения. По низу — прозрачность, вернее нечто, напоминающее прозрачность, но не прозрачное. Может, задумали так, или просто краски не хватило. Изгибы стекла, похожие на скопления воска или дождевых капель. Это сегодняшние сравнения, post factum. Тогда — ничего подобного не было. Имейте это в виду. Ничего не было, кроме стола и витража. Даже погоды не было. Лишь особенно яркое солнце намекало на отсутствие пасмурности и давало возможность определить, день на дворе или ночь. Но отнюдь не сезон. Время года было скрыто. Из-за наслоений воска нельзя было понять, идет ли на улице дождь или снег. Но может быть, все время было жарко. Может, это от солнца стекло расплавилось. Нет, ничего этого не было. К счастью. Были только напыления и изгибы. Удивительно, но не могу сказать, что я хорошо запомнил их. Нет, я смотрел на них часами, но ничего не запоминал. Как будто думал о чем-то другом. Например, сравнивал витраж с огромной лужей воска. Представлял огарок огромной свечи. Размышлял о том, кому она могла принадлежать. Придумывал историю о его жизни. И так далее. Сказки внутри сказок. Но только ничего этого не было. Не в смысле — не было жизни, которую я выдумал, нет, самих мыслей не было. Ни о чем я не думал. И потому — никаких аналогий, разумеется. Просто рассматривал красные и желтые пятна. И ничего не запоминал в их сочетаниях. Вот в чем загвоздка. Наверное, не было таланта к запоминанию. Должно быть, вовремя не взрастил в себе соответствующей способности. Или с преподавателем не повезло. Или, может быть, усидчивости не хватило. Каждый день начинал все заново. Клал голову на стол, прижимаясь виском и щекой к деревяшке, и смотрел на витраж. Но не спал. Нет, никогда не спал. (Ухмылка.) У меня было чувство ответственности. И все же — ни слова, ни слова. И ведь даже не пытался понять, почему. Вот ведь дела. (Пауза. Останавливается. Продолжает уверенным тоном.) Наше дело — фиксировать. Затем кто-то будет систематизировать. Те, у кого более квалифицированная работа. Профессионалы. Те, кто успешнее. Они молодцы, не выскочки. Ничего против них не имею, кстати. И, наконец, наиболее талантливые смогут разобраться во всем. Что-то отсеют. (Пауза.) Многое, наверное, придется отсеять… Иначе и не может быть… (Пауза.) Пожалуй даже, все придется отсеять. (Пауза.) Чушь, никто не будет разбираться. Не будут даже систематизировать. Не будут даже фиксировать. Даже притвориться не выйдет. (Пауза. Высмаркивается в тряпку. Возобновляет движение.) Болтаю обо всем подряд, лишь бы время шло. А еще говорил, что свободного времени нет. Добыча, убежище, розыск, чавканье… Пуговицы — вот о чем стоит подумать. Еще ни разу ни одна из них не отрывалась. Именно поэтому нужно быть бдительным. Но когда-нибудь все они будут потеряны, и их нечем будет заменить. Даже булавки закончатся. Представим это время. Его не так уж сложно представить, не так ли? Начнем с простого. Затем уже продвинемся к образам посложнее. И, быть может, возродим поэзию. (Долгая пауза.) Впрочем, можно ведь привыкнуть и к жизни без пуговиц. Во всяком случае, можно сделать вид, что привык. Молодцевато бравировать пышущим здоровьем! Гарцевать нараспашку! Эх!.. (Пауза.) А можно выдумать пуговицы. На это-то я, надеюсь, способен. Делать вид, что застегиваю и расстегиваю их. Мертвому неважно, есть пуговицы или нет. Если, конечно, он не притворяется мертвым. (Достает пенсне и с минуту смотрит в него, затем убирает обратно в карман.) Временами думаю, что те расплавленные деньки у витража — самый странный период моей жизни... Ладно... Пока все... Теперь ни слова... Притворюсь, что больше ничего не поведаю… Притворюсь, что больше не буду выдумывать... Притворюсь, что больше не стану притворяться…
Продолжает перемещаться по сцене.
Затемнение. Занавес.
Любопытство
Тусклое освещение. В центре сцены — трое пожилых мужчин (I, II и III), одетых в однотипные длинные пальто. Справа от них — старая деревянная скамейка с ободранной спинкой. На голове у I — шляпа, в руках у II — трость, под мышкой у III — большой лист картона с крупной пометкой «1 м[2]». После недолгой паузы II присаживается на левый край скамьи. III подходит с противоположной стороны и ставит на скамью лист картона, прислонив его к спинке. Теперь надпись «1 м[2]» отчетливо видна всем зрителям. I продолжает стоять в центре сцены.
III (обращаясь к II). Я отлучусь ненадолго.
II. Простите?
III. Я говорю, что отлучусь ненадолго.
II (пожимая плечами). Да, да, разумеется...
III. Позвольте попросить вас оказать мне одну услугу.
II. Конечно, если это в моих силах.
III (указывая на лист картона). Не могли бы вы посмотреть, чтобы с моим метром ничего не случилось? Сможете? Я ненадолго…
II (участливо). Что ж, я к вашим услугам.
III. Благодарю (уходит за кулисы).
II с каменным лицом продолжает сидеть на скамейке, опираясь на трость (кисти рук на набалдашнике, подбородок на запястьях). Тем временем I обходит скамейку, все ближе и ближе подходит к правой стороне, встает напротив картонного листа, затем присаживается на корточки вплотную к нему. Поворачивая голову, внимательно разглядывает лист, всматриваясь в надпись. II косится глазами в его сторону. I подносит руку к листу картона и проводит пальцем по изображенной цифре. Затем встает и уходит назад к центру сцены. Несколько мгновений спустя III возвращается.
III (обращаясь к II). Все в порядке?
II (кивком указывая на I). Он дотронулся до вашей картонки.
III (разгневанно оборачиваясь в сторону I). Это правда?
I кивает.
III (обращаясь к II). Позвольте ненадолго вашу трость.
II (с любопытством). Вот, пожалуйста, извольте. (Протягивает трость.)
III (берет трость). Благодарю.
III подходит к I и наносит удар тростью по его левой голени. От боли I рефлекторно сгибает ногу в колене.
III (строго). Известно ли тебе, чем чужая вещь отличается от своей собственной? Ты вообще знаешь, что означает взять чужое? Подозреваешь ли ты, чем это чревато? Знакомо ли тебе значение слова «ответственность»?
I аутично смотрит на III, по его виду нельзя понять, ясен ли ему смысл произносимых слов. III наносит ему удар в живот концом трости. I сгибается, держась за живот руками. II продолжает с любопытством наблюдать за происходящим.
III (произносит слова, обходя по кругу оправляющегося от удара I). Это ведь не какая-нибудь безделушка! Эталон квадратного метра, который я изготавливал в течение месяца! Я тщательно подбирал материалы, производил расчеты, чертил, планировал. Серьезная работа! «Семь раз отмерь, один отрежь» — эти слова неоднократно приходили мне на ум. Для точности я воспользовался несколькими штангельциркулями и микрометрами, не говоря о рулетках и линейках. Пришлось запастись недюжинным терпением! А каллиграфия?! А выбор краски, трафарета, кисти? Ты понимаешь, насколько все серьезно?
I немного разгибается, но на его лице по-прежнему невозможно обнаружить следов понимания. III при помощи трости ставит ему подножку и валит на спину, после чего наносит несколько колющих ударов в бока. I корчится от боли.
III. На кой черт ты полез к моему метру, я спрашиваю?!
I. Я не знаю. (Теряет сознание.)
III склоняется над ним, откладывает трость в сторону, достает из кармана платок, обмахивает лицо I, трясет его за плечи, пытаясь привести в чувства. Тем временем II тихонько подходит к картонному листу, присаживается перед ним на корточки и прикасается пальцем к начертанной цифре. Заметив это, ошеломленный III убирает в карман платок, затем вкладывает в руки I трость, берет его шляпу и, вставая, надевает ее на свою голову. Пауза. II берет под мышку картонный лист, I поднимается, держа в руках трость. Все трое направляются к центру сцены, останавливаются и поворачиваются в сторону зрительного зала. На голове у III — шляпа, в руках у I — трость, под мышкой у II — большой лист картона с крупной пометкой «1 м[2]».
Занавес.
Пожар
Темнота. Затем тусклое освещение, обнаруживающее в центральной части сцены одетого в потрепанный халат Старика, сидящего в кресле (лицом к залу). На заднике — схематично начерченные мелом окна, прикрытые шторами из темной материи. Слева — шкаф, на полках которого расставлены предметы, большинство которых примут непосредственное участие в разворачивающемся сюжете. Правее шкафа, ближе к центру сцены — письменный стол и стул. На спинке стула висит пиджак. Зонтик-трость стоит облокотившись о стол. Справа — небольшой диван. Рядом с диваном — тумбочка, на которой стоит телефон. За тумбочкой на полу — швабра.
Старик встает, сдергивает с кресла широкое синее покрывало и аккуратно расстилает его перед креслом. Переворачивает кресло и роняет его на покрывало. Неторопливо подходит к шкафу и, доставая с полок предметы, начинает по одному швырять их на покрывало. Стаканы, книги, граммофонные пластинки, сумки, вывалившаяся из рамы картина с изображением сельского пейзажа, очки, шляпа, — все это летит на пол в сторону кресла. Затем старик подходит к столу. Достает по одному ящики и выбрасывает на покрывало хранившееся в столе конверты, блокноты, ручки, смятые газеты, ножницы, катушку ниток с иголкой в боку, немногочисленные конверты и фотографии. Подходит к тумбочке и вытряхивает на покрывало содержимое ее ящиков (стаканчик для бритья, упаковки таблеток, пузырьки с лекарствами, вставная челюсть). Туда же летят сорванные с карнизов шторы, стул, зонтик, затем сверху нагромождаются шкаф, стол и диван (это требует от героя особых усилий). Все это постепенно образует на полу внушительную груду хлама (по возможности пирамидальной формы). Берет швабру и сметает к покрывалу все, что было отброшено слишком далеко (затем добавляет к груде мусора и саму швабру). Среди предметов в какой-то момент появляются детские игрушки, они должны оказаться на самом верху «пирамиды» (например, старик может высыпать их в последний момент из ящика стола или достать из раскладывающегося дивана припрятанную коробку). Среди игрушек, венчающих изломанную конструкцию — пластмассовые модели самолетов и кораблей, воздушный змей с оборванным хвостом и сдутый резиновый мячик, найденный под диваном.
Старик снимает с себя всю одежду, приносит из-за кулис канистру с керосином (или разбивает большую керосиновую лампу) и накидывает на пирамиду полотнище ветоши и лохмотьев. Затем, чиркнув спичкой, начинает любоваться величественным зрелищем пожара, постепенно охватывающего сцену.
Занавес.
Суфлер
В темноте мерцает серебристая суфлерская будка на самом краю сцены. Постепенное высветление подмостков. Из-за кулис появляются два комментатора, встающих слева и справа в глубине сцены. П е р в ы й к о м м е н т а т о р (стоящий слева) — в черном костюме, В т о р о й к о м м е н т а т о р (справа) — в белом. Первый комментатор говорит нарочито безэмоционально, Второй комментатор — сопровождая восклицания гротескными жестами.
П е р в ы й к о м м е н т а т о р. Из-за кулис появляются две героини и останавливаются в центре сцены.
В т о р о й к о м м е н т а т о р. Та, что справа, — в черном платье! Та, которая слева, — в белом!
Две г е р о и н и останавливаются перед суфлерской будкой (слева и справа). Их внешний вид и поведение вполне соответствуют пояснениям комментаторов.
П е р в ы й к о м м е н т а т о р. Первая героиня. Пытаясь завести светскую беседу.
П е р в а я г е р о и н я. Вам что-нибудь снилось сегодня?
В т о р о й к о м м е н т а т о р. Вторая героиня. Мрачно!
В т о р а я г е р о и н я. Фигуры, в ярких одеждах, каких-то накидках или плащах, сплошь рыжих и пурпурных, прыгали по камням, разбросанным в воде у самого берега, огромные булыжники, словно обломки скалы. И я была одной из них, одетая в восхитительно-рубиновое платье, перескакивала с одного скользкого утеса на другой, отдавшись этой опасной игре. Но вдруг в какой-то момент я заметила, что это не просто бесформенные валуны, а высеченные из камня головы.
П е р в ы й к о м м е н т а т о р. Первая героиня смотрит в изумлении, пытаясь подобрать слова.
П е р в а я г е р о и н я. Головы, какой ужас! Как они выглядели?
В т о р о й к о м м е н т а т о р. Вторая героиня. Меланхолично!
В т о р а я г е р о и н я. Ну как могут выглядеть каменные головы?.. Обычные изваяния, вроде бюста Нефертити. Только огромные, некоторые — величиной с небольшой легковой автомобиль.
П е р в ы й к о м м е н т а т о р. Первая героиня. Корчась в отвращении. Очевидно, что ей кажется странным то спокойствие, с которым собеседница излагает свое в некотором роде непристойное сновидение.
П е р в а я г е р о и н я. Какая мерзость! Никогда не стала бы прыгать по ним, как вам такое в голову пришло?
В т о р о й к о м м е н т а т о р. Вторая героиня. Словно не обращая внимания, на эмоциональный выпад подруги!
В т о р а я г е р о и н я. Это не сразу было ясно. Сначала происходящее наблюдалось мной словно издалека, как бывает в кино, когда в эпизоде долго отсутствуют крупные планы и лишь спустя какое-то время — внезапно чье-то лицо во весь экран.
П е р в ы й к о м м е н т а т о р. Первая героиня. Не меняя возмущенного тона, пожалуй даже еще больше акцентируя его.
П е р в а я г е р о и н я. Так не бывает! Если, как ты рассказываешь, это морды величиной с машину, ты должна была их заметить и на большом расстоянии.
В т о р о й к о м м е н т а т о р. Вторая героиня. Никак не выказывая недовольства очевидной нелепостью претензий собеседницы!
В т о р а я г е р о и н я. Возможно, те, что лежали у самого берега, были повернуты затылками. Или, может быть, я задумалась о чем-то. Как-то машинально включилась в игру и лишь потом поняла, что прыгаю по отрубленным головам великанов. Да, наверное, детишки не сразу осознали, что скачут по трупам взрослых. У меня было такое странное чувство перетекания радости в кошмар.
П е р в ы й к о м м е н т а т о р. Первая героиня. Надеясь прервать это невыносимое повествование.
П е р в а я г е р о и н я. Хватит! Чем все закончилось?
В т о р о й к о м м е н т а т о р. Вторая героиня. Задумчиво глядя перед собой!
В т о р а я г е р о и н я. Впрочем, природа ужаса была странной. Меня не столько пугали эти головы, сколько опасность поскользнуться и упасть на какой-нибудь острый выступ, их было полно в шипящей, обволакивающей камни морской воде. Мне казалось, что если я упаду, моя голова окаменеет, увеличится и тоже превратится в помост для чьих-то прыжков. Как будто это и будет взрослением. Кажется, я проснулась оттого, что почувствовала, как теряю равновесие. По-моему, последнее, что я видела в этом сне, — это твоя отрубленная голова.
П е р в ы й к о м м е н т а т о р. Первая героиня. Закипая от возмущения.
П е р в а я г е р о и н я. Это уже слишком!
В т о р о й к о м м е н т а т о р. Вторая героиня. Не обращая внимания на разгневанную собеседницу!
В т о р а я г е р о и н я. Она была расколота, и что удивительно: внутри каменного черепа что-то копошилось. Это, конечно, могли быть крабы, но я была склонна думать, что это — твои неродившиеся мысли.
Первая героиня подходит ко Второму комментатору и закатывает ему звонкую пощечину.
П е р в ы й к о м м е н т а т о р. Второй комментатор. В недоумении.
В т о р о й к о м м е н т а т о р. За что?
П е р в ы й к о м м е н т а т о р. Первая героиня. Готовая разразиться слезами.
П е р в а я г е р о и н я. Вы мужчина или нет? На его глазах унижают беззащитного человека, а он продолжает паясничать!
В т о р а я г е р о и н я. Второй комментатор. Пытаясь оправдаться.
В т о р о й к о м м е н т а т о р. Но я просто выполнял свою работу.
П е р в ы й к о м м е н т а т о р. Первая героиня. Обреченно.
П е р в а я г е р о и н я. Общество подельников!
В т о р а я г е р о и н я. Второй комментатор. Недоумевая.
В т о р о й к о м м е н т а т о р. Подельников? Может быть, дельцов?
П е р в ы й к о м м е н т а т о р. Первая героиня. Взмахивая руками.
П е р в а я г е р о и н я. Мерзавцев!
В т о р а я г е р о и н я. Второй комментатор. Возмущенно.
В т о р о й к о м м е н т а т о р. Ну это уже слишком. Я решительно протестую!
П е р в а я г е р о и н я. Второй комментатор отворачивается. Тем временем вторая героиня обращается к первому комментатору.
В т о р а я г е р о и н я. Попробуете сыграть одну роль?
П е р в а я г е р о и н я. Первый комментатор. Все так же бесчувственно.
П е р в ы й к о м м е н т а т о р. Почему…
В т о р о й к о м м е н т а т о р (перебивая говорящих и удаляясь за кулисы). Нет, не могу больше слышать ее голос!
П е р в ы й к о м м е н т а т о р (возобновляя фразу). Почему бы и нет.
В т о р а я г е р о и н я. Задача не так уж проста. Нужно сыграть мысль.
П е р в а я г е р о и н я. Итак, входит мысль. Первый герой, то есть первый комментатор в образе мысли, делает два шага по направлению к первой героине.
В т о р а я г е р о и н я. Мысль, молча.
Первый комментатор ложится на пол у ног первой героини.
П е р в а я г е р о и н я. К чему это? Что за молчаливые укоры?
П е р в ы й к о м м е н т а т о р (приподнимая голову). Я — твоя еще не родившаяся мысль. Та, которую ты еще даже не принималась думать.
П е р в а я г е р о и н я. Черт знает что такое! На студенческих капустниках и то получше сценки бывали!
В т о р а я г е р о и н я. Да, не ахти. Но, уверяю, у тебя вышло бы еще хуже.
П е р в а я г е р о и н я (с неподдельным гневом). С каких это пор мы все перешли на «ты»?
В т о р а я г е р о и н я. Считай, что я разговариваю на языке Шекспира.
В т о р о й к о м м е н т а т о р (внезапно появляясь из-за кулис с широким куском ярко-рыжего сукна). Я понял, как все исправить.
Под пристальными взорами остальных участников спектакля накидывает ткань на суфлерскую будку.
В т о р о й к о м м е н т а т о р. Попробуем еще раз, без суфлера.
Занавес.
Бездомные
Поднятие занавеса. В центре сцены — тусклый фонарь и два ящика, сколоченных из нестроганых реек, на них — двое б е з д о м н ы х.
П е р в ы й б е з д о м н ы й (после недолгого молчания). Сейчас у меня нет под рукой этого портрета, но я не сомневаюсь: ты без труда его вспомнишь. Очень известное фото, на котором Мишель Фуко не просто улыбается, как всегда, а именно смеется. В пиджаке и рубашке с полосками, помнишь?
В т о р о й б е з д о м н ы й. Разумеется.
П е р в ы й б е з д о м н ы й. Так вот, я убежден, что его-то и надо размещать на заднике всех изданий «Слов и вещей», да и, кстати говоря, на некоторых книгах Борхеса. И все же я больше люблю другую фотографию, менее известную. На ней он меланхолично серьезен. Подперев рукой щеку, смотрит перед собой в каком-то бесчувственном отчаянии. Рубашка в полоску (возможно, та же самая, хотя вряд ли), только воротник небрежно расстегнут. Все выглядит так, как будто смеяться уже не над чем.
В т о р о й б е з д о м н ы й. Итак. Интерпретация?
П е р в ы й б е з д о м н ы й. Если позволишь пофантазировать, он словно увидел пределы всех набрасываемых на мир решеток. Границу, дальше которой они никогда не продвигаются, при приближении к ней все многообразие оттенков блекнет, все сливается. От этого можно навсегда перестать смеяться.
В т о р о й б е з д о м н ы й. Продолжи мысль.
П е р в ы й б е з д о м н ы й. Охотно. Вот например, мы можем мыслить о зеленом, синем, черном в отрыве этих цветов друг от друга, но только не в отрыве от самого понятия цвета. Это можно назвать парадигмой логики и противопоставить ей что-нибудь вроде парадигмы поэзии, но отчего-то заранее ясно, что это будет лишь неумелой уверткой. И все конвенциональные ряды упрутся в непробиваемую стену того, что дает саму возможность соглашения.
В т о р о й б е з д о м н ы й. Но разве не это — главный предмет философии?
П е р в ы й б е з д о м н ы й. Разумеется, и это делает ей честь. Но вот вопрос: если удалось демифологизировать столь многие системы, может быть, когда-нибудь удастся разрушить и эту?
В т о р о й б е з д о м н ы й. Ты рассчитываешь, что сумеешь это осуществить?
П е р в ы й б е з д о м н ы й (с усмешкой). Это было бы слишком самонадеянно. Но если вообще можно продвинуться по пути различения, то это невозможно проделать без необходимости помыслить красное вне понятия цвета, холодное вне мыслей о температуре, громкое вне звука, безэмоциональный гнев, не пахнущую вонь, бесформенный квадрат. Вот что оказалось бы подлинно революционным, не в пример набившим оскомину случайным аналогиям. Но только при условии, что это не будет очередной уверткой-метафорой, вроде тех случаев, когда мы говорим «холодный голос» или «четырехугольный треугольник». Нет, совсем не так, а, условно говоря, целиком и полностью оставаясь на территории логики.
В т о р о й б е з д о м н ы й. Ты пробовал рассказать об этом в клинике?
П е р в ы й б е з д о м н ы й. Да я ни о чем другом, кажется, давно и не говорю.
В т о р о й б е з д о м н ы й. Их реакция?
П е р в ы й б е з д о м н ы й. Мне сложно ее описать. Дело в том, что в больнице во всех кабинетах — очень плохая акустика. Там какой-то странный кафель на стенах и высокие потолки. В итоге я почти не понимаю слов, произносимых врачом (кстати, я дал ему прочесть «Историю безумия» — он вернул с неразрезанными страницами). Так вот, сидя в кабинете, я улавливаю в лучшем случае отдельные слоги, все остальное — будто тонет в монотонном гуле. Исходя из этого, допустимо предположить, что и врач не слышит произносимого мной. К тому же там какой-то ребенок, наверное, сын доктора, все время играет в углу, кубики и машинки падают с жутким, кашляющим грохотом. Меня неизменно поражает контраст между неразборчивостью слов и ясностью этого шума. Он наводит меня на новые мысли.
В т о р о й б е з д о м н ы й. Я выслушаю их завтра.
Занавес.
Ничего никогда
С самого начала действия сцена равномерно освещена (идеальны были бы «медицинские» тона — фиолетовый или синий). Сцена пуста, только в самом центре — небольшая ширма, за ней некоторое время скрывается Г л а в н ы й г е р о й. Затем он сворачивает ширму и уносит ее за кулисы. Тем временем зрителю открываются единственные элементы реквизита: столик на высоких ножках и стоящая на нем шахматная доска. Судя по нескольким размещенным по обе стороны доски съеденным фигурам партия не то в самом разгаре, не то близка к этому. Слева — белые, справа — черные. Однако положение фигур на доске неразборчиво для сидящих в зрительном зале, толком нельзя даже понять, соблюдаются ли правила. (Впрочем, законов игры следует придерживаться, чтобы в случае появления на сцене сумасбродного зрителя, желающего проверить честность игроков, его взбалмошная подозрительность была уязвлена полным отсутствием жульничества). Убрав ширму, Главный герой возвращается к шахматной доске, теперь его внешность открыта для любопытных глаз посетителей театра. Это мужчина лет 35, облаченный в перетянутую подтяжками белую сорочку, черные брюки и до блеска начищенные туфли. Он играет в шахматы сам с собой, то и дело обходя столик со стороны, противоположной зрительному залу, и обращаясь к незримому собеседнику. Начинают (вернее — продолжают) черные.
Главный герой. Ну что ж, на чем бишь мы остановились?.. Ага, а вот ежели по-вот-таковски сходим? (Переходит к белым, продолжает говорить, почти не меняя интонации.) Полагаю, к цугцвангу клоните? (Быстро делает ход, перемещается к черным.)
Если на протяжении всей партии интонации игроков меняются, то весьма незначительно.
Да ладно вам умничать. Мы, конечно, не великие гроссмейстеры, но все ж повоюем. Бей белых, пока не почернеют, как говорится. (Ход, перескакивает на левую сторону.) Ну-ну, не прибедняйтесь. Исход еще не близко. (Ход, быстро переходит к черным.) Да какой там исход, кур не веселите. Профессионалы — у тех все на десять ходов вперед просчитано. А у нашего брата чего? Кто зевнул, тому — лови матильду. (Ход, снова очередь белых.) Не знаю, я всегда ценил в этой игре дух импровизации. Кстати, небанальный вопрос: вы считаете шахматы спортом? (Ход, игрок опять у черных.) Как-то не думал об этом… (Ход, снова размышляют белые.) Напрасно. (Ход, очередь черных.) Если на то пошло, ни хрена это не спорт. Подвижности нет. (Ход, белые.) У штангистов тоже движений немного. (Ход, черные.) Ну они все ж мышцы напрягают, думать там почти не надо, пожалуй, даже вредно — хватай железяку и дергай кверху. (Ход, снова подходит к белым.) То есть в спорте, по-вашему, вообще думать не надо? (Ход, черные.) Всяко меньше, чем в шахматах. Тут без мозгов так вообще делать нечего. (Ход, белые.) Спорный вопрос. На кольцевых автогонках без мозгов, небось, тоже не обойтись. (Не делая хода, переходит к черным.) Да не гоните пургу, гоняй по кругу — чего там думать? (Не делая хода, переходит к белым.) А знаете… Не буду лукавить. Я во многом согласен с вами. Но дело даже не в том, что среди спортсменов не всегда попадаются интеллектуалы. Я мыслю радикальнее. И потому даже отказываюсь от самой этой оппозиции. Не она первична. Вот как это можно сформулировать: для меня шахматы — это то, что оправдывает само существование спорта. И потому — да здравствует спорт! (Съедает у черных коня или слона, на худой конец — пешку, в зависимости от сложившегося положения, затем быстро переходит на правую сторону.) Вот черт языкастый, не зря ж зубы мне заговаривал! Собака страшная! Ну ничего, еще не вечер!.. Но вообще я всегда думал, что нам с вами лучше вернуться к шашкам. Они, может, существование спорта и не оправдывают, но как-то, знаете ли, больше к лицу таким зевакам, как мы с вами. (Съедает у белых ладью или даже ферзя и перескакивает на левую сторону.) Ничего себе! Это нарушает мои планы! (Переходит к черным.) Простите, хочу отсюда взглянуть. (Переходит к белым.) А я тогда, ежели позволите, отсюда посмотрю. (Переходит к черным.) С чего бы мне возражать? Хотите — оставайтесь там насовсем, я не против. (Переходит к белым.) Охотно, но только играть я все равно буду за черных. (Переходит к черным.) Ну разумеется. (Переходит к белым.) А то кто вас знает, может вы, потеряв ферзя, свои бедствия мне подкинуть задумали? (Делает ход за черных, перемещается на правую сторону — то есть на сторону черных.) Вот еще, не в моих свойствах, смею заметить. (Пауза.) Так что вы там про шашки говорить изволили? (Делает ход за белых, перемещается на левую сторону — то есть на сторону белых.) Да что уж там, столько воды, как говорится, утекло, какая теперь разница? Шах! (Делает ход за черных, неторопливо перемещается на правую сторону.) От шаха еще никто не умирал… (Делает ход за белых, съедая пешку, и перемещается на сторону белых.) Признаюсь, я тоже ценю в этой игре импровизацию. Настолько, что вообще не думаю, как именно буду ходить в следующую минуту…
Смена стиля речи обоих игроков так или иначе должна быть заметна, по крайней мере внимательным зрителям. Способ привлечь внимание к дискурсивной рокировке — полностью на совести актера.
В идеале — даже заставляю себя забыть правила перемещения фигур. Нечто вроде автоматического письма сюрреалистов, перепроецированного на шахматную доску. Для того, чтобы перед ходом не думать о его смысле, я вспоминаю, как именно ходит фигура, за которую взялся. Кстати, давно хотел предложить вам отказаться от правил. Пусть случай решает, будет ли слон в следующую минуту ходить наискосок или буквой «Г», как привык прыгать конь. Быть может, стоит даже допустить ход буквой «П» или цифрой «4». И почему бы, например, королю белых не объявлять время от времени шах королю черных? (Делает ход за черных, перемещается на сторону черных.) Нет, я так не согласен. Это все переусложнит. (Переходит к белым.) А по-моему, так даже проще. (Переходит к черным.) Вот некоторые дилетанты думают, что верлибры писать легче, чем рифмованные стихи. (Переходит к белым.) Некоторые полагают, что пьесы читать скучнее, чем романы. И я, кстати, согласен с этой точкой зрения. Нет ничего более идиотского, чем чтение пьесы. Одна радость — благодаря пробелам между диалогами книжка быстрее листается. (Переходит к черным.) Это — пустые обобщения. Все зависит от конкретного текста. (Переходит к белым.) Или от читателя... Или даже от случая. (Переходит к черным.) Менять правила я все равно не согласен. И так уже не очень ясно, кто из нас за какие фигуры играет. (Пауза.) К тому же я вдруг понял, что после того, как мы по обоюдному согласию поменяли свое расположение относительно игральной доски, была нарушена и последовательность ходов. Продолжить тогда должны были белые, а не черные! (Делает ход за белых, перемещается на левую сторону.) Считайте это зевком. Почему бы и нет? Кстати, не таким уж страшным — даже фигуры никто не потерял. (Переходит к черным.) Вы уверены? (Переходит к белым.) Абсолютно! Прекрасно помню, как переместил слона с «h-6» на «g-5». Один из самых бессмысленных моих ходов за всю партию. Поэтому даже горжусь им. (Молча обходит вокруг стола и делает следующий ход за белых, съедая черную пешку, возвращается на левую сторону.) Что за меркантильность? Считаете, это справедливая месть? Вам что, так важно выиграть? Повторю, я в тот раз никаких ваших фигур не брал. Впрочем, не в пешках ведь счастье, сами небось догадываетесь. На гамбитах собаку съели ведь... Хотя пешки тоже не орешки, с другой стороны. (Делает ход за черных, возвращается на правую сторону. Молча делает ход за белых, вновь переходит на левую сторону.) Вы что, мне бойкот объявили?.. Так играть невозможно!.. Еще часы с кнопками поставьте!.. Ботвинник! (Возмущенно делает ход за черных, переходит на противоположную сторону. Молча делает ход за белых, стоя на стороне черных.) Вот что! Если вы собираетесь помалкивать, то я намерен находиться на этой стороне! Я буду, стоя справа, играть за черных, а вы, стоя справа, играть за белых! И мне плевать, даже если вы посчитаете, что это — неравные условия!
Несколько следующих ходов — в полной тишине (перемежаемой пыхтением) и без перемещения от одной стороны к другой, поэтому после возобновления речи уже нет практически никакой возможности разобрать, кому принадлежит нарушившая молчание реплика. За это время доску покидают множество фигур.
Я знал одного врача, который играл со своим пациентом в шашки. Думал, что шахматы — слишком сложно, но в душе мечтал, что когда-нибудь они дойдут и до них. Коллегам он объяснял, что это новаторская методика лечения. А на самом деле — просто заполнял пустоту. Пациент, кстати, в отличие от доктора, всегда молчал. Икал иногда только. Возможно, это была форма речи. Порой врачу казалось, что он способен понять отдельные фразы, частично совпадавшие с кодом Морзе. (Делает ход черными, затем проползает между ножками стола на сторону белых и вновь встает на ноги.) Попаясничали, и хватит. (Пауза.) В конце концов, в симфоническом оркестре вторые скрипки тоже иногда пересаживаются на место виолончелей. (Ход, переползает к черным.) Я устал. (Ход, переползает к белым.) Не ной. (Ход, переползает к черным.) Мне кажется, это никогда не закончится. (Ход, переползает к белым.) Ничего никогда не заканчивается. (Ход, переползает к черным.) Ничего никогда толком и не начиналось. (Ход, переползает к белым.) И то верно. (Ход, переползает к черным.) Похоже, опять пат. (Это заявление должно соответствовать положению фигур на доске.) Хоть соблюдай правила, хоть нарушай. (Ход, переползает к белым.) Вечный шах. (Ход, переползает к черным.) Речь идет о власти, которую невозможно потерять. (Ход, переползает к белым.) Какое страшное проклятие — блуждать по геометрической пустыне без всякой надежды на обещанную оседлость. (Ход, переползает к черным.) Ничего никогда толком и не длилось. Ничего никогда толком и не застывало. (Ход, переползает к белым.) Ничего никогда не завязывалось. Ничего никогда не закруглялось. (Пауза). Чем не повод опять начать с середины? (Уходит за кулисы, возвращается с ширмой, разворачивает ее, заслоняя стол.)
Занавес.
Ушки и горны
Темнота. Затем тусклая подсветка, позволяющая разглядеть два звуковых монитора в глубине сцены. Разумеется, на лицевой части колонок отсутствует информация о фирме-производителе. Спустя минуту из них раздается старушечий Г о л о с.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Пора начинать. (Пауза.) Начнем. (Пауза.) На сцене появляется Олла. (Пауза, чуть более взволнованно.) На сцене появляется Олла.
Выходит девушка лет двадцати двух, одетая в черное трико.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Разумеется, Олла весела.
Олла принимается карикатурно плясать.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Внезапно тревога пробегает по ее лицу.
О л л а (говорит нараспев, не прерывая пляски). Жили-были горшок и урна.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Нет, сначала тревога.
О л л а (прекратив пляску, уже без эмоций). Жили-были горшок и урна…
Г о л о с и з м о н и т о р о в (строже). Нет, сначала безмолвная тревога.
Олла замолкает.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Я жду.
Олла гротескно пытается изобразить тревогу.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Негодно!
О л л а (оправдываясь). Я знаю…
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Прекратить! (Пауза.) Пауза!
О л л а (очень тихо). В драматургии нет ничего лучше пауз…
Минутное молчание.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. На помощь Олле приходит Элла.
На сцене появляется другая девушка, лет двадцати пяти, одетая в черное трико.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Я хотела бы, чтобы Элла была загадочной.
Э л л а. Таря-Маря в лес ходила, мышек ела — и нам велела. А мы шишки едим, к Таре-Маре не хотим!
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Если это и таинственность, то совсем иного рода… Элла задумывалась мною иначе. (Пауза.) Опять ничего не выходит…
О л л а. Жили-были горшок и урна.
Э л л а (подхватывая слова как эстафету.) Колотили дочь Сатурна! А он драться не велел и, свинья, дочурку съел!
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Я совсем перестала понимать их.
Э л л а (в сторону мониторов). А ведь когда-то, Илла, нам казалось, что мы сможем остаться друзьями. (Патетическая пауза.) Если, конечно, предположить, что мы были друзьями…
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Причем здесь дружба? Негодное слово. (Пауза.) Впрочем, я не собираюсь с вами общаться. Так нельзя.
О л л а. Так нельзя? Илла, о чем ты? Да ты всю жизнь только и делала, что общалась с нами!
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Раньше вы меня слушались. (Пауза.) Раньше я понимала вас.
О л л а. Ты просто так думала. (Пауза.) Ты заблуждалась.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Раньше вы между собой общались хотя бы.
Э л л а. О, да! Отнимали друг у друга кукол. И ты тешила себя надеждой, что это и есть взаимопонимание!
Г о л о с и з м о н и т о р о в. У меня не было других примеров. (Пауза.) Я запуталась.
Э л л а. Как трогательно! Может, нам пожалеть тебя?
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Олла смеется удачной шутке.
Олла действительно начинает смеяться. Но смех длится не дольше, чем две последующие реплики.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Элла вторит ей.
Э л л а. Не дождешься!
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Ты предсказуема.
Э л л а (с издевкой). Зато ты — сама тайна.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Элла продолжает паясничать.
Э л л а. И не подумаю.
Из мониторов раздается короткий смешок.
О л л а. Тебе смешно?
Э л л а. Нет.
О л л а. Я не с тобой разговариваю.
Э л л а. А с кем? С этой (указывая на колонки) горе-суфлершей, что ли?
Из мониторов начинает звучать негромкая музыка. Обязательно — симфоническая, но не общеизвестное произведение.
Э л л а. Так, это что-то новенькое. Правда, теперь встает вопрос, кто из нас паясничает.
О л л а (задумчиво). Если бы она додумалась до этого с самого начала, все могло бы быть иначе.
Э л л а. Если бы да кабы, привезли бы нам гробы.
О л л а (задумчиво). Гробы, горшки и урны.
Э л л а. Горшки не надо. Просто — гробы и урны.
О л л а. Нет, гробы не надо. Просто — горшки и урны.
Э л л а. Нет, не так. Если без гробов, то — ушки и горны.
О л л а. Да, горны — чтобы звучать, а ушки — чтобы слушать.
Тем временем музыка затихла.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Я слышу, вы помирились?
О л л а. Мы и не ссорились никогда.
Э л л а. Потому что не дружили.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Негодное слово, сколько раз повторять.
Э л л а. Илла, скажи лучше, что нам дальше делать.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Если б я сама знала.
О л л а. Вечно одна и та же песня… Илла, это безответственно.
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Жили-были Олла и Элла, Илла часто им песни пела, это Илла их родила, а потом про них забыла. Родила и умерла, даже веры не дала. Таря-Маря, горны-ушки, гроши-крошки, урны-кружки. Несчастные Элла и Олла... (Вздох.) Сказочке конец.
Э л л а. Уже?
Г о л о с и з м о н и т о р о в. Да, пора. Вместо занавеса накройте меня черной тканью.
Затемнение.
Баскетбол
Поднятие занавеса. В правой части сцены — кровать с блестящими металлическими поручнями и изголовьем. На кровати — чернокожая С т а р у х а. Ее тело полностью укрыто белым одеялом, видна только покоящаяся на подушке голова. За изголовьем — тумбочка, на которой стоит ночник. Его света достаточно для того, чтобы разглядеть лицо Старухи, одеяло и кровать, но все вокруг погружено в темноту. Кровать повернута левым боком к зрительному залу, на протяжении всего действия зрители видят героиню в профиль. Произнося слова, она смотрит перед собой.
С т а р у х а. К концу дня совсем все из головы вылетает… Буквально ничего не остается… Ничего четкого, я имею в виду. Но заснуть все равно не удается. Как раз нечеткость и мешает, наверное. Раньше раздражалась. Теперь уже нет. Что толку? Вспомнила, как в детстве бабушка учила меня считать что-нибудь, чтобы быстрее уснуть. Вот и сейчас складываю. Заснуть благодаря этому никогда не выходило, не получается и теперь, но по крайней мере удается успокоиться. Вернее, мне давно уже не требуется успокоение, но все же — хоть какое-то занятие. Многие так с шелестящим под ухом телевизором засыпают. Кстати, надо потребовать, чтобы мне телевизор предоставили. Я его включать и не подумаю, конечно. Да и они откажут, скорее всего, но потребовать все равно нужно. Взбудоражить их лишний раз. Раз. Семнадцатый «Л» попадает в корзину, два очка. Ликование толпы. Свист и аплодисменты. Вспышки фотокамер. На поле — десять чернокожих спортсменов. Пятеро — в красной форме, пятеро — в зеленой. Еще четырнадцать — на скамейке запасных игроков. Команда «Н» против команды «Л». Это не так уж важно, ведь я не болею ни за кого. Но чтобы следить за счетом, приходится разбираться в том, кто и с какой дистанции забросил мяч в корзину. Вместо овец придумала баскетбол. Более изощренные расчеты. В старости это куда лучше дисциплинирует память. Всегда недолюбливала этот вид спорта, но в данном случае это не имеет никакого значения. Это просто подспорье для вычислений. Кстати, играющие за «Л» — все в татуировках. Никогда не могла понять, зачем чернокожим татуировки. Их и не видно почти. Очередная нелепая мода, наверное. Или тренер приказал. Там же все — как в армии. Хотя я ничего про солдат не знаю. Белесый был военным, это правда. Но он мне про свою работу не рассказывал. Военная тайна. Я и не спрашивала. Какая разница, о чем молчать. Все равно до беседы не доходило. Два. Второй «Н» забрасывает с пяти метров. Два два. Вдвоем молчали. Я однажды спросила — ничего, что мы не разговариваем толком? А он как-то по-особенному подмигнул в ответ, словно имея в виду: молчание — золото. А затем как будто произнес: если б часовые на страже болтали, грош цена им была бы. Я потом подумала, а при чем здесь часовые, не про них же речь шла, но уже поздно было возвращаться к этой теме. Поезд ушел, как говорится. Я всегда медленно соображала. Хотя, скорее всего, он и не говорил ничего, а я сама все додумала. Со мной это часто случается. Ничего ведь не говорится давно. Да и раньше не говорилось. У него так точно. Вагоны заржавели, так и не тронувшись с места. Нет, что-то говорилось все-таки, вечно все преуменьшаю. Но по мне — так лучше преуменьшить, чем преувеличить. Может быть, не проговаривалось, не произносилось, но имели место какие-то зачатки разговора. Возможность беседы все же была. Вот что удивительно. Опять стук. Уже толкаются у корзины. Три. Не в смысле, что их трое, а в смысле — три мяча уже забросили. Вернее, два, а третий сейчас забросят. А я люблю так — предугадывать, опережать время. Нет, двадцать первый подпрыгивает, а его сдерживают, пихают. Промахивается. Помехи в изображении. Эта толкотня против правил, кажется. Хотя я в их терминах не разбираюсь. Не влезаю в это. Пусть голос за кадром комментирует. А я трансляции без звука смотреть предпочитаю. Чтобы составлять о происходящем собственное мнение. А уж кинофильм про баскетболистов на спортивном поле — что-то скучнее и вообразить сложно. Вообще эту игру не люблю. Снова толкаются. Мяч стучит, не переставая. Меня вот тоже всю жизнь толкали, и никому дела не было. Даже тем, кто толкал. У них, на поле, почти так же, мне кажется. И экран — не спасение. Нет, все-таки — штрафной назначают. Теперь три. Двадцать первый не промахивается. Три два в пользу «Н». Татуированные ворчат, замену предвидят. У меня три, и у них на табло — три. Так и запутаться недолго. О чем он молчал все время, интересно? Я раньше часто воображала себе темы его молчания. Их всего-то несколько могло быть. Не такой уж он умник все ж. Хотя, может, и умник, на свой лад. Не мне судить. Но может — и их не было, этих нескольких тем. То есть — совершенная пустота стояла за этой его тишиной. Даже страшно, что мы иногда какие-то слова произносили. Шелест в темноте. Это сейчас жутко, а тогда не задумывалась. Я всегда медленно соображала. По-хорошему, и их, этих редких фраз, не должно было быть. Вот тогда можно было бы вести речь о совершенстве. А так — нет. Откуда они-то брались, эти недослова? Вот — абсолютная загадка. Вспомнить бы тот момент, когда мы с ним впервые заговорили о чем-то. Ну, мы не заговаривали толком, просто время от времени перебрасывались парой звуков. Он промычит, я хмыкну. Он мне мяч, я — ему. Чем не жизнь? Четыре. Пятнадцатый «Л» из-за дальней линии забросил. Три пять. Второй теперь к корзине бежит. Так быстро, что камеры не успевают. Нет, упустил шанс. И теперь дуется так по-детски. Белесый. Я сначала думала, что это кличка какая-то. Чудаковатая только для чернокожего. Так нет же, у него и в военном билете эта фамилия значилась. В детстве, небось, доставалось ему от сверстников. Мальчишки же не могут не дразниться. Тогда он молчуном и сделался, скорее всего. Пять. Второй два очка принес своей команде. Три семь. Свет странно преломляется. Мне его отражения глаза режут. Спортивное поле исчезает. Какие-то вспышки и мелькания. Наверное, ночник слишком яркий. Надо попросить, чтоб заменили. Или пусть изголовье марлями обмотают, чтоб хоть от отражений избавиться. И телевизор пускай починят. Они этого точно не сделают, но я все равно попрошу. Надо добиваться своих прав. И капельницу потребую. Хоть ее здесь, наверняка, отродясь не было. Они и не знают, небось, что такое капельница. Подумают, что я с пепельницей перепутала. Очень много зрителей в этот раз. И шумные. Спортсмены говорят, что им играть намного тяжелее в таких условиях. Жара стоит дикая. Еще все это дополнительное световое оборудование воздух накаляет. А кондиционеры, как всегда, не работают. Да нет тут никаких кондиционеров. Это же не чемпионат мира. Непременно надо потребовать, чтобы установили. Написать заявление. Жара ведь кошмарная. Поэтому они любят, когда совсем зрителей нет. Но тренер без зрителей не разрешает. Это не репетиция, говорит, а съемки. И жаре он рад — мол, дополнительная дисциплина. Они ненавидят свою профессию поэтому. Все актеры одинаковы. Тридцать седьмой бросает. Нет, путаю. Это счет на табло — три семь. Насколько могу разглядеть. А сколько мячей забили? Пять. Главное это число не забывать. Иначе — всему конец. Пять. Можно держать в голове количество пальцев на руке, чтобы не забыть. Или по очереди загибать их. Какая дурацкая игра. Впрочем, все игры одинаковые. Все подражают отсутствующей беседе. И свет еще этот странный. Разве можно играть в таких сумерках? Собеседников же совсем не видно. Бессмысленно шелестишь в темноте. От этого и зрение портится. А вот у овец от рождения слабые глаза. Интересно, а актеры смогли бы продолжить, если бы ослепли? Мне кажется, да. За годы репетиций они привыкли играть с закрытыми глазами. Это дисциплинирует. Слепота дисциплинирует. Тренер им даже повязки специальные придумал. Зеленые и красные — под цвет формы. У них ведь один тренер на две команды. Почему так? Экономят, может быть. Не мое дело это. Я не вмешиваюсь. Да и какая разница? Так, может, и правильнее. Мое дело — считать. Не за тем счетом следить, который на табло высвечивается, а — считать заброшенные мячи. У меня — свой счет. Боюсь ошибиться, мои глаза ведь тоже не видят почти. Старая овца. И еще они здесь электричество экономят. Нужно пожаловаться. Это ни к чему не приведет, конечно, но обязательно нужно пожаловаться. По крайней мере, будут знать, что за ними следят. Слепые спортсмены и слепой тренер. Слепые актеры, изображающие баскетболистов. Слепые кинооператоры. И слепой судья-режиссер в придачу. Хотя нет, я заговариваюсь. Я не сужу никого. Просто запоминаю цифры. И еще здесь очень холодно. Одеяло совсем не греет. Выскажу им все. Это ничего не изменит, естественно, но сказать надо. Чтоб не думали, что никто не замечает их хитростей. Чтоб не зарывались. И стены здесь слишком тонкие. Разве можно заснуть под этот постоянный стук? Выскажу им все, как только придут. Возможно, пепельницу принесут, чтоб хоть как-то оправдаться. У меня, правда, сигарет совсем не осталось. Но может, дадут одну, смилостивятся. Пусть и окурок. Окурка-то им не жалко, небось? Нет, часовым не положено, скажут. Пепельницу — пожалуйста, а вот сигарет — нет, не положено. И что мне делать с этой пепельницей, спрашивается? Например, мелкий мусор складывать в нее можно. Будет вместо корзины. Стану скручивать шарики из бумаги и бросать туда… Нет, конечно. Ладно, и на том спасибо. Вот так и прерывается наше молчание… Если это можно назвать обрывом. Этот шелест в темноте. Мусор слов. Шесть. Столько лапок у насекомого. Восемнадцатый отомстил. На замену вышел со свежими силами. Шесть семь. Они прыгают, как кузнечики, а Белесый стоит у края поля. Смотрит, чтоб никто из зрителей игре не помешал. Они же на массовке экономят, нанимают всякий сброд. Начеку надо быть. Но изредка из любопытства косится на баскетболистов. А однажды — в нарушение всех правил — просто повернулся к ним лицом. Они носятся, а он замер, как восковая фигура. Такие вот разные профессии. У него внутри все шевелится зато. Такое движение этим прыгунам и не снилось. Вчера свет казался более ярким. Не пойму — то ли я слепну, то ли они экономят. И не докажешь ведь ничего этим скрягам. Скажут: что вы хотите — возраст, неизбежные проблемы со зрением. У насекомых и овец с этим еще хуже. Вот так и прерывается наше молчание… Шелест. Выскажу им все, как только придут. Непременно нужно высказать. Они, к сожалению, еще ни разу не приходили. Семь. Беды и ответ. Штрафной забили. Семь семь. Ничья. Семьдесят семь. На этом и остановимся. А он ведь так и упал, молча. Прямо на спортивное поле. Стук не прекращается. Спокойной ночи, бабушка.
Занавес.
Удары
Темнота. Луч света в правой части сцены. Вдоль правой и задней кулис — два гаража, соприкасающихся под углом девяносто градусов. Облупившаяся зеленая краска на проржавелых металлических стенах. Редкие, неразборчивые линии незаконченных граффити. Ворота правого гаражного домика направлены в сторону зрительного зала, ворота левого — в сторону левой кулисы. Сгорбленный Г е р о й (предпочтительно — молодого или среднего возраста) стоит спиной к зрительному залу, лицом к стене левого гаража — в углу между металлическими домиками, на расстоянии шага от стены левого гаража, облокотившись плечом о стену правого. Худой, босой, по пояс голый, старые джинсы затянуты кожаным ремнем. Немытые, спутанные колтунами волосы доходят до плеч (условным ориентиром может выступать сценический образ Iggy). Внешность способна вызвать мысли об алкогольном или наркотическом опьянении.
Герой с максимально возможной для изможденного тела быстротой ударяется лбом о стену правого гаража. Звук удара. Усиленный реверберацией гул металлической перегородки (возможен тональный призвук гонга или колокола). Дождавшись тишины, Герой, не отрывая от гаража лоб, замахивается и бьет по стене кулаком правой руки (согнутыми пальцами, а не костяшками). Звук удара. Гул. Пауза. Не опуская правой руки, Герой ударяет по стене ладонью левой руки. Звук. Отзвук. Пауза. Все происходит в полной тишине, нарушаемой только громкими звуками ударов.
Герой опускает руки, делает два шага назад. Пауза. С разбега ударяется о стену головой и поднятыми вверх локтями. Звук. Эхо. Пауза. Опираясь о стену лбом, опускает руки. Бьет о стену левым локтем и сразу опускает руку. Удар. Отзвук. Пауза. Бьет о стену правым локтем, опускает руку. Удар, гул, пауза. Бьет о стену левым коленом, опускает ногу. Звук, отзвук, пауза.
Герой делает три шага назад, задевая плечом о правую стену. При соприкосновении — усиленный реверберацией звук трения наждачной бумаги (или грубой щетины) о металлическую поверхность. Пауза. Подходит обратно к стене, цепляясь плечом за соседний гараж. Снова звук наждачной бумаги. Пауза. Без всякого энтузиазма прямым ударом бьет костяшками левого кулака о стену перед собой, опираясь плечом о другую стену. Звук удара. Эхо. Пауза. С размаху бьет о стену ступней левой ноги. Звук, гул, снова тишина. Прихрамывая, пятится к исходной точке на расстоянии трех шагов, обвиснув на правой стене. При трении — звук наждачной бумаги.
Делает два шага вперед. Останавливается. Медленно сползает плечом по правой стене, пытаясь опереться левой рукой о стену перед собой. При трении плеча о стену — звук наждачной бумаги. Опускается на землю. Ноги вытянуты влево. Правое плечо касается стены, корпус слегка наклонен вперед, пальцы левой руки едва касаются стены левого гаража.
Затемнение. Занавес.
Пауза.
Из-за занавеса вновь раздаются удары и отзвуки. Постепенно звуки искусственно затухают.
Сияние
Темнота. Затем тусклое освещение сцены, равномерно покрытой бесформенными лужами и худыми, лишенными листьев деревьями. Отблески чуть колышущейся воды, мерцание влажных ветвей. На полу вполоборота к зрителю лежат обритые наголо мужчина и женщина в промокших темно-серых пижамах. Их босые ноги направлены в разные стороны.
О н а. Если бы я спросила, к чему сияние, что бы вы ответили?
О н. Наверное, сказал бы, что это слишком лунный вопрос. Настолько сумрачный, что нужно выбраться за полярный круг, чтобы начать подбирать ответы.
О н а. Нет, не буду спрашивать.
О н. А если бы я спросил, почему вам больше не хочется задавать вопросы?
О н а. Наверное, так и не нашлось ни одного подходящего.
О н. Спастись в молчании?
О н а. Это наивно. И все же я не хочу смеяться над тем временем, когда мы молились безмолвию.
О н. Мне кажется, я не молился. Просто считал про себя. Складывал какие-то несуществующие, немые числа.
О н а. Не важно. Все равно слишком часто — такое чувство, что случилось что-то необратимое. И никогда не удастся понять, что. Такое вот странное наказание.
О н. Или, может быть, дар. Если это не одно и тоже. Но в безмолвии не нужны вопросы.
О н а. Их и без того там так много, что начинает казаться, будто нет ни одного. Может быть, поэтому мы и начинаем путать их с еще более многочисленными ответами. Искать что-то до вопрошаний и отповедей, до благодати и кар. Вот что действительно важно.
Замолкают на несколько минут.
О н. Когда вслушиваюсь в ветер, иногда думаю, что он дует сквозь меня, что только так — став им — можно начать слышать его по-настоящему. Дождь, метель, ветер, море — все они об одном и том же.
О н а. Вы всегда слышали звуки. Я — только голоса. Но ваш научилась слышать как звук.
О н. Иногда звуки становятся настолько слабыми, что их уже не отличить от тишины.
О н а. А голоса всегда напоминают частичку молчания. Может быть, в этом и заключается их сила.
О н. Поэтому молчание кажется никогда не молчащим до конца. Оно едва заметно скрежещет. И в неслышном скрежете слышится нескончаемое повествование о тех просторах тишины, что свободны от слов и даже от мыслей.
О н а. С этим никогда не удавалось разобраться. Когда ребенок начинал говорить, мы думали, нет ничего важнее первых слов. Когда родился младший, его молчание вновь стало представляться самым главным.
О н. Но мы так и не научились ни разговаривать, ни молчать с ними.
О н а. Нет, иногда это удавалось. И все же довольно редко.
О н. Мы знали это с самого начала.
О н а. Но никогда не хотели в это поверить.
О н. Я и сейчас не верю.
О н а. Теперь — просто прикасаться к воздуху, к тонким линиям тропинок меж темнеющих деревьев. Я вспоминаю, как их верхушки покачивались. Можно было лежать и часами кружиться вместе с ними. Закрыв глаза. Видеть отражения под процарапанными на зеркальной пыли иероглифами. Потом наблюдать, как ливень смывает их, как размывает отражения, перебивая мысли. Собственные мысли, не мои, конечно. И во мгле все сияло. Обжигая взгляд. Эту безвестность можно вообразить и сейчас. Откуда только берется неподвижная, смутная уверенность?
О н. «Кто ты?» — вот какой вопрос я давно хочу задать.
О н а. И именно поэтому — не стоит спрашивать.
О н. И все же нам повезло.
О н а. Дай мне свою руку.
Занавес.
Пьеса без названия
Темнота. Затем — равномерно-тусклое освещение. На заднике — экран для видеопроекции. В левой части сцены беспорядочно свалены предметы, напоминающие указатели или дорожные знаки, к древкам пришпилены таблички разной формы (преимущественно прямоугольной), но надписи на них не видны. На экране загорается ремарка: «На сцене появляется Герой в черных шортах и белой футболке с надписью „№ 1”» (эта ремарка, как и все дальнейшие, за исключением предпоследней, светится на экране не более 10 секунд). Из-за кулис выходит молодой человек 20-22 лет, внешность соответствует описанию. Подходит к груде табличек-транспарантов и начинает медленно перебирать их. Становятся заметны надписи «разгневанно», «смущенно», «театрально округляя глаза».
№ 1 (держа под мышкой древко с табличкой «разгневанно»). Черт возьми, надо что-то выбрать… (Откладывает в сторону транспарант со словом «задыхаясь».) Вот, кажется, то, что нужно (поднимает над головой табличку с надписью «задумчиво»).
На экране загорается ремарка: «№ 1 стоит с видом усталого таксиста в фойе аэровокзала». Через несколько секунд — новая ремарка: «На сцене появляется Героиня в белых шортах и черной фуболке с надписью „№ 2”». Из-за кулис выбегает девушка лет 18-20 в белой юбке и белой блузке с надписью „№ 2”. В волосы вплетены белые ленточки. Ремарка: «Между молодым человеком и девушкой завязывается диалог». На протяжении всего спектакля герои произносят реплики спокойным, лишенным эмоций тоном.
№ 1. Ваша внешность не соответствует ремарке.
№ 2 (быстро отыскивая в груде транспарантов табличку с надписью «весело»). Знаю. Но шорты я не нашла, не говоря о черной «фуболке».
№ 1. Не верю, но сделаем вид, что так и задумано.
Ремарка на экране: «Делают вид, что так и задумано». № 2 проворно достает табличку «кивает». № 1 продолжает стискивать обеими руками транспарант «задумчиво». № 2 трясет табличкой «кивает». Пауза.
№ 2 (растолковывая свой жест). Это я киваю.
№ 1. Да я понял.
№ 2 (отбрасывая «кивает» и доставая «удивленно»). А ты весь спектакль собираешься стоять с табличкой «задумчиво»?
№ 1. Да. (Пауза.) А когда мы успели перейти на «ты»?
№ 2 (ищет подходящую табличку, поочередно поднимает «с презрением», «смущенно»). Нет, все не то… (Достает транспарант побольше, на нем крупная надпись «с таким видом, как будто услышала нечто немыслимое».) А что ты имеешь против обращения на «ты»?
№ 1. Не терплю панибратства.
№ 2 (отбрасывает транспарант, вновь берет табличку «удивленно», смотрит на нее). Честно говоря, я предпочла бы «дивясь», а не «удивленно»…
№ 1 (кладет на пол табличку «задумчиво» и подходит к № 2). Вот придумал. (Достает из кучи табличку «кивает» и передает № 2.)
№ 2 (прислоняет одну надпись к другой, формируя фразу «удивленно кивает»). Ух ты!
№ 1 (вновь поднимает табличку «задумчиво»). Да, у нас, можно сказать, полная творческая свобода. (Пауза.) Вообще-то, сначала хотел по-другому: «удивленно услышала нечто немыслимое», но там (кивает на соответствующий транспарант) надпись крупная и к тому же в две строки, неясно, как заслонить фразу.
№ 2 (пританцовывает, поочередно поднимая таблички «удивленно» и «кивает»). Тоже мне проблема. Белые листы, двусторонний скотч — просто заклеиваешь лишние слова, и снова — простор для интерпретации. Актерам и не такие фокусы известны. Между прочим, я сначала хотела вот эту табличку выбрать, но в последний момент сжалилась. (Бросает «удивленно» и «кивает», вытаскивает из кучи транспарант с двумя древками, водружает его на пол и вытягивает руки в стороны, быстро разворачивая свиток с ремаркой и оказываясь под надписью «разряжая в голову ублюдка всю обойму».)
№ 1 (никак не реагируя на экспрессивную ремарку). А я еще подумал, что после «удивленно услышала нечто немыслимое» сложно будет произнести какую-нибудь реплику. Впрочем, видеоряд мог бы помочь ремаркой «№ 2 уходит».
№ 2 отбрасывает свиток и поднимает табличку «в слезах».
№ 1 (опускает древко на пол, транспарант «задумчиво» теперь напоминает посох). Ничего себе пьеска. (Вздыхает.)
Долгая пауза, герои не двигаются. На экране ремарка: «№ 2 уходит».
№ 2 (откладывая табличку «в слезах»). Вот, теперь мне пора.
№ 1. Ладно, подумаю пока. Подожду ремарки «Занавес».
Кладет на пол табличку «задумчиво», подходит к свалке транспарантов и перебирает их. Достает таблички «разгневанно» и «улыбаясь», прикладывает их друг к другу. Через мгновение отбрасывает в сторону. Берет в руки транспаранты «с грустью» и «театрально округляя глаза», с помощью таблички «с грустью» заслоняет слово «театрально», формируя фразу «с грустью округляя глаза». Через мгновение отбрасывает и эти эксперименты в сторону.
№ 1. Тошнит от этого (вновь поднимает посох-табличку «задумчиво»).
На экране ремарка: «Смех в зрительном зале». № 1 ухмыляется.
№ 1. Все же невероятно, что эти трюки еще немного действуют.
Пауза. Затем — ремарка: «№ 2 возвращается с пачкой бумаги и двусторонним скотчем. Смотри, вот бумага и скотч, теперь все получится». Появляется № 2, смотрит на продолжающую гореть на экране ремарку.
№ 2. Нет, ну это уже ни в какие ворота. Смешивать реплики героев с авторскими ремарками!
№ 1. Почему? Может, это обращение к зрителю.
№ 2. На «ты»?
№ 1. Кто б говорил.
№ 2. Это разные вещи!
Видеопомехи на экране. Ремарка наконец гаснет.
№ 1. Да, затянули. И вообще идея, конечно, никудышная. Но в конце концов, это не наше дело — трактовать.
№ 2. А что тогда — наше дело?
№ 1 в ответ энергично и продолжительно трясет табличкой «задумчиво». Тем временем № 2 поднимает транспарант «с таким видом, как будто услышала нечто немыслимое», тщательно заклеивает белой бумагой слова «с таким видом, как будто услышала».
№ 2. Вот придумала название для пьесы (поднимает табличку с надписью «нечто немыслимое»).
№ 1 (отбрасывает табличку «задумчиво», подходит к № 2). Заглавие терпимое, но плохо, что с маленькой буквы.
№ 2. У них (кивая на экран) и похуже опечатки были.
Затемнение. Занавес, на который проецируется надпись «Занавес».
Нет
Темнота. В центре сцены благодаря подсветке маленького видеоэкрана становится различим женский профиль, затем загорается красная лампочка, профиль снова растворяется в темноте. Секунд двадцать спустя — широкий луч на авансцену. На стуле вполоборота к залу сидит Ж е н щ и н а лет сорока (темная юбка, темная блузка, босые ноги). Перед ней на расстоянии пары метров или ближе — камера на штативе. Женщина снимает на видео свой монолог. Закуривает сигарету и, изредка прерываясь на затяжки, начинает произносить слова. Говорит быстро, немного нервно, словно в любой момент может сбиться на истерику, но до самого конца пьесы сдерживает себя.
Ж е н щ и н а. Да, это будет вот такая странная форма письма. Не то чтобы я очень хотела выговориться. Нет, никакой исповеди не жди. Но мне важно, что ты увидишь меня, а не просто прочтешь или даже услышишь. Нет, я не ненавижу тебя, не подумай. Хотя с этим еще предстоит разобраться. Я все еще разбираюсь. Постоянно. Даже когда лежу в темноте, даже когда иду по улицам. Вчера всматривалась в булыжники под ногами, в их мерцание, они были мокрыми после дождя, и все переливалось. Так и внутри меня что-то мерцает, переливается, булькает, угрожает рвотой. Какие-то несостоявшиеся мысли. Я пью много вина. Нет, вру, совсем не пью. Просто хочется немного позлить тебя. Все это — чтобы позлить тебя. Или чтобы развеселить. Пока не могу разобраться. Наверное, в записи тебе что-нибудь станет понятнее, и тогда сможешь что-то прояснить мне. Пришлешь ответную запись. Будем бросать друг в друга мокрыми булыжниками. Нет.
Встает, бросает на пол сигарету, выключает камеру. Пауза. Снова включает запись. Садится, закуривает.
Не ожидал такого хода, да? Ничего не пугайся, я не выпрыгну из экрана. Я вижу, первое волнение уже прошло? Уже усаживаешься поудобнее? Устраивайся-устраивайся, твоя вальяжная поза все равно не способна скрыть первой дрожи. Я ее уже никогда не забуду. (Короткая улыбка.) Она мне приятна. Она уже принята в мою коллекцию раритетов. Считай, что я записала ее на камеру. Может быть, ради нее все это и затевалось. Не то чтобы я очень хотела выговориться. Да мне и совсем нечего тебе сказать. А у тебя, может быть, есть новости? Тоже нет? Как скучно мы живем. Не хватает каких-то искорок радости, не находишь? А ты часто смотришься в зеркало? Ты все такой же Нарцисс? Нет, я не собираюсь поносить тебя какими-нибудь ругательствами. Во мне нет подобного рода слабостей. Все ругательства останутся внутри меня. Ты и так их услышишь. Нет, я не ненавижу тебя, не подумай. Хотя с этим еще предстоит разобраться. Я все еще разбираюсь. Постоянно. Даже когда лежу в темноте, даже когда иду по улицам. Мысли мерцают, как булыжники под ногами, и на них так же легко поскользнуться. Но пока мне удалось не упасть. Ни разу. Держусь на ногах. Хотя по-прежнему пью много вина. Нет, вру, совсем не пью. Просто хочется немного позлить тебя. Все это — чтобы позлить тебя, дорогой. Наверное, ненавижу. Ненавижу не злить. Да, мне всегда не хватало таланта изящно высказать все это. Но знаешь, в чем разница? Теперь я перестала считать это своей слабостью. Устал слушать? Да и я не то чтобы очень хотела выговориться. Нет.
Встает, бросает сигарету, выключает камеру. Пауза. Снова включает запись. Садится, закуривает. С этой минуты крупный план ее говорящего лица проецируется на задник сцены.
Привет! Да, это будет вот такая странная форма письма. Не то чтобы я очень хотела выговориться. Нет, никакой исповеди не жди. Если честно, я вообще ничего не собираюсь тебе сообщать. Ты думаешь, я все еще ненавижу тебя? Вовсе нет. Хотя с этим еще предстоит разобраться. Я все еще разбираюсь. Постоянно. Любила ли я тебя? Понятия не имею. Когда ты, голая, с сигаретой в зубах запрыгивала ко мне в ванную, так что вода переливалась через край, ты не была мне отвратительна. Наверное потому, что я была слишком пьяна. Я и сейчас пью много вина. Вчера меня тошнило на улице. Я затопляла багровой жижей булыжники на мостовой. Меня тошнило вином, больше ничего в желудке не было. И, знаешь, даже приятно было. Не в смысле — после того, как стошнило, нет — приятно было тошнить. Хочешь обнять и поцеловать меня? Напрасно. Ты больше меня не увидишь. Разве что на похоронах. Хотя думаю, ты умрешь первой. Совсем нечего тебе сказать, если честно. Даже не верю, что мы раньше могли говорить о чем-то. А о чем мы говорили, кстати? Я совсем не помню. Мне кажется, сейчас я первый раз в жизни тебе что-то говорю. Захочешь сказать что-нибудь в ответ — сделай запись. Хотя я не обещаю ее смотреть. Может быть, без звука. (Короткая улыбка.) Нет.
Встает, отбрасывает окурок, выключает камеру. Гаснет и видеопроекция. Долгая пауза. Снова включает запись. Закуривает новую сигарету. Садится. Видеопроекция возобновляется.
Да, это будет такая вот странная форма письма. Не то чтобы я очень хотела выговориться. Да мне и совсем нечего тебе сказать. А у тебя, может быть, есть события? Тоже нет? Как скучно. Но мы же всегда так жили, правда? Твои шуточки на меня никогда не действовали. Хотя ты, мама, не очень-то меня развлекала. Больше валялась пьяной. Ты и сейчас пьешь столько же вина? Совсем не пьешь? И раньше не пила? Просто хотела позлить меня? Все это — чтобы позлить меня. Или чтобы развеселить. Пока не могу разобраться. Я все еще разбираюсь. Постоянно. Даже когда лежу одна в темноте, даже когда иду по улицам. Вчера всматривалась в булыжники под ногами, в их мерцание, они были мокрыми после дождя. Странное мерцание, так могут поблескивать слезы или капли крови. Но я решила, что это осколки упавшей звезды. Я все еще такая же фантазерка, представь. Только очень выросла с тех пор. Сколько мы не виделись? Лет двадцать пять? Больше? Нет, я вовсе не скучаю. Совсем нет желания поговорить с тобой, представь! Даже не верю, что мы раньше могли говорить о чем-то. А о чем мы говорили, кстати? Я совсем не помню. По-моему, ты мне какие-то детские книжки со стихами читала? Что-то припоминаю. У тебя язык заплетался только, и я была голодная и оттого не очень внимательно слушала. А так — больше и не помню никаких бесед. Мне кажется, сейчас я первый раз в жизни тебе что-то говорю. Захочешь сообщить что-нибудь в ответ — сделай запись. Какие-нибудь свои шуточки, которые я так ненавижу, чтоб я молча посмеялась, как тогда. Можно в стихах, если твои мозги еще способны на рифмы. Впрочем, не обещаю, что стану смотреть эту запись. Может быть, без звука. (Короткая улыбка.) Да, ты права, мне всегда не хватало умения высказать тебе хоть что-то. Ты всегда находила контраргументы. Но знаешь, в чем разница? Теперь я перестала считать это своей слабостью. Нет, никакой исповеди не жди. Но мне важно, что ты увидишь меня, а не просто прочтешь или даже услышишь. Не возражай. Я прекрасно знаю, что ты умерла и что ты никогда не посмотришь этой записи. Нет.
Пауза. Бросает на пол окурок. Встает, чтобы выключить камеру. Но вновь садится на стул, потому что проецируемое лицо внезапно начинает говорить, изредка прерываясь на короткие затяжки. Она вслушивается в собственный голос, звучащий откуда-то из глубины сцены.
Да, это будет вот такая странная форма письма. Ничего лучше я не придумала. Нет, никакой исповеди не жди. Но мне важно, что ты увидишь меня, а не просто прочтешь или даже услышишь. Нет, я не ненавижу тебя, не подумай. Хотя с этим еще предстоит разобраться. Я все еще разбираюсь. Постоянно. До сих пор не надоело, представь. Чего-чего, а упорства у меня предостаточно. Благодаря детству, наверное. Но вот смотрю в зеркало и не могу ни в чем разобраться. Тешу себя надеждой, что эта запись поможет мне. Наверное, в записи тебе что-нибудь станет понятнее, и тогда сможешь что-то прояснить мне. Пришлешь ответную запись. Я пополню ею свою коллекцию раритетов. А ты часто смотришься в зеркало? (Короткая улыбка.) Совсем нечего тебе сказать, если честно. Ты веришь, что я могу быть искренней с тобой? Напрасно. Хотя я ценю это. Спасибо. (Короткая улыбка.) Не ждала от меня благодарности? А чего ты ждала? Я сама — так вообще ничего не жду от этого письма. Думаю, это правильно — ничего не ждать. Даже не уверена, что ты досмотришь до этого места. Прощай. Ты больше меня не увидишь. Разве что на похоронах. Хотя думаю, ты умрешь первой. Нет? (Улыбка.)
Видеопроекция гаснет.
Занавес.
Ясность шума. О пьесах Анатолия Рясова
Автор 19 одноактных пьес в письме автору послесловия написал, что «нечто немыслимое» — это в некотором смысле «письмо Беккету».
Во всякой пьесе театра абсурда есть обязательный персонаж — певец за сценой. Он всегда молчит. Герои обращаются не столько друг к другу, сколько к тому, кто за сценой. Он отвечает своим молчанием. Зритель тоже обращается к нему поверх действия, которое на сцене скорее сворачивается в кокон, чем разворачивается в повествовательную ткань.
Ионеско: «…я так и не знаю толком, что означает слово „абсурд”, за исключением тех случаев, когда оно вопрошает об абсурде; и повторю, что те, кто не удивляются тому, что существуют, кто не задают себе вопросов о бытии, кто полагают, что все нормально, естественно, в то время как мир прикасается к сверхъестественному, эти люди ущербны»[2].
Разрывы в логике нарратива, в «реалистичности», в правдоподобии обнажают присутствие иного. Делают его осязаемым, а голос за сценой различимым.
Человек наталкивается на очевидное, чтобы разбить себе лоб. Очевидное не дается в руки. Не схватывается языковой конструкцией. Трескается, распадается.
«Вы можете вообразить квадрат?.. можете ли вы быть уверены в том, что его стороны действительно равны?.. Мне не удается точно определить количество сторон… Не то двенадцать, не то двадцать четыре… Фигура вращается… вращается все быстрее и быстрее» («Беседа»).
Реальность можно схватить только как паузу в бытии. Эту паузу нужно сделать длинной (целой) и отчетливо артикулированной.
Ионеско цитирует Шекспира: «Мир — это история, рассказанная идиотом, полная шума и ярости, лишенная всякого смысла и значения»[3]. Фолкнер взял «шум и ярость» для названия романа об идиоте.
Реалистическое искусство избыточно. Оно все состоит из лишнего: из рассказов об адюльтере, как у Расина. Но у Расина герои от адюльтера умирали. Теперь — принимают душ.
Абсурд есть искусство границы — границы смысла. Смысл ускользает. А значит, движется и преображается. Абсурд небессмыслен. Сознание предпринимает отчаянное усилие схватывания. И промахивается. Остается голое усилие понимания.
Мы последовательно освобождаемся от деталей. Если на блюде лежат две сливы — это только две сливы. Герой съел одну. Осталась одна. Герой съел еще одну. Осталось пустое блюдо, уже не имеющее никакого отношения к сливам, как впрочем, и к вишням. Ничего не осталось, значит, осталось ничто — метафора небытия. (Куда он дел косточки?)
Герой отпиливает спинку у стула, ножки у стола, перепиливает столешницу пополам, еще раз пополам, перекладывает фрагменты, берет топор. Это редукция к абсурду («Плотник»).
Герой открывает шкафы, ящики стола, выкладывает, вытряхивает содержимое. Образуется груда хлама. Наверху — детские игрушки. Это груда хлама — жизнь, которая держалась только усилием существования. Пока человек был жив, все это имело смысл. Больше не имеет. «Старик снимает с себя всю одежду, приносит из-за кулис канистру с керосином... чиркнув спичкой, начинает любоваться величественным зрелищем пожара, постепенно охватывающего сцену» («Пожар»). Смерть «ивана ильича» — сильно редуцированная версия.
Пьесы Рясова будят тени. Все очень достойно. Почти респектабельно. В такой ситуации главное — поставить достаточное основание под сомнение. Опровергнуть. Запретить оглядываться назад. Впрочем, вперед тоже смотреть не стоит.
Когда они начинали в 50-х, когда была написана «В ожидании Годо», открывался целый мир. Потом по нему пошли трещины, потом осыпалась штукатурка…
Сегодня, после Беккета и Ионеско, после концептуализма, театр абсурда выглядит иначе. Не анахронизм ли это? Или это писсуар Дюшана, который можно предъявить только один раз?
Пьесы Рясова — это другое, потому что изменился тот объем познанного, от которого нужно отказаться. У нас теперь много нового лишнего, нового очевидного, нового ценного. Его нужно отбросить, поставить под сомнение, обесценить, чтобы стало ясно — по существу ничего не изменилось. (Не забыть забыть Фуко.)
Кажется, этим пьесам театр не нужен. Даже сцена для них слишком реалистична, слишком конкретна, а потому избыточна. Впрочем, мне было бы любопытно их увидеть. Услышать язык, который проступает сквозь речь.
«Меня неизменно поражает контраст между неразборчивостью слов и ясностью этого шума. Он наводит меня на новые мысли» («Бездомные»).
Автор 19 пьес умеет вызывающе громко молчать. В этих пьесах есть ярость шума.
Дошло ли письмо, мы узнаем, когда Беккет ответит. Когда его молчание проступит сквозь занавес. Возможно, ждать придется долго.
Рясов к этому готов.
Владимир Губайловский
1 Нет слов для того, что слова исчезли. Сэмюэль Беккет. Курс на худшее (англ.).
2 Ионеско Э. Есть ли будущее у театра абсурда? Выступление на коллоквиуме «Конец абсурда?» (1988). Перевод с французского Т. Б. Проскурниковой. — В сб. «Театр абсурда». СПб., 2005, стр. 191.
3 «…[life] is a tale / Told by an idiot, full of sound and fury / Signifying nothing». — William Shakespeare W. «Macbeth». Act 5, Scene 5, lines 26 — 28. В русских поэтических переводах нужный смысл не передается.
Рясов Анатолий Владимирович родился в Москве в 1978 году, окончил филологическое отделение ИСАА МГУ. Автор романов: «Три ада» (М., 2003), «Прелюдия. Homo innatus» (М., 2007), «Пустырь» (СПб., 2012) и «Предчувствие» (М., 2022). Лауреат премии «Дебют» (2002) в номинации «Крупная проза», трижды финалист Премии Андрея Белого в номинации «Проза» (2013, 2016, 2020). Отдельные прозаические и драматические тексты переведены на английский, латышский, польский, сербский и украинский языки. Живет в Москве.
Опубликовано в Журнале №5