ВАГОН ЭЛЕКТРИЧКИ

Покровская Ольга Владимировна родилась и живет в Москве. Окончила Московский авиационный институт. По специальности — инженер-математик. Работала системным администратором, сотрудником службы технической поддержки. Прозаик. Роман «Страна безумия», повести «Аркадиана», «Темный оборот луны» размещены в Интернете.

Печаталась в «Знамени» (2011, № 7 — повесть «Невеста Марина»), «Новом мире» (2012, № 9 — рассказ «Черт»; 2013, № 4 — рассказы «Музыка», «Малиновая водка»), «Урале» (2012, № 11 — рассказ «Встречный поезд»), «Октябре» (2013, № 11 — рассказ «Здравствуй, я»).

Ольга Покровская

*

ВАГОН  ЭЛЕКТРИЧКИ

Рассказ

Сначала была дорога, окаймленная по обе стороны, словно высокими берегами, едкими зарослями болиголова, потом потянулись домики с резными наличниками и самодеятельная деревенская витрина на обочине: табуретки, ведра, тазы и трехлитровые банки. Станция приближалась, и за каждым поворотом обнаруживались дачники, которые с рюкзаками или с баулами брели на электричку. Наконец — пристанционная площадь, где торговали с капота «Жигулей» банками меда и где сестры Наташа и Юля слезли с автобуса. Мерно простучал товарный состав, волоча одинаковые цистерны; старушка в выцветшей панамке вылетела из магазина, не сводя глаз с наручного циферблата, и, подбирая кошелку, кинулась в торец станции, где находилась касса. Следом за ней побежали пассажиры автобуса, и сестры последовали общему примеру. Безлюдная платформа в ста километрах от Москвы сразу наполнилась народом, все вытягивали шеи и высматривали, когда сменится сигнал светофора. Запели провода, и сестры, оберегая от случайного удара стеклянные банки, вскочили на бегу в электричку и перевели дух, пока гудение состава взбиралось от низких нот к высоким, а за окном ускорялись мелькающие столбы.

Они были очень разные — высокая, несколько грузная Наташа с правильными чертами и меланхоличным выражением — и подвижная низенькая Юля с озорными глазками и носиком-пуговкой. Они везли с дачи смородину — душистую корзину, закутанную холстом, и соленые огурцы. Их аналогичный марш-бросок закончился месяц назад осколками и лужами компота на асфальте.

Юля — по инерции — нервно смеялась:

— Уф, успели! Я боялась, останемся одни на полустанке. — Она пожаловалась сестре, которая отцепляла подол юбки от торчащего из корзины прута. — Кто догадался отдать мелочь казначейше? С тысячерублевкой как с миллионом себя чувствуешь — толку никакого, а все волком смотрят.

Раскрасневшаяся от бега, она устроилась у окна, задвинула корзину под лавочку и поискала глазами разносчика мороженого. Наташа поняла ее намерение по облизыванию ссохшихся губ, но, представив объект желания, повела плечами, словно иззябнув от холода.

— Мороженое до Москвы не понесут, — предсказала она.

Потенциальных покупателей в вагоне, правда, не было. Две пожилые дачницы с колесными сумками и трое смирных подростков, коротающих дорогу за картами, на дальней скамейке — так, что торчали затылки и раздавались бумажные хлопки и щелканья.

— Сыро, — продолжала Наташа, уловив влажный дух, идущий от окон, где между стекол лучами держались водяные капли. — Наверное, вагон помыли. Или я не выспалась. Комар мешал, сволочь. Зудел, зудел… Собаки лаяли… потом на мотоцикле какая-то тварь по полю носилась, кругами. Только стихнет, думаешь: уехал — нет, он обратно… Говорят, на природе тихо… как же.

Юле перечисленные ужасы казались выдумками. Она посмотрела поверх кислого сестриного лица, портившего настроение. Отчего-то она поняла, что у коротко стриженого паренька с белобрысым пучком на макушке нет отца, только измученная мать, махнувшая рукой на его художества. Слишком цепко он таращился в карты и следил за игрой… А сидящий рядом мальчик со спокойной повадкой и плавными движениями — баловень, заласканный родителями, — чересчур небрежно сбрасывал карты, позволяя себе рассеянные взгляды в окно.

— Я не слышала, — сказала Юля, порадовавшись открытию и тому, что это сразу приблизило ее к играющим ребятам, сделало своей. — Не до того было.

Наташины глаза засветились страдальческой печалью. Она тоже понимала сестру, но это понимание не доставляло ей приятных минут. Только неудобство, что образ жизни близкого человека идет совершенно вразрез с собственными представлениями о верном следовании пути.

— Ты… с Гришей была? — спросила она, вспоминая про дачного соседа, и, запинаясь, несмело добавила: — А Роман? Не понимаю…

И содрогнулась, мысленно сопоставив тихого Романа — неофициального Юлиного спутника жизни — с соседом Гришей. Гриша был потный, пузатый… любил включать на участке громкую музыку для недоразвитых… вечно из-за забора доносилось его ржание… и один раз она видела, как он скакал по улице в плавках и ластах, гогоча во все горло, а его приятели махали руками и орали похабщину.

Юля снисходительно усмехнулась. К Роману она относилась не слишком серьезно. В ее представлении это был пройденный этап, балласт… скучный и предсказуемый. Ей было интереснее наблюдать за полной тетей в потертой майке, с золотым крестиком на обширном, но увядшем декольте. Тетя извлекла из-под клеенки пирожок, ухватилась за краешек, обернутый пакетом, и сосредоточенно питалась. Покорные глаза, натруженные руки. Едет кормить семейство бездельников, через пару дней — обратно на грядки…

— Чего непонятного?

Наташа неприязненно нахмурилась.

— Во-первых, он волосатый… — выдавила она с отвращением.

— Откуда тебе-то знать, волосатый или нет? — насмешливо перебила Юля.

— Знаю, — пояснила Наташа твердо. — Он дрова как-то рубил, раздевшись. — Она брезгливо наморщила нос. — И одетый — шея волосатая, как у павиана.

Воображаемый Гришин облик ее коробил, она перенесла внимание памяти на Романа, и представилось, как он в безлиственном мае, перед мангалом, прилежно и тихо нанизывает шашлык на шампуры, и куски маринованного мяса одинакового размера сажаются на одном — небольшом — расстоянии друг от друга и проколоты точно посередине. А потом Роман старательно переворачивал шампуры и краем глаза следил за веселой Юлей — как-то покорно и невесело.

Наташа вздохнула и поежилась.

— Твои похождения вообще-то нечистоплотны…

В окне всплыл населенный пункт, побежала угловатая кривая коттеджных крыш, и калейдоскоп причудливых строений отвлек ее от воспоминаний о похождениях, которые уже улеглись в дальнем уголке памяти, чтобы впредь не обновляться. Коттеджи — в отличие от Юлиной судьбы — были выстроены красиво и правильно. Тем временем сама Юля со скукой изучала надписи, нацарапанные на деревянных изгибах сиденья, а потом ее заинтересовал бурый от загара, плотный мужчина в походной разгрузке, у которого заело отодвигающуюся дверь. Подумалось, что он не ходит в походы дальше своего огорода… а разгрузку взял у сына… племянника… состоятельного друга, любящего авантюры и приключения.

— Бредишь наяву, — обронила она. — Рома знает, что он мне друг больше… Влюблюсь, — она мечтательно потянулась. — Брошу…

— Если друг, что ж ты с ним обращаешься по-свински? — Наташа поджала губы. — Жизнь можно разрушить одним словом, а тебе хиханьки… — На последней фразе она задумалась, споткнувшись о невысказанное соображение.

Юле передался болевой укол, она посмотрела на сестру сочувственно, потом нагнулась, запустила руку в корзину, под льняное полотенце, и разжала ладонь с крупными ягодами в сизых давленых потеках.

— Ешь смородину, — предложила она и стала есть, шутливо вздрагивая, когда раскусывалось кислое. Терпкий свежий вкус разлился во рту.

Семейный баловень заметил ее с противоположного конца вагона, и Юля, понимая, что сок течет по подбородку, в свою очередь обнаружила, что у парня темно-синие перистые глаза бездонной глубины и что, вероятно, он еще не знает, как опасно разбрасывать по сторонам взгляды таких глаз.

Наташа, дивясь неуместному в антисанитарных условиях аппетиту, опасливо возразила:

— Немытая.

— Не страшно, она с куста.

Юля ела и молчала. Возникла пауза, поэтому Наташа продолжила:

— Хоть я нецерковный человек, а скажу: грех.

Последнее слово выскочило округлым и значительным, а Юля, едва не подавившись, откинулась на жесткую лакированную спинку. Набитый рот мешал расхохотаться.

— Грех? — Она весело прищурилась. — Неизвестно еще, кто из нас с тобой больше грешен.

Наташа изумленно захлопала ресницами.

— Как язык поворачивается! — Она укоризненно покачала головой. — Я Валерке не то чтобы не изменяю… лишний раз не улыбнулась никому.

Мужнино имя она произносила торжественно, как слова клятвы, но Юля прекрасно знала цену этой вымученной стойкости.

— Что за беда лишний раз улыбнуться? — Она вкусно облизнулась, пожала плечами и выговорила жестко: — Морду-то ты постную скроишь… только жить с одним, а любить другого — грех, по-моему, еще больший.

Наташа встрепенулась и сжалась, как цветок-недотрога при грубом касании.

— Валера ничего не знает, — возразила она.

— Может, и не замечает, как ему душу точит. Точит, точит, будь уверена. — Юля вздохнула, представляя Валеркины страдания по неизвестному ему поводу… подозрения… виноватость за женино вечное уныние... — Так что грех за тобой пострашнее.

— Что же делать было… — проговорила Наташа тихо.

Юля презрительно выпятила блестящую от ягодной мякоти губу:

— Живи монашкой и страдай, если Севку из головы выкинуть не можешь.

Наташа плаксиво сморщилась.

— Я не думаю, — сказала она с надрывом. — Сам в мысли лезет…

Юля ощутила досаду на рыдающие нотки в сестрином голосе — и это на ровном месте, когда хорошая погода, все замечательно и нет причин для депрессии. Ей сделалась интересной внешность третьего подростка — с разномастными нечесаными прядями русых волос — сидевшего к ней спиной. Она могла поклясться, что это круглолицый коренастый паренек с веснушками на плоском носу.

— Ладно, ты… — отмахнулась она, обернулась и поймала осуждающий взгляд бодрой бабушки в легкомысленной рекламной бейсболке. Подарок с халтурки для пенсионеров. Или престарелый поклонник поднес… Бабушка не слышала, о чем разговор, но видела несчастное выражение Наташиного лица и потому не одобряла. — Ладно…

Отскочила тамбурная дверь, и возникло всколоченное существо в камуфляжной ветровке, прыгнуло, пробежало по вагону и скрылось за противоположной дверью. Через минуту пролетел, развевая полы, аналогичный экземпляр, а потом, двигаясь степенно и не спеша, явились контролеры с объемистыми черными сумками и кассовыми машинками. Молча разделили вагон на сектора и занялись проверкой — каждый в своей части, — и тогда только Юля вспомнила, что теребит в руке билеты, смятые и намокшие от пота и смородинного сока. Женщина с кассой приняла билеты машинально. Несвежая форма, облупленный лак на ногтях. Полоска пластыря, обнимающая фалангу указательного пальца. Дома — дети, муж… свекровь-стерва…

— Не выкидывай, — предостерегла Наташа, когда женщина в форме отвернулась. — Могут еще пройти. Я как-то раза три билеты показывала… и на вокзале надо.

— Вечно проблемы выдумываем. — Юля с сожалением проводила контролеров, обеспечивших в вагоне какую-то деятельность и интригу. С их уходом восстановилась скучная неподвижность. — Хорошо, мелочь есть, если мороженое… — Она засмеялась. — Хотя эти сдачу дадут. У лоточников купюр полны карманы. В наш супермаркет приди утром — кассы пустые, а в любой ларек — из кармана пачку денег достанут.

— Я за сезон купила в электричке пятновыводитель, — Наташа постаралась вернуться к спокойствию при помощи бытовых мелочей, — клей моментальный и лунный календарь для садовода. Хотела в городе такой же пятновыводитель купить — не найдешь, не продают. У них только… как специально для РЖД.

Она привалилась к окну, прислонила голову к пыльной раме и, избегая дальнейших разговоров с сестрой, задремала. Юля поерзала по скамейке, посмотрела в окно, завистливо подивилась чудным архитектурным изыскам ближнего Подмосковья. Силуэты за окном бросало из крайности в крайность: от бетонных бункеров с непробиваемыми стенами до игрушечных замков, башенок и узорчатых крепостных стен. Юля помечтала о новом доме вместо щитовой лачуги, прикинула, на какую дачную работу может сгодиться волосатый Гриша, и вздрогнула, увидев воплощение — как по заказу — их только завершившегося разговора. Неслышно, возникнув из ничего, по вагону прямо к ним, отодвинув дверь, продвигался общий их старый знакомый, причина постоянной Наташиной грусти — Всеволод. Был он в видавшей виды охотничьей куртке и вел перед собой на поводке огромного темномордого дога со слюнявой пастью. Дог держал себя величественно и смирно, глазами не вращал и пассажиров не задирал. Юля, устало мирясь с тем, что любое Севино появление отдает дешевым фанфаронством или трюком, вжалась в скамейку, мысленно прося, чтобы Сева их не заметил, но тот обнаружил сестер сразу, поэтому Юля перешла к следующей просьбе: чтобы не проснулась Наташа.

Сева остановился, скинул с плеч защитный чехол с чем-то длинным, палкообразным и преспокойно опустился на скамейку. Дог в несколько приемов, складывая в небольшом объеме громоздкое тело, сел рядом, потом лег, положил морду на лапы и с видом вселенской скорби пустил обильные слюни на вагонный пол.

— Откуда со зверем? — спросила Юля первое, что пришло на ум. — Наверное, в электричку не войдешь без боя.

Она сказала и удивилась себе: начала разговор, не поздоровавшись. Но Сева подмигнул, как ни в чем не бывало, и как будто отсутствие приветствия было для них, воспитанных собеседников, нормой.

— Нас вдвоем в театр даже пускают.

— В театр? — Юля, как обычно, не поняла, серьезно он говорит или шутит. Она любила насмешки и веселье, но Севины приколы всегда были с вывертом, отчего окружающим делалось неловко. — Что он делает в театре?

— Это она, — поправил Сева с гордостью и полюбовался гладким собачьим темечком. — Очень умная. Умнее женщин некоторых.

Юля, зная мыслительные способности отдельных дам, была согласна, но обиженно удивлялась, отчего Сева не смотрит на Наташу, будто ее здесь не было. Это лишний раз подтверждало догадки, что сестра ничего для него не значила, ни в прошлом, ни в ее тоскливом настоящем.

— А почему с ружьем ходишь? — продолжала она расспросы, заметив, как бережно Сева опустил чехол, проверив, не мешает ли он проходу и не задевает ли кого-нибудь. — Наверное, нельзя при людях?..

Она, перебирая бессчетные переезды в общественном транспорте, не вспомнила случая, чтобы кто-то явно вез огнестрельное оружие. Не хватало, чтобы легкомысленного хвастуна забрал проходящий наряд и еще прихватил бы их с Наташей — заодно, как устойчивое бандформирование.

— Какое ружье, — возразил Сева, не смущаясь абсурдностью заявления. — Это лыжи.

Но Юля, словно пребывая под гипнозом, обнаружила, что верит, — от Севы можно было ждать чего угодно, не только подобных выходок. Она лишь не понимала, как сама, с непробиваемым иммунитетом, незаметно попала под влияние беспардонного враля и балбеса, пять лет кряду морочившего голову ее впечатлительной сестре.

— Только ты летом с лыжами… — согласилась она. Несмотря на неприязнь, ей показалось, что по отношению к сестре будет несправедливо лишить ее разговора с предметом давнего обожания. — Я Наташу разбужу?

Сева отрицательно покачал головой. Юля отметила, что вид у него осунувшийся и сидит он устало, уронив плечи, — не драчливым петушком, как раньше.

— Не буди, я не хочу с ней разговаривать.

Собака подняла голову, вскинула холку и мокрым языком лизнула Юлину руку. Та вздрогнула от холодной слизи, увидела вспыхнувшее пятно и испугалась, обнаружив, что следы от собачьей слюны на руке — красные.

— Ой, кровь.

— Не кровь, — успокоил ее Сева вкрадчиво. — Смородина. Видишь — смородину ест.

Приглядевшись, Юля обнаружила, что собака, плача от неведомой беды, чавкает и хрустит лопающимися ягодами, а с морды на пол стекает пузырящаяся пунцовая пена.

— Ест смородину? — поразилась она.

Она даже привстала со скамейки, а Сева оставался недвижим.

— Очень любит, — сказал он невозмутимо. — Говорю, умней людей. Если не кормить — картошку съест. А если долго не кормить — еще почистит и сварит…

— Шуточки жестокие, — гневно сказала Юля, которую задел бодрый Севин тон и показалось, что тот мучает несчастное животное, и животное раздражающе мешало.

Ей хотелось поговорить о серьезном, расспросить про жизнь, про планы, но получалось, что она произносила незначащие слова, совершенные пустяки, не имевшие отношения ни к Наташиной трагедии, ни к жизни, ни к Севе… к которому Юля, отвлекаясь от сестриной тоски, чувствовала подспудную симпатию.

— Нас усладят музыкой, — произнес Сева, посмотрев за Юлино плечо.

Та обернулась и увидела, что у вагонных дверей возник бродячий артист, худой, наглый, с гитарой на груди — перегородил проход, уверенно встал, борясь с вагонной качкой, ударил по струнам и, не глядя ни на кого, привычным голосом затянул:

— Уважаемые пассажиры! Разрешите пожелать вам счастливого пути и предложить вашему вниманию несколько композиций! — говорил он непреклонно, и было понятно, что если уважаемые пассажиры чего-нибудь не разрешат, творческая личность ни в коей степени не подчинится.

Юля повернулась обратно и обнаружила, что Сева с собакой исчез, словно его не было, а разбуженная гитарой Наташа ежится и просыпается. Юля машинально посмотрела под лавку, но следов от пришельца не осталось и там: ни от Севы, ни от разумного дога, ни от чехла, ни от сожранной умным псом смородины.

— Что ищешь? — спросила Наташа, зевая. — Я давно сплю?

Она выпрямилась и разминала отекшую кисть. Самодеятельный артист прекратил терзать гитару, шустро собрал инвентарь и отправился по проходу, преисполненный чувства собственного достоинства. Его гордая физиономия подразумевала, как должное, что вознаграждение за труды должно сыпаться на него со всех сторон, чего не было в помине, — никто из редких пассажиров не пошевелился. Только играющие ребята проводили его взглядами, и в глазах баловня замерцал оттенок зависти. Неизвестно, чему он завидовал, — самым выигрышным качеством в артисте было безусловное умение владеть собой.

— Сон странный снился, — проговорила Наташа. — Вспомнили мы Севку, и как живой он… вижу, будто он с собакой огромной… откуда? Сроду у него собаки не было… И ты почему-то. Ты ему говоришь: зачем, мол, среди людей с собакой ходишь? А он отвечает: я с собакой везде, я с ней в театр хожу. И потом ты спрашиваешь: мол, у тебя ружье? А он говорит: это лыжи. И собака нашу смородину ела… А я хочу заговорить и не могу ни слова сказать, как немая… а потом этот гад, — она кивнула на удаляющегося артиста, который качнулся напоследок в межвагонном переходе, — разбудил. Хоть во сне бы посмотрела.

Она вздохнула, пока Юля изучала собственные руки и разглядывала следы смородиновых ягод, пытаясь среди давленной мякоти различить отметину от собачьего языка.

— Мне Севка редко снится, — пожаловалась Наташа горестно. — И всегда немой. Я спрашиваю: как ты? Он молчит… А иногда снится, и я думаю, что он живой…

— Кто живой? — не поняла Юля. — Севка? А какой он должен быть?

— Так он умер! Разбился! Севка-то…

Пока Юля, уставившись на сестру не моргая, щупала и щипала себя за коленки и пыталась избавиться от страшного холода, возникшего в груди, Наташа отвернулась.

— Значит, тебе мама не сказала… Уже два года, на Киевском, в лобовой…

Клацнула защелка, вернулась с резиновым стуком отодвигавшаяся дверь, и в вагоне опять стало тихо.

Пронизывающий внутренний холод мучил Юлю все сильнее. Ее тянуло выйти из поезда, из замкнутых качающихся стен, на волю, но оставалась еще добрая четверть пути.

— Точно, мыли вагон, — проговорила она, обнимая себя за плечи.

Ей было нестерпимо жутко — ощущать себя частицей Наташиного сна. Пролетели и рассыпались окружающие видения: подростки с картами, пенсионерки с сумками, разносчики, контролеры, бродячие артисты. Померкли сочные виды за окном. Она, путаясь в мыслях, недоумевала. На секунду пришла безумная мысль: может быть, она всегда — Наташин сон? Ее жизнь — иллюзия? Мелькнули картинки из памяти: отцовская улыбка, его слабость к задорной младшей дочке… оживленные школьные компании, дорожки в парке, бег по набережным… девические страдания и слезы подружек… сумасшедшие поездки к морю с бывшим мужем… ее задумчивый мальчик, гостящий сейчас у свекрови… бестолковая Ромина мать, поджимающая губы с неприязнью… Гриша, шутливо дующий на кастрюлю с горячим глинтвейном так, что летят брызги… Все это — тень событий. Она, веселая, разносторонняя, способная, всеми любимая — отблеск сновидения унылой сестры, которая лишь во сне позволяет себе полноценность, и жизнь, и радость? Это было чудовищно. Несправедливо, в конце концов.

Нет, этого не может быть.

Она раздраженно покачала головой, отгоняя бредовую идею и удивляясь, как такое могло прийти в голову.

— Зябко? — вяло отозвалась Наташа. — Я ж говорю…