«НЕ ДАЙ МНЕ БОГ СОЙТИ С УМА…»

_{Есипов Виктор Михайлович — литературовед, пушкинист. Родился в 1939 году в Москве. Автор двух книг стихов (1987, 1994), а также историко-литературных книг «Царственное слово» (1998), «Пушкин в зеркале мифов» (2006), «Божественный глагол» (2010) и многих публикаций в журналах и сборниках. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.}

ВИКТОР ЕСИПОВ

_*

«НЕ ДАЙ МНЕ БОГ СОЙТИ С УМА…»

Мы не будем рассматривать тему безумия в творчестве Пушкина конца 1820-х — начала 1830-х годов в увязке с европейской литературой романтизма, которая, как известно, проявляла особый интерес к тайным движениям человеческой души, ко всему интуитивному и бессознательному и которая интерпретировала безумие как феномен исключительности, несовместимой с обыденностью повседневной жизни и с ходячим здравым смыслом. Лариса Вольперт писала, что такому рассмотрению нашей темы противоречат пушкинская точность в «социально-исторических характеристиках современности» и «неповторимость портретов людей восемнадцатого столетия»^[1]. Или, как отмечено Евгенией Таборисской, «...Слишком густо социальное окружение героев, слишком прочны и многообразны их связи: безумие не несет героям петербургских повестей Пушкина полного высвобождения от социального амплуа (чиновник, офицер, влюбленный, игрок), оно лишь меняет их статус в обществе»^[2].

В этой статье мы сосредоточим свое внимание на том обстоятельстве, что тема безумия в пушкинских произведениях указанного периода почти всегда отягощена политическими аллюзиями или, во всяком случае, дает основания рассматривать ее в этом ключе.

Первым в ряду таких примеров должна быть поставлена устная повесть Пушкина «Уединенный домик на Васильевском», записанная в 1828 году Владимиром Титовым и опубликованная им же в 1829 году с позволения Пушкина^[3] в альманахе Дельвига «Северные цветы» под псевдонимом Тит Космократов. Там сумасшествие Павла, главного героя повести, удивительным образом совпадает с реальным безумием М. А. Дмитриева-Мамонова, который был объявлен сумасшедшим за отказ присягать взошедшему на престол Николаю I. Как проницательно отметила (со ссылкой на Ю. М. Лотмана) Анна Ахматова, «сумасшествие Мамонова было вроде гамлетовского (во всяком случае, в начале) или чаадаевского. <…> C ним обошлись как с душевнобольным, но держали как арестанта, Мамонов уехал в свою подмосковную, отрастил бороду, сделался человеком-невидимкой. Подписывал бумаги не своим именем, запрещал упоминать при нем о государе, государыне, вел. князьях, избил лакея (все это делал и Павел ЈДомика”)»^[4]. Ахматова высказала предположение о связи повести с личностью самого императора:

«Кроме того, Павел приходил в исступление при виде (где он его брал в своей подмосковной?) высокого белокурого человека с серыми глазами.

Весьма таинственный блондин!

Но здесь нельзя не вспомнить, что Пушкину была предсказана гибель от белокурого человека, а что Николай I был совсем белокурым и у него были серые глаза….»^[5].

В повести «Пиковая дама»^[6] главу I предваряет невинный как будто бы стихотворный эпиграф:

А в ненастные дни

Собирались они

Часто;

Гнули — Бог их прости! —

От пятидесяти

На сто,

И выигрывали,

И отписывали

Мелом.

Так, в ненастные дни,

Занимались они

Делом.

Эти стихи еще задолго до опубликования повести Пушкин сообщал в своем письме Вяземскому — шуточные строки о собственном времяпрепровождении летом 1828 года. А потом они пригодились для повести. Все как будто бы просто. Но простота эта кажущаяся. Ведь стихотворный размер эпиграфа в точности повторяет размер известной декабристской агитационной песни, написанной совместно Рылеевым и Бестужевым между 1822 и 1825 годами:

Ты скажи, говори,

Как в России цари

Правят.

Ты скажи поскорей,

Как в России царей

Давят.

Как капралы Петра

Провожали с двора

Тихо.

А жена пред дворцом

Разъезжала верхом

Лихо.

Как курносый злодей

Воцарился по ней —

Горе!

Но господь, русский Бог,

Бедным людям помог

Вскоре.

В середине XIX века оба текста часто воспринимались как одно целое, что, конечно, не случайно: эпиграф написан как продолжение песни. На это обратил внимание Натан Эйдельман:

«...Для определенной, весьма просвещенной части читателей пушкинского и послепушкинского времени строчки ЈКак в ненастные дни...” были частью сверхкрамольного агитационного декабристского сочинения о том, как Јдавили” цари друг друга... и, понятно, — о том, что эту традицию нужно продолжить. Действительно, размер, ритм, которым написаны разные куплеты этого сочинения, последовательно выдержан, он очень оригинален, его невозможно спутать с каким-либо другим, это настолько очевидно, что в конце прошлого и начале нашего века специалисты готовы были допустить:

1) что все опасные куплеты написал Пушкин; 2) что те же самые строки, включая и ЈНенастные дни”, сочинили Рылеев и А. Бестужев».

Далее он писал: «Пушкин, конечно, все это понимал, и если Јвоспользовался легким размером Рылеева”, то совершенно сознательно. Зачем же? Простая пародия была бы невозможным кощунством»^[7].

В нашей давней работе^[8] показано, что это не «простая пародия», а указание на то, что картежная игра в повести, помимо выполнения основной, сюжетной функции, является еще и развернутой метафорой, что за ней скрывается другая игра, по мнению Пушкина, еще более азартная, — борьба за власть. Так две первые «игры», упомянутые в песне Рылеева и Бестужева, совпадают по времени с дворцовыми переворотами 1762 и 1801 годов, а третья игра, игра Германа, соответствует восстанию декабристов. И тем самым его безумие в финале повести может ассоциироваться с поражением восстания. При этом точное указание «нумера» в Обуховской больнице — 17, где он сидит, вызывает ассоциации больницы с Петропавловской крепостью, а сам «нумер» провоцирует нас сопоставить его с номерами тюремных камер вождей декабризма, в результате чего выясняется, что в номере 17 Алексеевского равелина содержался Рылеев^[9].

Картежники, которые в «ненастные дни» гнут пароли «от пятидесяти на сто», в иные дни давили царей, а заговорщики, в иные, счастливые дни, совершавшие дворцовые перевороты, — тоже азартные игроки, только ставки в их игре неизмеримо крупнее...

При сопоставлении текстов под таким углом зрения затемненный пушкинский эпиграф прояснял содержание агитационной песни, а само содержание агитационной песни получало в пушкинском эпиграфе нравственную оценку.

В том же направлении воздействует на наше восприятие повести и фраза Германна в главе III, обращенная к потерявшей сознание графине:

«— Перестаньте ребячиться, — сказал Германн, взяв ее руку» (здесь и далее курсив наш. — В. Е.).

Выделенные курсивом слова принадлежат графу Палену: так он обратился к великому князю Александру Павловичу в ночь на 12 марта 1801 года^[10], когда с его отцом императором Павлом I было уже покончено: «Перестаньте ребячиться, идите царствовать…».

В незавершенном «Дубровском» (1832) в неявном виде присутствует та же аллюзия. Доведенный до отчаяния такой же обедневший дворянин, как Евгений «Медного Всадника», становится бунтовщиком и привлекает к участию в бунте своих крестьян. А противостоит ему, что специально подчеркнуто автором, выдвиженец 1762 года («восшествие Екатерины»!) богатый помещик Троекуров. Заметим, что сопряжение этого незаконченного произведения с нашей темой уместно, потому что в планах продолжения романа имеется вариант, в котором Владимир Дубровский сходит с ума:

«[разлука, объяснение, обручение]. [Капитан Исправник] Жених. Князь Ж. Свадьба. [похищение] [Хижина в лесу], команда, сражение [franc. (?) Сумасшествие] Распущенная шайка»^[11].

Подобным же образом можно взглянуть и на стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума…». Не случайно стихи эти родились в тот же период времени, когда написаны были «Пиковая дама», «Медный Всадник» и «Дубровский». Мысль о собственном безумии стала вдруг беспокоить поэта. Но о каком безумии он задумывался? Возможно, его волновало безумие не физиологическое, а, по выражению Анны Ахматовой, «гамлетовско-чаадаевское».

Примером такого безумия, как свидетельствовали современники, могла стать, например, возмущенная реакция 34-летнего поэта на пожалование ему звания камер-юнкера в последние декабрьские дни 1833 года: «…Но друзья, Вельегорский и Жуковский, должны были обливать холодною водою нового камер-юнкера: до того он был взволнован этим пожалованием! Если б не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому царю»^[12].

Вероятность оказаться в сумасшедшем доме за независимость поведения упоминается и в письме Жуковского от 6 июля 1834 года, вызванном историей с отставкой Пушкина: «Я, право, не понимаю, что с тобою сделалось; ты точно поглупел; надобно тебе или пожить в желтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение» (ХV, 185).

Ситуация действительно была очень серьезной: 25 июня Пушкин в письме Бенкендорфу, ссылаясь на семейные обстоятельства, просил разрешить ему оставить отягощавшую его службу при дворе, где он вынужден был находиться в качестве камер-юнкера. Просьба Пушкина вызвала неудовольствие Николая I, что могло быть чревато непредсказуемыми последствиями.

Нетрудно догадаться, что и в ноябре 1833 года, в пору создания стихотворения, у Пушкина возникали такие же поводы «сойти с ума», например, в связи с особым вниманием императора к Наталье Николаевне, что и стало причиной присвоения поэту месяцем спустя звания камер-юнкера. Так, те же П. В. и В. А. Нащокины рассказывали П. И. Бартеневу, имея в виду это время, что, по словам Пушкина, царь, «как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру на балах спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены»^[13].

Нельзя не отметить в стихотворении «Не дай мне Бог сойти с ума…» и определенного сгущения красок в том, что касается содержания сумасшедшего: цепь, решетка, «визг и звон оков». Пушкин знал достаточно примеров в своем кругу, когда пораженные этим недугом дворяне содержались дома, под присмотром близких: поэт Батюшков, Николай Афанасьевич Гончаров, отец Натальи Николаевны, тот же Дмитриев-Мамонов. Да и в доме родителей Пушкина некоторое время жила его сумасшедшая двоюродная или троюродная сестра, которая содержалась в отдельной комнате, но не была лишена общения с родственниками, в частности с самим Пушкиным.

Почему же для себя он нарисовал столь страшную картину, где заключительные строки ассоциируются скорее с тюремным казематом, нежели с лечебницей?

Кроме того, имеются сведения, что стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума…» имело продолжение, впоследствии отброшенное Пушкиным и не дошедшее до нас…

Первоначальное (после возвращения из Михайловской ссылки) обольщение Николаем I прошло, но оставалась в силе сформулированная Пушкиным для себя в письме Жуковскому от 7 марта 1826 года линия поведения: «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости» (XIII, 265 — 266).

Иногда, правда, с трудом удавалось выдерживать эту линию, и тогда случались кризисные моменты (как после присвоения звания камер-юнкера или как после заявления об отставке со службы), но Пушкин твердо помнил о том, что открыто противоречить общепринятому порядку в современной ему России равносильно безумию, как это было и в не столь отдаленные времена Екатерины II.

В статье 1836 года «Александр Радищев» именно так охарактеризовал Пушкин поведение Радищева: «Если мысленно перенесемся мы к 1791 году… если представим себе силу нашего правительства, наши законы, не изменившиеся со времен Петра I-го…, если подумаем, какие суровые люди окружали еще престол Екатерины, — то преступление Радищева покажется нам действием сумасшедшего» (ХII, 32).

Политически мотивированное сумасшествие находим мы и в «Медном Всаднике» (1833), кстати, в таком плане поэма уже не раз рассматривалась.

Евгений в поэме — представитель того обедневшего дворянства, к слою которого принадлежал сам автор и о судьбе которого так много писал и размышлял. Имя Евгения незнаменито, но: «…в минувши времена / Оно, быть может, и блистало / И под пером Карамзина / В родных преданьях прозвучало».

Тоже Пушкин мог сказать и о себе. Поэтому в «Медном Всаднике» он осмысляет свою собственную судьбу в контексте судьбы русского дворянства, в контексте истории России.

То, что может быть отнесено нами сегодня к разряду проблем социологических или исторических, Пушкиным еще воспринималось как вопрос текущей политики.

В конспективных заметках «О дворянстве», писавшихся в 1830 — 1835 годы, Пушкин приходит к неутешительным выводам: «Петр. Уничтожение дворянства чинами. Майоратства — уничтоженные плутовством Анны Ивановны. Падение постепенное дворянства; что из этого следует? восшествие Екатерины II, 14 декабря и т. д.» (XII, 206).

Эти же утверждения находим в дневниковой записи разговора с великим князем Михаилом Павловичем от 22 декабря 1834 года: «...что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько ж их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много» (ХII, 335).

Весьма любопытную характеристику поэме с большевистской откровенностью дал в начале 30-х годов ХХ века нарком советской культуры А. В. Луначарский:

«Он (Пушкин. — В. Е.) поднимается, в сущности, до гегелевской постановки вопроса, хотя он вряд ли имел о ней хоть какое-нибудь представление… Великий конфликт двух начал, который чувствовался во всей русской действительности, Пушкин брал для себя, для собственного своего успокоения, как конфликт организующей общественности и индивидуалистического анархизма.

Помимо изумительных красот этой поэмы с точки зрения живописной и музыкальной, она остается живой и потому, что стоит только подставить подлинные величины под пушкинские мнимые — и вся его формула станет правильной».

И далее Луначарский применительно к условиям своего времени с беспощадной прямотой подставляет эти «подлинные величины» на место «мнимых»:

«И когда теперь те или другие ЈЕвгении” противопоставляют вопросы своей личной судьбы интересам текущего дня, отстаивают свою свободу, как право толкать на другие пути и дезорганизовывать генеральную линию, то они точнехонько подпадают под характеристику безумцев, стремящихся остановить, говоря по-гегельски, ЈДух Времени”, который зашагал теперь так энергично, как никогда еще не шагал»^[14].

Луначарский трактует безумие Евгения с политической точки зрения, и неудивительно, что в Советском государстве сознательное отклонение от «генеральной линии» воспринималось в качестве отклонения психического. Этим и обосновывалось распространение карательной психиатрии в Советском Союзе в 60 — 80-е годы прошлого века, когда политические убийства и расстрелы, осуществлявшиеся на предыдущем этапе, как метод борьбы с инакомыслием власть старалась не использовать.

Политический подтекст «Медного Всадника» не утратил своей актуальности до нынешнего дня. Ведь поставленный Пушкиным вопрос о противостоянии личности и общества так и остается далеким от разрешения.