«Звезда», «Знамя», «Иностранная литература», «История»,
«Посев», «Русский репортер», «Солженицынские тетради», «Фома»
И. В. Дорожинская, Г. А. Тюрина. Москва и москвичи Александра Солженицына. — «Солженицынские тетради» (материалы и исследования), 2013, № 2.
«Тема Москвы у Солженицына дышит русской литературной традицией, тонко перекликаясь с ней своими полутонами, продолжая и дополняя ее. Особо важным видится здесь диалог Солженицына с любимым им с детства Лермонтовым, чей очерк „Панорама Москвы” в значительной степени определил подход писателя к раскрытию этой темы. В частности, Солженицын перенял и по-своему использовал сам прием панорамного описания города с высокой точки. <...> Такие обозрения возникают и в романе „В круге первом”, и в „Архипелаге ГУЛАГе”, и в „Красном Колесе”».
Юрий Каграманов. Что нам готовят «русские горки». — «Посев», 2013, № 11 <http://www.posev.ru>.
«Пожалуй, наиболее точный образ российской истории нашел Ключевский: „русские горки”. Сегодня мы пожинаем плоды долгого спуска: реализовалась, хотя бы отчасти, идея, высказанная в „Бесах” Шигалевым, — погасить в человеке „все неопределенное, тревожное, мучительное”. Погасить нельзя, но пригасить можно — на время. Что и было сделано. Советские пустосвятства, официально ставившие целью возвысить человека, в итоге понизили его — до „ясности коротких желаний” (это уже Розанов в „Легенде о Великом Инквизиторе”). Теперь его соблазняет полое изваяние христианства, принявшее дар Искусителя — „Рим и меч кесаря” (это опять сам Великий Инквизитор).
Но вот что я готов допустить: новое царство Великого Инквизитора может оказаться практически неизбежным этапом на российском пути. Более того — диалектически необходимым, подготавливающим какой-то новый излом „русских горок”.
В любом случае верующему в «свободу во Христе» — коль скоро он заботится не только о личном спасении, но и об устроении мира, в коем пребывает, — не следует опускать руки. В конце концов, мы знаем, что история — это трагедия, и закончиться она должна трагически».
Казусы. Поэтика власти и бизнеса. — «Русский репортер», 2013, № 49 (327) <http://www.rusrep.ru>.
«Владелец „Русснефти” миллиардер Михаил Гуцериев теперь по-настоящему признанный поэт. За тексты песен для Стаса Михайлова, Иосифа Кобзона и других неугасающих звезд российской эстрады на конкурсе „Песня года-2013” он получил восемь наград, то есть взял каждую пятую номинацию. Такой охват, вероятно, объясняется широким диапазоном его таланта. Гуцериева заботят как остросоциальные темы, например московские пробки: „Из машин летят окурки, // Закипел тосол жара. // Светофор играет в жмурки, // Матерятся шофера”. Так и вечные: „Скажи, откуда ты взялась, // По сердцу лезвием прошлась, // Каналья любовь…”. Настораживает одно: в нашей стране у многих поэтов судьба складывается трагично. Во всяком случае судьбе автора строчек: „Что кто-то отнял сапоги, // И это пышет безобразием. // Что кто-то овощ не доел, // Предполагая двоевластие” — фигурантки дела „Оборонсервиса” Евгении Васильевой — вряд ли можно позавидовать».
Алексей Конаков. Чтение медленное и не очень (заметки о стихах). Предисловие Натальи Ивановой. — «Знамя», 2013, № 12 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
«Будучи молодым человеком, он стал настоящим критиком — со своим выбором „сюжета”, отбором персонажей, индивидуальным голосом, убеждениями и предпочтениями. Удивляет не столько широта его интересов (он пишет преимущественно о современной поэзии), сколько точность взгляда и зоркость наблюдений — при полном владении контекстом. Что нынче, согласитесь, у молодых и не очень критиков большая редкость. И все это — без сектантских ограничителей и языка только для посвященных (ну или почти без). Хотя сосредотачивается Алексей Конаков на специфических областях поэтики, его мысль параллельно движется к переосмыслению сущностей. От конфликта синтаксиса и строки, например, — к выстраиванию системы метафизических оппозиций. А уж потом, но не теряя темпа, — к самым крупным вопросам» (из предисловия Натальи Ивановой).
«Пришедшие на смену шестидесятникам русские концептуалисты создали уже совсем другую поэзию, очевидно инспирированную ситуацией позднего брежневизма: она зафиксировала медленный распад, разложение, расползание на сотни (еще унифицированных, уже самостоятельных) голосов некогда единого Левиафана. При желании можно углубиться и в более детальные исследования; например, рассмотреть изменение числа женских рифм в русской поэзии восьмидесятых годов как реакцию на проект польской „Солидарности” Л. Валенсы (ибо женское окончание в русской поэзии — польское окончание) и т.п. Такая всеобъемлющая завороженность поэтической речи событиями высокой политики и ликом Государства является по-своему уникальной. Русская поэзия, быть может, единственная, где в принципе не способна состояться интимная, независимая от контекста лирика, где любое изъяснение в любви будет обязательно включать в себя всю окружающую конъюнктуру. Блистательное поражение И. Бродского, настаивавшего на сугубой частности своего голоса, а потом (с немалым удивлением) обнаружившего себя политическим рупором „третьей волны” советских эмигрантов, вполне убедительно демонстрирует фундаментальную неспособность всякой создаваемой на русском языке поэзии быть „чистой”. С этой точки зрения, специальность слависта в западных странах является более чем важной для понимания собственно политических намерений современной России» (из речи А. Конакова на вручении премии «Белла»).
Илья Кукулин. Подрывной эпос: Эзра Паунд и Михаил Еремин. — «Иностранная литература», 2013, № 12 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
«До настоящего времени Паунд представал в критике как автор, множеством нитей связанный с традициями европейского романтизма, модернизма, но в зрелые годы эстетически совершенно одинокий: „Cantos” по своей поэтике лишь отдаленно перекликаются с творчеством его друга и при этом идейного оппонента Томаса С. Элиота (с которым они в годы Второй мировой войны оказались по разные стороны фронта) или Осипа Мандельштама — одного из немногих русских поэтов, которых доныне сравнивали с Паундом. Но в современной отечественной литературе есть еще один автор, Паунду неожиданно близкий. <...>
Еремин крайне редко говорит в интервью о своих политических взглядах, однако из его немногочисленных признаний понятно, что по своим взглядам он скорее либерал и в этом принципиально отличается от Паунда. Но среди художественных проблем, которые эти два поэта решают в своем творчестве, одна является общей. Оба они в своих „эпосах” стремятся последовательно подрывать те отношения власти и общественной привычки, которые выражаются в литературном языке, — во имя выстраивания все новых и новых связей между фрагментами явлений и фрагментами текстов. Стихотворения их обоих ставят читателя/читательницу перед неединственностью его/ее существования и языка. Паунд считал, что за этой неединственностью может быть усмотрен универсальный, общий для всех, образ красоты. Еремин, судя по его стихотворениям, полагает, что истина, стоящая за множественностью мира, создается Богом, и человек не может ни овладеть ею, ни претендовать на ее окончательное или уникальное выражение. Но оба они показывают, как сегодня история может быть восстановлена из переживания настоящего времени».
В этом же номере публикуются переводы Яна Пробштейна из Паунда. Напомню также, что книга Михаила Еремина 2013 года получила новомирскую премию «Anthologia».
Вера Левитес. «Хорошие слова». Тридцать четыре года рядом с Владимиром Богомоловым (о нем и немного о себе). — «Знамя», 2013, № 12.
«В далеком 1986 году я невольно вовлекла его в смешную „литературную разборку”. Как-то в ненастный день, когда в парикмахерской затишье, я взяла у сотрудницы книгу, чтобы скрасить безделье. Это оказался небольшой сборничек детективов Э. Хруцкого. Я была поражена полной убогостью, беднотой речи писателя, безграмотностью, графоманскими оборотами речи. К примеру: лучом фонаря пересек комнату; лицо отпечаталось в смертельном кресте цейсовской оптики; почти ежедневно ночью; глаза с огромными серыми зрачками; они пошли на голос трамвая; свет с трудом протискивался; боялся встречи с женой — слишком мало был с ней в этом качестве; на лице не было ни одного отпечатка воли и мужества; с серебряными погонами, на которых одинаково алел орден Красной Звезды; опись изъятия вещей; из-за леса спускалось утро (!). <…> Но дело было гораздо сложнее и интереснее, чем полное и смехотворное невладение языком. Во всех произведениях этот автор воровски использовал эпизоды, обстоятельства, характеристики, отдельные слова, выражения и понятия, даже имена героев из романа Вл. Ос. Он разнес сюжетные ходы романа по нескольким повестям и, как сумел, их пересказал. И я не утерпела — выписала „перлы” этого автора и украденные им из „Августа…” эпизоды, выражения, образы героев и показала это Вл. Ос. Он попросил меня классифицировать все огрехи и заимствования, а затем со смехом все это перечитал и решил отнести в редакцию ЛГ. Через несколько дней ведущий критик газеты, известный литературовед А. Латынина по собранному мною материалу написала острую статью, которую назвала одним из самых ярких „перлов” Э. Хруцкого: „Из-за леса спускалось утро”, с подзаголовком „К проблеме литературных взаимодействий” (ЛГ, 09.07.1986)».
Ирина Роднянская. Попытка не пытка… История несостоявшейся энциклопедической статьи о Солженицыне. — «Солженицынские тетради» (материалы и исследования), 2013, № 2.
Статья, готовящаяся для 7-го тома «Краткой литературной энциклопедии», тогда, конечно, не вышла (дата под текстом И.Р. — «17/IX — 69»), но сохранилась. Вот ее финал (сохраняем в цитате энциклопедические нормы сокращений слов):
«Поэтич<еское> начало рассказов С<олженицына> тесно связано с любовью к „нутряной России”, к историч<еским> и трудовым нар<одным> традициям („Матренин двор”, „Захар-Калита”, 1966). Слог С<олженицына> ориентирован на „внезапности устной речи”, в к<ото>рых автор видит источник обновления лит<ературного> языка, на разг<оворно>-нар<одный> склад со свойственным ему гибким согласованием слов, на тактичное словотворчество в духе этого «склада». Рассказы С<олженицына> стали предметом широкой дискуссии и были оценены в печати преим<ущественно> отрицательно — за абстрактное противопоставление добра и зла, психологию „праведничества”, „сострадательный гуманизм”».
«Слово „Самиздат” пишется с большой буквы…» Из переписки Александра Солженицына и Лидии Чуковской (1967 — 1974). Публикация, подготовка текстов, вступительная заметка и комментарии Е. Ц. Чуковской. — «Солженицынские тетради» (материалы и исследования), 2013, № 2.
В этом письме Лидии Чуковской (от 15 сентября 1973 г.) речь идет о ее статье «Гнев народа», посвященной советской газетной травле Солженицына и Сахарова. Статья передавалась по иностранному радио и оказалась «последней каплей» при решении об исключении Л. К. из Союза писателей.
«Думаю, что до Запада он („Гнев народа”. — П. К.) уже доплелся (отправлен был в понедельник. 10-го), но, как Вы правильно замечаете, он там не нужен. Да и здесь вряд ли окажется нужен.
Вы правы во всем — однако работать над текстом я более не стану. Я всегда работаю в пустоте; это привычное мое состояние. Единственный раз, когда мною было написано нечто, получившее отклик, — это — когда я написала „Письмо Шолохову”. Откликнулся и Запад, и Восток, и Переделкино, и Париж, и Чита, и Америка. Между тем, на мой взгляд, письмо было нестоящее.
Сегодня получила Ваше добро и отрицательное мнение о „Гневе”. Вы правы во всем: для Запада он неинтересен оттого-то, для нас оттого-то. Наш общий друг сказал: „Это искусство для искусства”. Вы оба правы. Но я-то никогда не пишу для, а всегда только почему. Потому, что не могу жить, не написав. Вот и все.
Наверное, эта глухота и пустынность называется отсутствием таланта.
Мне требуется — как графоману — объяснить себе самой при помощи пера, наиболее полно и ясно, что я думаю и чувствую. И все. Я это и делаю. Зря? Боюсь, зря.
Но иначе я не умею.
В 39 — 40 г. я написала „Софью” (повесть „Софья Петровна”. — П. К.). Прочли 9 человек. Пятеро сказали: „Зачем ты это делаешь? Ни до кого никогда не дойдет”. В 61 г. Твардовский во внутренней рецензии отозвался так: „Повесть написана опытным критиком и редактором, который взялся не за свое дело. Повесть схематична, в ней никого не жаль, ни героиню, ни сына героини” и т. д.
На Западе ее приняли хорошо, но по причинам политическим. Не поняли, про что она: она про кретинизм нашего общества, а они прочли — про бедную маму».
Протоиерей Димитрий Смирнов. Читать Евангелие и «жить здорово». Беседовали Дарья Прохорова и Валерия Посашко. — «Фома», 2013, № 12 <http://www.foma.ru>.
«Дело еще и в том, что современные люди не „заточены” на духовную литературу. До XVIII века русский народ был ближе к восприятию духовной литературы, поскольку другой не было. Сейчас Евангелие доступно физически, оно читается гораздо больше, люди проявляют любопытство. Но обычно десять страниц максимум человек способен осилить, а потом ему настолько это наскучит... Вы очень правильный термин выбрали: „продираться”. Человек попродирается-попродирается и перестает продираться… Потому что ему Евангелие просто чуждо. <…>
— Многим просто неясно: зачем читать Евангелие, для чего именно это нужно?
— Не нужно. Вообще не нужно! Пусть не читают. Но пусть хотя бы купят. Чтоб не бежать далеко, когда захочется прочесть. Может быть, ночью захочется — чтобы не ждать до утра».
Александр Солженицын. Мой Булгаков. Из «Литературной коллекции». Публикация, подготовка текста, вступительная заметка и примечания Н. Д. Солженицыной. — «Солженицынские тетради» (материалы и исследования), 2013, № 2.
«Я восхищаюсь этой книгой („Мастером и Маргаритой”. — П. К.) — а не сжился с ней. Для меня лично — и тут сходство с Гоголем: никто из русской литературы не дал мне меньше, чем Гоголь, — просто я ничего от него не перенял. Он мне — чужее всех. — А Булгаков в целом — напротив: хотя и у него я ничего не перенял, и свойства наших перьев совсем разные, и главный его роман я не полностью принял, — он остается мне тепло-родственным, воистину — старшим братом, сам не могу объяснить, откуда такая родственность. (Да очень я прочувствовал его истерзанность под советской пятой, знаю по себе.) И только молюсь за душу его, чтоб он вышел полным победителем из той изнурительной борьбы».
В альманахе публикуется и переписка Е. С. Булгаковой с А. И. Солженицыным и Н. А. Решетовской.
В. В. Туркина. Заметки при чтении книги Б. Сарнова «Феномен Солженицына». — «Солженицынские тетради» (материалы и исследования), 2013, № 2.
«Разоблачительная» книга Сарнова вышла в столичном «Эксмо» в 2012 году. Почти 900 страниц. Приведу пример из рассказа об одной из типовых диффамаций автора.
«Он (Сарнов. — П. К.) выписывает из статьи Владимира Максимова в „Правде” цитату по поводу гибели Елизаветы Денисовны Воронянской, сдавшей КГБ рукопись „Архипелага...”. Воронянская должна была по настоянию Солженицына ее сжечь, но рука не поднялась, пожалела. Сарнов пишет: „…в тот момент, когда на него (Солженицына. — В. Т.) обрушилось известие о постигшей его беде... реакция его была, по словам Максимова, такая: ‘она обманула меня — она наказана‘”.
Но Максимов никак не мог знать реакции Солженицына „в тот момент”, ибо увиделся с ним спустя почти год после трагического события, уже в Цюрихе, в присутствии Наталии Дмитриевны, и о Воронянской ни слова сказано не было. Сарнов же, процитировав, мнимой корректности ради замечает: „Владимир Емельянович Максимов... не самый объективный свидетель” (с. 329), что не мешает ему еще дважды привести эту хорошо „запомнившуюся Максимову реплику” (с. 339 и фотовклейка).
И вот вы раскрываете книгу на вклейке с фотографиями, где запечатлены некоторые лица (события), иногда важные для судьбы Солженицына, но часто — лишь для концепции Сарнова. Быстрый читатель только фотографии и смотрит. Фотография Елизаветы Денисовны, под ней текст: „На известие о ее трагической гибели Александр Исаевич отозвался так...” — и дальше знакомая нам реплика, но уже без ссылки на В. Е. Максимова. Сарнов надеется, что теперь это крепко забито в читательское сознание и не вызывает сомнений».
Лета Югай. Стихи. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2013, № 12 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
.............................................
На позвонке кита, выброшенного приливом,
Старом, огромном, словно дуб вековой,
Иконописец по кости вывел святых и диво,
Чудо морское с кудрявою головой.
Рядом с Ионой смотрит глазом цветочным
На корабли, в страхе жмущиеся к скале.
Восстановить по косточке позвоночной
Образ чудовищ, не виданных на земле,
И приручить, увить резными кустами
Южного зверя на северной полосе...
Вечный покой, кто может его представить?
Кто видел льва в наших широтах? А все же малюют все.
(из стихотворения «Росписи»)
Валерий Ярхо. Римская стенгазета. — Научно-методический журнал для учителей истории и обществознания «История» (Издательский дом «Первое сентября»), 2013, № 11 <http://his.1september.ru>.
Тема номера: «Древний Рим: социум и интеллект».
«„Acta diurna” (папирусные «новостные» листы, вывешивающиеся на зданиях. — П. К.) не брезговали и хроникой происшествий. Из них мы узнаем: „В четвертый день апрельских календ консул Лавиний исполнял свои административные обязанности. В гавань Остию прибыли корабли из африканских колоний. Атаман разбойников Денисифон, пойманный легатом Неаватом, по приговору суда был сегодня казнен распятием на кресте. Днем, вскоре после полудня, разразилась буря, были молния и гром, и одна из молний ударила в дуб, росший на вершине Велия, расщепив его. А в нижней части улицы Януса, в таверне, произошла драка, в которой хозяин медведя в шлеме был тяжко изувечен. Народный смотритель рынка, эдил Титаний, оштрафовал мясников, продававших неосвидетельствованное мясо. На деньги штрафа будет воздвигнута капелла при храме Теллус. Меняла Авзидий, торгующий в лавке под вывеской „Кимврский щит”, сбежал из Рима, унеся с собой значительные суммы денег. Его преследовали и поймали. Деньги, унесенные им, оказались при нем. Претор Фонтеюс обязал Авизия немедленно вернуть деньги верителям”.
При замене „Acta diurna” старые листы хранили в специальных помещениях, используя их так же, как и нынешние подшивки газет, но целых экземпляров подлинных „Acta diurna” до нас не дошло.
Приведенная выше древнеримская хроника была списана с двух подделок, выставлявшихся как подлинные римские раритеты в 1615 г. Цимусом и в 1692 г. Генрихом Довилем. Они были удачной имитацией стиля и формы подачи сведений „Acta diurna”, так как изготовлялись на основе разрозненных остатков текстов подлинных древнеримских „Дел”, которые некогда вывешивались на площади перед комплексом зданий, где помещались канцелярия претора и прочие административные учреждения».
«Я уродился писателем социальным…» Из переписки А. И. Солженицына и Н. Г. Губко (1963 — 1968). Публикация и подготовка текстов Т. С. Царьковой и В. В. Радзишевского, вступительная статья Т. С. Царьковой, комментарии В. В. Радзишевского. — «Солженицынские тетради» (материалы и исследования), 2013, № 2.
Переписка с сотрудницей Пушкинского Дома, опубликовавшей в «Звезде» (1963, № 3) статью об «Одном дне Ивана Денисовича», которая тронула А. С. как «подлинное литературное рассмотрение».
Из письма Солженицына от 22 декабря 1963 года (Губко критично писала ему о рассказе «Для пользы дела»):
«Ваше письмо вполне достойно знаменитого письма Григоровича к Чехову. Но это в шутку, а серьезно — я люблю, когда меня корят и указывают на мои слабости, только эти отзывы и остаются в моей памяти.
Беда рассказа „Д<ля> п<ользы> д<ела>” не столько даже, может быть, в его тенденциозности (боюсь, что это некоторым образом моя черта, которая просто была удачно обойдена в „И <ване> Ден <исовиче>” и „Матрене”), сколько в поверхностности характеристик — и это не имеет, конечно, прощения. Объяснением же может служить то, что я считал этот рассказ общественно-полезным и к тому же безотлагательным — и поспешил сдать его в мае в редакцию, тогда как надо было ему еще полгодика отлежаться, да еще два разика переписаться.
Но я не теряю надежды еще заслужить Вашу милость в будущем».
7 вопросов Марине Разбежкиной, режиссеру-документалисту. О недостатке реальности и о том, как ее поймать. Подготовил Василий Корнецкий. — «Русский репортер», 2013, № 49 (327).
« <…> 6. Стоит ли перед документалистом моральный выбор?
С моралью сложно. Выбор у тебя такой: или ты проживаешь эту жизнь вместе с героем, или нет. Если ты ее проживаешь, то проживаешь со смертью и со всем прочим, с чем сталкивается твой герой. Для меня есть одно ограничение: если я могу помочь человеку не покончить с собой, я помогу. А если не могу, то должна просто зафиксировать это.
7. То есть смерть в кадре должна быть настоящей?
Да. Не все с этим согласны. Я помню такую дискуссию в 60-х: когда вышел „Андрей Рублев”, начались нападки на Тарковского — он, мол, сжег корову и погубил лошадей. Понятно, что для Тарковского художественная правда была так важна, что ради нее, я уверена, он мог бы и человека погубить. И в это же время кто-то взял интервью у Иоселиани, где прозвучал вопрос: мог бы он ради фильма убить животное? Иоселиани ответил очень четко: если человек замерзает, он может срубить дерево, если он голоден, может убить животное, но ничего из этого нельзя делать просто так, для кино. Толстой в дневниках пишет, цитирую по памяти: „Я сидел над телом агонизирующего сына Ванечки и с ужасом заметил, что запоминаю эту агонию, чтобы подарить их какому-нибудь герою”. Для обычного человека это цинизм, потому что у обычного человека не бывает отстранения от предмета страсти. Но не для художника».
Составитель Павел Крючков