ЭКСПЕДИЦИЯ

Румянцев Дмитрий Анатольевич родился в 1974 году в Омске. Окончил философский факультет Омского педуниверситета по специальности «культурология». Автор трех поэтических книг. Живет в Омске. В «Новом мире» публикуется впервые.

Дмитрий Румянцев

_*

ЭКСПЕДИЦИЯ

Соло

Птица на тоненькой ветке поёт: «Я гибну!».

Нам же мерещатся в этом гимны

Господу. Птичья же музыка означает

то, что тоски эта пигалица не вмещает

больше. И даже птенец, распевая гамму,

чует подкрылками ужас, но знает драму

не до конца, уповая на корм отцовский.

Тот же в отчаяньи — вылитый Хворостовский.

Сыну. От себя

Распад, разлом, разрыв — развод.

Так: слово за слово, и снова

жена, как самка богомола,

сжирает мужа. Сын живёт

с чужим отцом, чужое слово

под дудочку его поёт.

Живешь и давишься виной,

расстрига и антигерой,

такой-сякой, воскресный папа.

И в душном нанятом жилье

игрушки детские уже

спят в резервации, за шкафом.

Не будет встречен Новый год

совместно, без меня пройдет

твоё взросленье с верой в чудо.

Лишь иногда подарок свой

с какой-то внутренней тоской

несу и зябну, как Иуда,

что предал маленького бога.

И чёрный сквознячок земной

меж нами ходит, как простуда.

И нет спасенья ниоткуда.

Скоморошье

Скоморох, я пою да чирикаю…

Присмотритесь хозяйски-рачительно:

в красный угол меня не поставите

и делить со мной ужин не станете.

«Тру-ляля-гопса-дрица да гоп-цаца!

я — двуногая цаца и птицаца».

Наше время ошибку исправило

и поэта на место поставило:

он теперь — не глашатай, а курица

и индюк, если вздумает дутсяся

на судьбу эту словную-вздорную.

Он теперь, как трава подзаборная.

«Ланца-дрица да ланца, да гоп-цаца, —

веселись голоштанная горница!

Жись была при царе много плоше ли?

Так опять выходи, скоморошествуй!

Встань на голову — в небо порточками,

оставайся всегда многоточием!»

Черновик ли изгажу чернилами,

на экране ли буквы немилые

переставлю? С редакторской правкою

жизнь подходит с железной указкою:

что с того? Я же помню, что правила

во солдатах Гаврилу Державина.

_{* *}

_*

Всё служит Богу: талая вода,

по жёлобу стекающая с крыши,

термитников большие города

и ветер, что, как зверь, в затылок дышит.

И крокодил с горячего песка,

за рыбою ныряющий под воду,

своей охотой Господу угоден,

и нет на нём ни злобы, ни греха.

И лишь для тех, кто зло с добром прошёл,

путь к Господу — игольное ушко.

Широкие врата ведут в погибель.

И только тот, кто сам прошёл в иглу,

найдя её в намётанном стогу,

проводника и ангела увидел.

_{* *}

_*

Русский дворник, читавший Страбона

вечерами, ну что тебе мнится

в час, когда на щетину газона

выпал снег? И закрыта страница

«Географии». Слышал ты, юный

скотник где-то во Франции, утром,

за прочтением Юнга ли, Юма

был туристкой российской застукан?

Что ж? Вас сгонят, обреют, погонят

на войну, если бойня случится?

Или писарем в жарком вагоне

у штабных вам дано отсидеться.

И за этим учились и жили? —

двор мели и скотину клеймили?

Чтобы слать по стране похоронки,

утонуть, как в окопе, воронке:

в формулярах, в военной цифири.

Что, такими вас мамы растили?

Что, за этим за каждой строкою

открывалось шоссе за рекою,

уводящее в грёзы и дали,

словно в стих без морали?

Натали

Чистейшей прелести чистейший образец.

Теперь на имя Натали

я часто отзываюсь грустью

(когда великое искусство

есть забывание любви).

Вот и она при слове «бал»

вздыхала и молилась, или

ждала, а он бежал в стихи и

её на время забывал.

Она ж все письма сохранила,

в которых он её ругал.

Восстань, пророк, и виждь, и внемли!

Забудь и близких, и родных.

Твои восторги — треск шутих.

Но опускается на землю,

тесня чернильный омут, снег.

Идёт в коровник человек.

Она чиста, что очевидно.

Но, заплутав в зиме стиха:

в чужих остудах и грехах,

поэт вымысливал обиду.

Сам сочинил свою планиду:

величие, дуэль-корриду,

и с пулей в животе зачах…

^{............................}

^{............................}

Я помню чудное мгновенье —

его детей, её колен

пред образами преклоненье…

былую боль и страх измен —

красот его стихотворенья

К*** блуднице Керн.

Зверинец

За прутьями районного зверинца

шатается затравленный енот.

Здесь в счёте практикуется зегзица —

кукушка. Или сердце суетится? —

сейчас оно зайдётся, обомрёт.

А жалоба тревожной вещей птицы

доподлинно исчислит срок земной,

и вдруг она растает над тобой,

нечаянно внутри разговорится

кукушкой нутряной.

Здесь зоосад, здесь маленький ребёнок

к решётке холодеющей прильнул.

И птаху мне в груди перевернул:

он тоже, нашей волей, кукушонок,

и пущен в мир, который близорук

и холоден, как карцер. Что игрушки,

когда внутри такая же кукушка:

ку-ку-ку-ку-тук-тук-тук-тук?

Откроют нам?

Черновик

Теперь не строят церкви на века

с приправою яичного белка.

И разового [центнеры] товара

везут навстречу два товарняка.

И, шаря за подкладкой пиджака

отцовского, монетки проржавелой

не отыскать:

всё снесёно в утиль,

как в донный ил, створоживший Итиль

биоциноз — гламур — новейший стиль

космическую душу разорвали

на триллион грибов, людей, мокриц.

И у кормушки стая хищных птиц-

стервятников соратников глядит духовной рванью.

А вечер, как писали, августов.

Но в пене под опорами мостов,

как в паутинках в дедовском сарае,

глядится чуда антиквариат;

и сквозь ажуры облачных громад

прабабушкиных

вечность задувает.

Николай Васильевич

Над мещанской недолей подняться хотя б на вершок

и пройтись в сапогах по трактиру, по тракту… до моря

иноземного. Что ты слыхал, щёголёк-гоголёк,

за туманом: кобылку калмыка да песню помора?

Ври да не завирайся, а впрочем, так, видимо, лгут,

чтоб сбежать с ненавистных уроков. А было ль когда-то

то, что отрок, заслышав литовку, проснулся в стогу

с головою тяжёлой от мыслей о замысле Данта?

Заглядись в небеса, где мелькает Солоха и где

молодчина-кузнец пролетает у чёрта на вые.

Не маниловской пеночкой свищет беда на дворе —

там сквозит: через дверцу искусства ты выпустил Вия:

здесь, где мёртвые души строчат за указом указ,

чтоб живые давить, где убит примирительный Пушкин,

пей свой гоголь-магоголь, сквозь время гони ямщика:

за гордыню «пророчеств» расплата, увы, велика,

а слова не горят! — что там славка твердит завирушка?

И какая ещё обещается нам заварушка?

Экспедиция

Пишу стихи из страха нутряного,

из комплексов глубинных, из обид.

Поэзия — священная корова

и стеллерова, видимо, корова —

ушедший вид.

Ещё порою выскользнет на берег

сквозь рифы — рифма (чудо-юдо, Беринг,

замеченное вами в старину).

И книги, что годны для Красной книги,

останутся, как лоции великих

ныряльщиков в мирскую глубину,

пиратов духа!

Пробует волну

язычество стихов разноязыких.

И в старой, в verbной вере я тону.