«Арион», «Виноград», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Иностранная литература», «История», «Лампада», «Фома»
Андрей Анпилов. — «Арион», 2013, № 4 <http://www. arion.ru>.
«Молиться своими словами / Хотя б иногда, иногда / На улице, в воздухе, в яме/ Подземной, куда поезда // Увозят вагоны, вагоны, / Айфоны, страницы статей, / И в сумерках, словно иконы, / Качаются лица людей, // Молиться, оплакивать, славить, / Томиться в мешке земляном, / Расплавиться Богом, проплавить / Глазок хоть в окне ледяном, // Бежать по открытому полю, / Как мальчик, который забыт / И найден, наплакавшись вволю, / За полу отца теребит».
«Ариону» — 20 лет. — «Арион», 2013, № 4.
«Сейчас в поэзии сообща, хотя и ссорясь, работают как минимум три поколения.
Лучшие из старших не дописывают прежнее, но демонстрируют подчас завидную смелость. <…> Сузился до минимума круг вдумчивых читателей: едва ли не до размеров собственно цеха. Зато поэзия, оставшись наедине с собой, обрела невиданную свободу. И множество соблазнов.
Деление на поэтов и стихотворцев стало как никогда очевидным. Армия пишущих зримо распалась на две неравные части — немноголюдную профессиональную поэзию и массу тех, кто радостно участвует в поэтическом действе как в „ролевой игре”.
„Одинокой” поэзии особенно нужна и важна критика. Это больной вопрос. Критика сделалась почти столь же малооплачиваемым и героическим служением, как и предмет ее забот. Тем удивительней, что в пополнение старой гвардии народилась, пусть небольшая, плеяда азартных и умных молодых, на которых вся надежда».
«Направление у журнала прежнее и круг интересов тот же: поэзия как искусство».
Протоиерей Владимир Воробьев. Царственные страстотерпцы. За что канонизирован император Николай II и его семья? Беседовала Валерия Посашко. — «Фома» (специальный выпуск: «Романовы. 400 лет в истории»), 2013 <http://www.foma.ru>.
«— Очень разное отношение к императору Николаю II сегодня: от обвинений в безволии и политической несостоятельности до почитания как царя-искупителя. Можно ли найти золотую середину?
— Я думаю, что самым опасным признаком тяжелого состояния многих наших современников является отсутствие всякого отношения к мученикам, к царской семье, вообще ко всему. <…> Я думаю, что и значение подвига царской семьи со временем будет открываться все больше, и будет понятно, какую великую веру и любовь они явили своим страданием. Кроме того, спустя столетие видно, что никакой самый мощный вождь, никакой Петр I не смог бы своей человеческой волей сдержать то, что происходило тогда в России.
— Почему?
— Потому что причиной революции было состояние всего народа, состояние Церкви — я имею в виду человеческую ее сторону. Мы зачастую склонны идеализировать то время, но на самом деле все было далеко не безоблачно. Народ наш причащался раз в год, и это было массовое явление. На всю Россию было несколько десятков епископов, патриаршество было отменено, самостоятельности Церковь не имела. Система церковноприходских школ по всей России — огромная заслуга обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева — была создана только к концу XIX века. Это, безусловно, великое дело, народ стал учиться грамоте именно при Церкви, но произошло это слишком поздно.
Многое можно перечислять. Ясно одно: вера стала во многом обрядовой. О тяжелом состоянии души народной, если можно так сказать, свидетельствовали многие святые того времени — прежде всего, святитель Игнатий (Брянчанинов), святой праведный Иоанн Кронштадтский. Они предвидели, что это приведет к катастрофе».
Альбер Камю. За Достоевского. О постановке «Бесов». Фрагменты беседы со зрителями. «Бесы» на сцене. Последнее интервью. Публикация и примечания Евгения Кушкина. Перевод Эллы Кушкиной. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2013, № 11 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
«— Вы говорили, что произведение искусства — это по сути своей творение абсурда. Какую роль вы отводите театру?
— Два вопроса в одном... По первому вопросу я написал целую книгу, и мне трудно ответить на него за три минуты. Высказывание, которое вы цитируете, имеет смысл только в определенном контексте, и ему уже двадцать лет. Я требую для писателя права на эволюцию. Поверьте, оно не так уж часто ему предоставляется. Следовательно, мои объяснения по этому вопросу имеют ретроспективный характер. Вот что я хотел тогда сказать: внутри абсурдных условий существования — если продолжать употреблять это слово, которое мне даже не хочется произносить, которое я хотел бы никогда больше не произносить, — так вот, понятно, что в условиях абсурда самого удела человеческого произведение искусства не имеет большого смысла. Уж лучше, как говорится, лодыря гонять, не так ли? Создать „Бесов” или жениться где-нибудь в Афганистане — не все ли равно? Но если считать, что абсурд жизни является причиной, по которой жизнь стоит того, чтобы быть прожитой, и как можно полнее, тогда у произведения искусства появляется и другой смысл, а именно: если жизнь не имеет смысла, тогда художнику следует, вопреки самому абсурду удела человеческого, отчаянно пытаться внести своими произведениями смысл в эту жизнь. Вот ответ на первый вопрос. По поводу второго — роли театра — трудно сказать...» (из беседы со зрителями после представления «Бесов» в театре «Антуан» в марте 1959 года).
«— Чего, по вашему <…> французские критики не замечают в вашем творчестве?
— Не замечают темной стороны, того, что слепо присутствует во мне на уровне инстинктов. Французскую литературную критику интересуют прежде всего идеи. Но, при прочих равных условиях, можно ли изучать, например, Фолкнера, не учитывая роли Юга в его творчестве?» (из последнего интервью, данного в декабре 1959 года Роберту Дональду Спектору).
Александр Подрабинек. Диссиденты. — «Знамя», 2013, № 11, 12 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Воспоминания известного правозащитника и журналиста (этот номер журнала посвящен другой жизни в Советском Союзе). Поразительная глава «Наш человек в КГБ» — об офицере из органов, тайно помогавшем диссидентам. Имя его — Виктор Алексеевич Орехов. Он жив. Ниже — отрывок из мемуара.
«Следователь Анатолий Трофимов, ведший дело Орехова и допрашивавший меня в Краснопресненской тюрьме, сделал удачную карьеру. Он дослужился уже при Ельцине до должности заместителя директора ФСК (Федеральной службы контрразведки — преемника КГБ) и начальника УФСК по Москве и Московской области. В 1997 году, в звании генерал-полковника, он был уволен в отставку „за грубые нарушения в служебной деятельности”. После отставки возглавлял службу безопасности в одной из крупных финансовых структур с сомнительной репутацией и в конце концов стал жертвой мафиозных разборок. В апреле 2005 года его вместе с женой расстреляли неизвестные около подъезда его дома.
Виктор Орехов отсидел свой срок от звонка до звонка, освободился, встретился со многими из тех, о ком он раньше только читал в оперативных сводках, служебных донесениях и протоколах допросов. Он занялся бизнесом, и весьма успешно. Но КГБ не простило ему измены. Ему пришлось уже после перестройки отсидеть еще три года за хранение пистолета, без которого в те бандитские времена успешному бизнесмену прожить было трудно. Освободившись, он уехал с женой в США.
Французский кинодокументалист Николас Жалло снял о нем фильм „Диссидент из КГБ”. Орехов скромно живет в Дэнвере, штат Колорадо, работает разносчиком пиццы».
Алексей Савельев. О магнитном поле Миланского эдикта. — Научно-методический журнал для учителей истории и обществознания «История» (Издательский дом «Первое сентября»), 2013, № 9 <http://his.1september.ru>.
«А можно ли представить существование такого нормативного документа, который, будучи написан и издан ровно 1700 лет назад, до сих пор оказывал бы существенное влияние на нашу жизнь? Это невероятно, скажут некоторые. А между тем такой документ существует, и именуется он „Миланским эдиктом”. Так называлось письмо императоров Константина и Лициния, провозгласившее в 313 г. религиозную терпимость на территории Римской империи. Это письмо означало прекращение гонений на христиан и начало открытого исповедания ими своей веры. Напомню, что притеснения христиан продолжались в Римской империи почти триста лет. Это может показаться необъяснимым, поскольку Рим всегда отличался веротерпимостью. Но только при одном условии: можете молиться и поклоняться любым богам, но при этом обязательно нужно было признавать верховным божеством Гений императора, покровителя Рима. Ну и конечно, воздавать ему высшие почести. Но христиане-то отказывались это делать, и тут вступала в действие крайне жестокая римская государственная машина, никому не позволявшая быть нелояльным к ней» (из редакционной статьи к тематическому номеру «Россия в семье христианских народов»).
Шарль-Альбер Сангрия. По поводу животных. Перевод с французского Михаила Яснова. — «Иностранная литература», 2013, № 11 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
Из «швейцарского номера» «ИЛ». Сангрия (1883 — 1954) — абсолютный классик швейцарской и французской литературы, которого Жан Кокто называл «огоньком святого Эльма». Свой бестиарий, о котором мечтал, он так и не создал, но издатели собрали все, написанное им о животных. Цитирую из небольшого сочинения «Лягушка, стрекоза». Трудно удержаться, привет «Zoo» Виктора Шкловского.
«Дерево (я вынужден сказать „дерево” для обозначения растения) снова задвигалось, еще более странно и заметно, и появилась лапа, которая легла на камень, будто хотела опереться на него. Это то, что мы увидели сначала. Но потом появилось все тело целиком. Довольно полное существо — ну да, вроде купающейся дамы в мокром купальнике — вылезло и устроилось на камне. И тут прежде всего мы увидели вот что — взгляд: самое прекрасное и богатое желтое золото, когда-либо таившееся в тихих недрах земли. Камень служил подмостками; неужто лягушка заговорит? Нет. Сперва ей следовало раздуться, что она и принялась делать, — постепенно, останавливаясь, чтобы перевести дух и накопить воздуху. Наконец она раскрыла рот. Но лишь для того, чтобы поймать какую-то мушку, которую мы даже не разглядели. Да нет же, она точно заговорит, но не так скоро, как мы думаем. Прежде чем она удостоит нас хоть единым звуком, ее взгляду нужно измениться, перепробовать все оттенки золотого. Первой в ее взоре появилась нежность. Мы увидели, как ее глаза заливает каким-то особым золотом, уже не желтым, а красным, как если бы в мыльных пузырях на кровавом закате отразились влажные окна какого-нибудь города. На кровавом? Именно так, потому что она прерывалась, сердилась сама на себя, испытывала тысячи неуловимых противоречий, и ничего не оставалось, как следить за этим метаболизмом».
Оксана Северина. Алан Милн: играя в детство. — «Виноград» (журнал для родителей), 2013, № 6 (56) <http://www.vinograd.Su>.
«Критиков же и собратьев по перу раздражало, что при огромной популярности милновских детских книг и стихов сам писатель вовсе не был таким уж фанатичным папашей. У его сына с младенчества была нянька (как это принято во всех „добропорядочных английских семействах”). Надо сказать, что и няню Милн „обессмертил”, введя в свои стихи. Не будучи сам убежденным христианином, Милн доверяет няне заложить начатки христианского воспитания в своего ребенка. <…> Милна нередко упрекали в том, что сам-де он никогда не читал Кристоферу Робину своих рассказов и стихов о нем. Но дело здесь не в отсутствии отцовской любви, а в том, что рассказы и стихи Милна о детях были написаны не для детей, по крайней мере, не для маленьких детей. В этом отчасти кроется и секрет популярности „Винни Пуха” у взрослых. Этой книге, как никакому другому произведению детской литературы, посвящено немало серьезных литературоведческих и философских исследований, включая анализ Винни Пуха с точки зрения китайской философии („Дао Пуха” Б. Хофф) или психологии („Пуховая путаница” Ф. Крю) и др. В них разбираются герои с точки зрения их темпераментов и архетипов; детские игрушки Милн наделил реальными человеческими характерами».
Александр Суконик. Реквием по шестидесятникам. — «Знамя», 2013, № 11.
«Одной из самых примечательных черт шестидесятников была их особенная уверенность в том, что им известна истина жизни. Не какая-нибудь научная истина насчет бытия и Вселенной, которую ищут физики и математики, но истина правильного устройства человека и его общества. Сперва эта истина принадлежала марксистам-ленинистам, но к тому времени, о котором я говорю, в людях, кроме совсем уже идиотов и тупиц, осталось мало подобной веры, но зато в рост пошла иная вера, почерпнутая из писаний прошлых времен, в особенности писаний людей конца девятнадцатого — начала двадцатого века, которых мы стали именовать русскими религиозными мыслителями».
Александр Ткаченко. Слесарь Гоша и хрупкий сосуд. — «Фома», 2013, № 11.
Тема номера «Куда исчез настоящий мужчина?» Ниже — мнение ведущего публициста журнала об известном персонаже из фильма В. Меньшова «Москва слезам не верит».
«<…> Мужчина, да. Впадающий в тихую истерику от того, что социальный статус любимой женщины оказался выше его собственного. Мужчина, когда-то сознательно отказавшийся от карьерного роста, нажив к сорока годам кучу комплексов по этому поводу. Мужчина, решающий свои психологические проблемы недельным запоем, навсегда бросающий ради них, проблем этих, любимую женщину, которая ни в чем перед ним не провинилась.
Мало быть мужчиной просто по факту своей половой принадлежности. Для того чтобы иметь право на такие притязания, нужно стать мужчиной в более глубоком, если хотите — в христианском смысле этого слова. Когда женщина для тебя действительно становится хрупким сосудом, который по причине этой его хрупкости нужно беречь как зеницу ока. Лишь такая любовь и забота может дать мужчине право на категоричность, да и то — не всегда, а лишь в крайних случаях, когда от твоего решения зависит ее судьба. А Гоша… ну что Гоша — он ведь сам — сосуд хрупкий. Чуть прижала жизнь — и потек, убежал к себе в коммуналку водку жрать от обиды непонятно на что.
И уж если искать образец истинно-мужского поведения, то во всяком случае — не здесь, а где-нибудь еще».
Даниил Фибих. Разорение Киева. Главы из неопубликованного романа «Ветер с Востока». — Научно-методический журнал для учителей истории и обществознания «История» (Издательский дом «Первое сентября»), 2013, № 9.
«Д. Фибиха не испугало, что его „Ветер с Востока” может появиться после нашумевшей знаменитой трилогии Василия Яна „Нашествие монголов”, первые две книги которой вышли во время Великой Отечественной войны и получили признание читателей и (что немаловажно) одобрение самого Сталина. Даниил Владимирович понимал, что его роман, тоже рассказывающий о нашествии Орды на Русь, о разорении цветущей восточнославянской цивилизации, о том, какая угроза нависла в XIII столетии над Европой, не будет повторять произведения В. Яна.
„Ветер с Востока” — это повествование о том, какую опасность обществу и людям несет тоталитарная идея, будь она направлена на покорение чужих стран и народов или на порабощение конкретного человека. Д. Фибих, не понаслышке знакомый и с нашествием нацистской Германии на СССР, и с тоталитарным строем в СССР, хотел поделиться своими мыслями-предостережениями с читателями, облачив их в форму увлекательного исторического романа. Автор ответственно подошел к своей работе: досконально изучил источники» (из редакционного вступления). Издательства роман отвергли.
Главный редактор «Истории» пишет (номер посвящен ордынскому нашествию на Русь), что выбранный эпизод — один из лучших в романе. Думаю, что если текст целиком напечатают сейчас, «Разорение Киева» найдет своего читателя: увлекательно и мощно.
Фронтовые дневники писателя и гулаговского сидельца Д. В. Фибиха наш журнал публиковал в майском номере 2005 года.
Олег Чухонцев. Стихи. — «Арион», 2013, № 4.
На известное: но в мире новом друг друга они не узнали:
Если все и там поодиночке начинают с чистого листа,
Господи, к чему мне эти строчки, раз я и во гробе сирота?
Я не сирота с Тобою, Отче, но родного встречу ли отца,
мать свою увижу ли воочью там, где Ты, и есть ли без лица
хоть одна душа, по ком скучаю? и когда стою пред алтарем,
чаю воскрешенья мертвых, чаю, Господи, но в облике своем…
Игорь Шайтанов. «Пускай уж лучше лошади…»? (о колебаниях поэтического стиля). — «Арион», 2013, № 4.
«Напомню, что „Арион” начинался в надежде: „пусть цветут все цветы”. Довольно скоро оказалось, что цветы не уживаются мирно, нередко агрессивны. Это и порождало опасения. В связи с ними мне было предложено в каждый из четырех номеров 1998 года написать статью с оценкой поэтической ситуации. Статьи появились и для меня открыли период острокритического противостояния.
Не буду ничего повторять из тогда сказанного: полемика — в прошлом. В прошлом не потому, что ее объект не существует в настоящем. Существует, но прежнего опасения не вызывает, поскольку теперь все в большей или меньшей степени пишут „для своего круга”, предпочитая полемике взаимное незамечание. Общее пространство сузилось, количество безусловных имен можно пересчитать по пальцам одной руки, да и есть ли они? Существует ли, если принять терминологию патриотических изданий, „общенациональный поэт”?
С именами вообще плохо. Пару лет назад (на обсуждении перспектив премии „Поэт”) я позволил себе тезис, вызвавший несогласие на грани негодования: „В возрасте моложе пятидесяти имен нет, есть колебания стиля”.
Под пятьдесят — сегодня это возраст тех, кто козырял молодостью при начале перестроечных перемен, грозя обновить все и вся. В поэзии обещали особенно решительно. Всевозможные пиар-средства были задействованы, противники оглушены, но когда пиротехнический дым рассеялся, на пространстве современного стиха никто не был замечен, никто достойный внимания. Имен нет, или если они есть, то это несколько поэтов старшего поколения, уцелевших в литературных полемиках прошедших лет».
Адольф Шапиро. Простая жизнь гения. Главы из будущей книги. — «Дружба народов», 2013, № 11 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
Книга о Станиславском.
«Состояние Константина Сергеевича на премьере „Чайки” было сродни тому, что испытывал Костя Треплев при показе своего новаторского спектакля.
Он запомнил запах валерьяновых капель, исходивший от актеров, и то, что, сидя на сцене спиной к зрительному залу, ему приходилось тайком от публики придерживать ногу, которая тряслась от страха.
Еще бы, режиссер знал, что на выходку театра, решившего представить освистанную пьесу, смотрят так, как Аркадина на затею взбалмошного сына: „Стало быть, устроил он этот спектакль и надушил серой не для шутки, а для демонстрации... Ему хотелось поучить нас, как надо писать и что нужно играть”. <…> Все, связанное с „Чайкой”, давно окутано дымкой, в которой подлинные факты приобретают фантастический характер.
По окончании первого акта актеры стояли за занавесом с перекошенными лицами — мертвая тишина, ни хлопка. Затем — шквал аплодисментов (к этому моменту одна из актрис упала в обморок); после третьего пришлось объяснять публике, требовавшей автора, что он отсутствует; потребовали дать ему телеграмму; а едва закрылся занавес, Эфрос кинулся к рампе, вскочил на стул, демонстративно приветствуя артистов; ликовали Шаляпин и Левитан, плакала Федотова...
А зал на премьере был далеко не полон. Если же учесть то, что некоторые зрители в возмущении его покинули в самом начале, то вовсе не полон. Зато билетов на следующие представления не достать».
Вослед этой публикации — беседа Натальи Игруновой с автором, знаменитым режиссером и педагогом.
«…Я в последнее время думаю о том, что история государства и история общества — разные истории. Это сообщающиеся сосуды, но все-таки они разные, государство развивается своим путем, а общество своим, и не всегда эти пути совпадают. Вот у государства СССР — одна история, а историю советского общества труднее проследить, проанализировать ее подспудные течения…»
Дмитрий Шеваров. Не улетайте, журавли. — «Лампада», 2012, № 6 (93).
Публикация к 100-летнему (почти не замеченному СМИ) юбилею драматурга Виктора Розова. Здесь же публикуются фрагменты монологов Виктора Сергеевича и его жены Надежды Варфоломеевны (спустя 56 лет супружества Розов с ней обвенчался) — из фильма Александра Белобокова и Нины Аллахвердовой «Сегодня за окном туман».
«Имея бронь, слепой на один глаз, он имел моральное право не идти в это пекло. А он туда сунулся. И это только Бог спас его, ведь из его дивизии остались в живых только он и медсестра. Все, абсолютно все погибли» (Надежда Розова).
«Незадолго до своего ухода писатель-фронтовик Борис Васильев в одной из телепередач вспоминал, как был из госпиталя послан ранеными обменять сахар на махорку, — сел на забор и стал выглядывать прохожих. Вдруг идет один, вспоминает Васильев, хромой, еле-еле передвигается. Говорит, что махорки нет, но завтра, когда пойдет на рынок, поменяет. Васильев кинул ему сахар, вернулся в палату, где все на него набросились, обругали — ни сахара, ни махры теперь. На другой день хромой мужичок приковылял, принес махорку. Это был Виктор Розов» (Д. Шеваров).
Составитель Павел Крючков