CТАЛЬ АВРААМА

Рейн Евгений Борисович — поэт, эссеист, прозаик, сценарист. Родился 29 декабря 1935 года в Ленинграде. В 1959 году окончил Ленинградский технологический институт, в 1964 году – Высшие сценарные курсы. Лауреат многих литературных премий, в том числе Российской национальной премии «Поэт» (2012).

Евгений Рейн

_*

CТАЛЬ АВРААМА

     Шифровка

Огни на берегу —

Туманные растворы,

Я вас поберегу,

Когда уйду в просторы,

Светите до конца,

Мигайте без утайки,

Сигнальте до Стрельца

И до небесной лайки.

А я отвечу вам

Фонариком на Морзе,

Летите к берегам,

Мерцайте на морозе

Вовеки всех веков,

Шифровка пролетает

Поверх материков,

Летит, летит и тает.

     Бессонница

Не спится, курю на балконе,

Рекламы над тихой Москвой,

На темном ее небосклоне

Повисли, как парус морской.

И только привычная память

Вступает в глухие права,

Ее невозможно исправить,

Она неотступно права.

Не спится. Бессонница больше

Всех дней моих, зим и годов,

О, смилуйся, смилуйся, Боже,

Ведь Ты к милосердью готов.

Пошли, наконец, мне забвенья

Грехов, неудач и удач,

Бессонница — бденье и тленье,

Бессонница — лучший палач.

     Бар «Штурвал». 1980

Бар «Штурвал» в Ялте. Апрель.

Первый у набережной пароход

«Грузия», крымский коньяк,

уже глициния расцвела,

официант выключает твист.

Солнышко. Тихо, как хорошо,

Закроешь глаза — яркий пятак

с тобой в орлянку играет всласть.

Навалом времени — куда спешить,

в Колхиду, за золотым руном?

У Пенелопы шерсти полно…

Уходит лайнер, я остаюсь

на полуострове, подожду

чашку эспрессо, гребцов «Арго»,

заплывших сюда по пути домой,

хватит денег на этот день

и угостить, и добавить еще.

А дальше Язон заплатит за все.

И как сказал сицилийский поэт,

и что перевел я на все языки,

«Зачем нам деньги?

Все даром вокруг,

Кроме кофе и коньяка».

_{* *}

 _*

С четверга по субботу

Снег, как время, идет,

И обиженный кто-то

Все стоит у ворот.

Снег погубит обиду,

Все на свете простит,

Завывая для вида

Голоском аонид.

Снега больше и больше,

Снег идет стороной

Над Германией, Польшей,

Над Россией хмельной.

И под снегом не видно

Ничего-ничего,

Но бело и невинно,

Что важнее всего,

Под пером снегопада

Ты стоишь на углу,

И пробиться мне надо,

И прийти не могу.

И на снег вся надежда,

Только снег виноват,

Что болтун и невежда —

Я единый твой брат.

Я единый советчик

И пожизненный друг,

И под снегом мне легче,

Несмотря на испуг.

     Тифлис

                                          Памяти Лидии Либединской

Фуникулёр над городом повис,

Тифлис внизу, и там Кура дымится,

Так встанем тут, как будто на карниз,

Нас подождет грузинская столица.

Поспеет хаш, обуглится шашлык,

Прольется кахетинское в стаканы,

Пускай наш взнос и будет невелик,

Друзья простят в духане у поляны.

Откинь же белокурую копну,

Взгляни в лицо привету и веселью,

Тут можно жить, как жили в старину,

А вечером пойдем на новоселье.

Откроется необычайный дом,

Где дышит праздник стружкой и цементом,

Приятельством, насиженным трудом,

И всем на свете добрым и несметным.

В полночный час, когда последний тост

Проводит нас на улицы пустые,

Мы выйдем под сиянье этих звезд,

И нас окликнут дружбы позывные.

И полнолунье озарит лицо,

И твой начес белесый и упорный,

И будем жить мы долго и легко,

Глотая воздух поднебесья горный.

     Жертвоприношение Авраама

Нож вылетел, ушел из ножен,

Но ангел руку протянул,

И Авраам был растревожен,

И с неба шел неясный гул.

Ягненок вдруг попал в кустарник,

Он Исаака подменил,

И словно на углях базарных

Везде стоял шашлычный пыл.

Но Рембрандт дотянулся кистью,

И проступил чудесный свет,

И платье Ангела цветистей

Того, что в нашем мире нет.

И сталь ножа светла, как воды

Не оскорбленного ручья,

Как самый первый день свободы,

Сталь Авраама и — ничья.

Не будет Исаак заколот,

Бог отменил дурной приказ,

И Рембрандт отпускает в город

Натурщика на целый час.

Он пьет вино, он трубку курит,

Он так доволен, так хорош,

Еще он кистью бедокурит,

Еще он — вдохновенье сплошь.

Но приближаются соседи

И так торжественно галдят,

И он в отходчивой беседе

Совсем не тот, что час назад.

     Сорок третий год

На Сретенке, там, где кино «Уран»

И на столбе привинчен репродуктор,

Стоял я в сорок третьем перед будкой

С газетами и слушал. Левитан

Мне говорил: «Победа! Сталинград!

Фельдмаршал сдался. Триста тысяч пленных!»

Был день как день в Москве — обыкновенный,

Я шел из школы. Я был очень рад.

Теперь вернутся дядя и отец,

И мы уедем в Ленинград, где жили.

И если бы меня тогда спросили,

То я б ответил: «Все. Конец. Конец!»

Я поступил недавно в первый класс

И жил в Печатниковом переулке,

Мне утром в школе выдали полбулки,

И белый хлеб я видел в первый раз

За целый год. Горбушку надкусив,

Я подгорелой коркой поперхнулся.

И дядя возвратился цел и жив,

А вот отец… Отец мой не вернулся…

     Рубенс

Где нежность переходит в грубость,

Где краска переходит в плоть,

Стоит неумолимый Рубенс,

Огромный, будто сам Господь.

Тела просты, а львы ужасны,

И женщины на плоть щедры,

Ему и подражать опасно,

Так яростны его миры.

Вот Бахус, вот его подруги,

Вот непрозрачные дела,

И краска, яркая в испуге,

Куда сильнее, чем могла

Она бы выкрасить палитру

У всех его учеников,

А он ладонью по пюпитру

Лишь проводил — и был таков.

Он в Лондоне или Мадриде

Нарисовал нам карнавал,

И в этом самом лучшем виде

Он сам себя короновал.

Второго не найдете в мире,

Он — царь, он — Рубенс, он — герой.

И нет холстам его цифири,

И нет окраски огневой,

Которая могла сравниться

С его картоном и холстом.

Он едет. Прямо — заграница.

А все грядущее — потом.

_{* *}

_*

                                         Памяти Т. Г.

И мы сошлись. Какая чепуха,

Еще я не прошел дорог нисколько,

Но ощущенье смрадного греха

Меня тогда охватывало колко.

Экскурсии — она вела одну —

О том, что Пушкин всем обязан няне,

И мы бродили по сухому дну…

Умри, умри, мое воспоминанье.

Лет через десять вышел том ее,

Столица ухмыльнулась кривовато,

Теперь уже французское белье —

По гонорарам славная расплата.

Она вернулась к Киевской Руси,

Перун, Стрибог вошли в ее словарик,

Своих нарядов черные трусы

Она сменила. Техник звался Марик.

Она всегда с евреями спала,

Через иных свои дела толкала,

И вот, разоблачившись догола,

Вошла в литературу, точно жало.

Ей шили в Переделкине пальто,

На воротник пошли крутые барсы,

Поэт из кругового шапито

Ей угодить по мере сил старался.

В газетах, где пылает экстремизм,

Она имела верную колонку.

Век шел наверх. Она спускалась вниз,

И заболела — отошла в сторонку.

И вот стою я у ее креста

На кладбище Ваганьковском и плачу.

Теперь, когда захлопнуты уста,

Ее судьбу считаю за удачу.

_{* *}

 _*

Февральский радио поёт

Натопленность кисейной спальни…

И год за годом снег идет

Все праздничней и все печальней.

Вот в мягкой куртке на меху

И ты стоишь в конце бульвара,

И я склоняю чепуху

О том, что я тебе не пара.

Туман «Мицуки» отдает,

Когда к тебе подходишь близко,

И вот последний поворот,

Наяда, невидаль, актриска.

Лицом уткнуться в этот мех,

Открыть практичную застежку,

Ты лучше всех и хуже всех,

Всего, пожалуй, понемножку.

А лисий мех пушист и чист,

Бульвар длиннее, чем экватор,

Играет виолончелист,

И Моцарт приглашает в театр.

     Старый буфет

Консервы где — «Бычки в томате»?

В кафе — сардельки? — (автомате),

«Перцовая» где, наконец?

Где в пачках мокреньких пельмени?

Где килограммы нототении,

«Полтавская» и холодец?

Исчезло, отошло в легенду,

Ну, как тут быть интеллигенту,

Взыскующему впопыхах.

Не надо ваших разносолов,

Мы из варягов и монголов,

Все ваше нам — застольный крах.

Я удаляюсь в сумрак сонный,

Где все еще буфет наклонный

Сияет сталинским стеклом,

И где граненые стаканы

Со мною говорят стихами

И производят мерный гром.

Где «Жигулевское»? Исчезло,

Все ваше так, поверьте, пресно,

Заесть пытаюсь чесноком,

Верните мне мои закуски,

Ведь по-еврейски и по-русски

Я пил бутылку целиком.

Похмелье и «люля» в шашлычной,

Портвейн местный и отличный —

Вот это настоящий кайф,

Не надо вашего избытка,

Все лишнее — позор и пытка,

Я презираю вашу «лайф».

     Кино «Уран»

Кино «Уран» на том же месте,

Но больше это не «Уран».

Скажи: «Приснись жених невесте», —

И свято подтверди обман.

Лет шестьдесят прошло и больше,

Фильм растерялся и погас.

Помилуй, милосердный Боже,

Ну, наконец, помилуй нас.

В Твоем необратимом фильме

Я сам стою на мостовой,

Но больше слезы не обильны,

И кто-то шепчет: «Что с тобой?»

А что со мной? Я сам не знаю,

И потому не говорю,

Я только все припоминаю,

И что припомню — повторю.

     На Брайтон-Бич

                                            Памяти Сергея Довлатова

Уселись мы в плетеных креслах

на Брайтон-Бич в ресторане «Мишка»

среди пенсионеров местных,

обедающих без излишка.

Он заказал бутылку «Смирновской»,

рыбец и крабов, еще — пельмени…

Он был в отличной джинсовке ноской,

большой, довольный…

                                И только тени

усталости легли в подглазья,

и мелко-мелко дрожали пальцы.

Официанту сказал: «Старайся!»

Дошел до бара и там остался…

И я припомнил, как в Ленинграде

он пил у будки чекушку с пивом,

как в Савкине листал тетради,

как спал на пляже перед заливом.

Вот он уселся в свою «тойоту»,

вот он заехал и в Квинс, и в Сохо,

вот рассмеялся он анекдоту,

но так невесело…

Он кончит плохо —

мне показалось. Но было поздно

его расспрашивать о том и этом,

и мы с ним веселились слёзно

в Нью-Йорке душном тревожным летом.

И он мне подписал две книжки,

и мы расстались на аэродроме,

но гаснет память, и только вспышки

той легкой жизни проходят в дрёме.

     «Черный квадрат»

И вот я наконец увидел

Его в зловещей тишине,

Не нужен был путеводитель,

И без того он снился мне.

Краями уходя в пустыню,

Он в бледном воздухе повис,

Его не спутаешь с другими,

Ведь он летит, но только — вниз.

Мороча зрителей ценою,

Он сам не стоит ничего,

Но хваткой сильной и цепною

Преображает вещество.

Икона зла и нигилизма —

Сей издевательский квадрат,

И оптика его — что призма,

Мелькает десять раз подряд.

Он не спасает наши души,

А опускает их в разор,

Он спит, нисколько не уснувши,

Он убивает кругозор,

Он издевается и медлит,

Считает медленно до ста,

За ним лишь сумрак безответный,

За ним немая пустота.

     Веселый Роджер

Палуба имени Моргана Дрейка,

«Остров сокровищ» с английской картинкой,

Всех капитанов блатная семейка,

Были вы лучшей моей половинкой.

Черного Роджера череп и кости

Вместо Андреевского на флагштоке —

Все покрывали на весте и осте

И доплывали ко мне в Териоки.

Около берега остовом брига

Вы выносили на сушу обновки,

Чтобы я, словно читатель-барыга,

Вашу добычу скупал по дешевке.

Вот и остались мне нынче обноски

Флага, камзола и стертой гравюры,

Я доношу их, поскольку по-свойски

Мне они впору поверх шевелюры,

Лучше они современного платья,

Так как личат в голытьбе маскарада,

Вам, отворившим сундук и объятья,

Все сохранившее сердце так радо.