ВОЗВРАЩЕНИЕ ФЕБА

Формозов Николай Александрович — биолог. Родился в Москве в 1955 году. Окончил биологический факультет МГУ им. Ломоносова. Кандидат биологических наук, ведущий научный сотрудник кафедры зоологии позвоночных биологического факультета МГУ. В «Новом мире» выступал со статьями, посвященными истории ГУЛАГа. Живет в Москве.

НИКОЛАЙ ФОРМОЗОВ

_*

ВОЗВРАЩЕНИЕ ФЕБА

О бабочках Набокова

В 1988 году «Вопросы литературы» опубликовали перевод интервью В. В. Набокова Альфреду Аппелю. В нем Владимир Владимирович упомянул, что на форзаце нового издания воспоминаний «Speak, Memory» будет изображена бабочка Parnassius mnemosyne. Русский перевод интервью сопровождала сноска, в ней со всей научной строгостью пояснялось, что такое Парнас, кто там обитал и в каких родственных отношениях с его обитателями состояла Мнемозина. Сноску заключало утверждение: «Вымышленное латинское название, которое можно перевести как „Парнасская памятница”»^[1].

O «Черный аполлон», а по-английски Сlouded (облачный, туманный) Appolo, как же эти невежды посмели тебя оскорбить! Не вас ли «диковинных, древнего происхождения бабочек с полупрозрачными, глянцевитыми крыльями и пушистыми вербными брюшками»^[2] преследовал тринадцатилетний энтомолог на берегах Оредежи? Не вами ли он же четверть века спустя заселил поросшие скабиозами прибрежные лужайки в имении Годуновых-Чердынцевых?^[3]

Вряд ли эта нелепая ошибка удивила бы самого Владимира Владимировича. Воинственное равнодушие русских гуманитариев к натуралистическому естествознанию было ему прекрасно известно: «Потому ли, что „чистая наука” только томит или смешит интеллигентного обывателя, но <...> вспоминаю по отношению к моим бабочкам только непонимание, раздражение и глум» (ДБ, 75), — писал Набоков. С каких пор у российского образованного класса повелось это пренебрежение, откуда эта избирательная слепота к «заветным подробностям» (ДБ, 31) природы? Набоков указывает точный адрес: «Чернышевский... не мог назвать ни одного лесного цветка, кроме дикой розы; но характерно, что это незнание ботаники сразу восполнял „общей мыслью”, добавляя с убеждением невежды, что „они (цветы сибирской тайги) все те же самые, какие цветут по всей России”. Какое-то тайное возмездие было в том, что он, строивший свою философию на познании мира, которого сам не познал, теперь очутился, наг и одинок, среди дремучей, своеобразно роскошной, до конца еще не описанной природы Северо-Восточной Сибири...» (Д, 220).

Стремление высказаться о том, чего не знаешь, стало сущим наказанием литераторов советского времени. С точки зрения натуралиста, между русской классикой и литературой советского (и постсоветского) времени непреодолимый водораздел. Если русские писатели конца XIX — начала XX века были отменными знатоками, по выражению Набокова, «аксаково-тургенево-толстовской дичи» (ДБ, 45), в советскую эпоху входит в моду писать с легкостью Чернышевского о том, что неведомо. Нелепые ошибки в описаниях природы делают и Василий Гроссман, и Александр Солженицын, и Чингиз Айтматов, не говоря уже о беллетристах младшего поколения. Интерес к природе у русских классиков был тесно связан с охотой, усадебным бытом. Набоков весьма отчетливо видит эту связь — не случайно ловлю бабочек он зовет «охотой». В одной заметке он говорит: «Что же я в одной лодке с Чеховым, мне нравится такое соседство. Антон Павлович удит, а я слежу за бражниками, прилетевшими на водопой»^[4].

Таинственным образом появление бабочек в произведениях Набокова часто связано со смертью. Внутренний монолог Слепцова (рассказ «Рождество») прерван на слове «смерть» неожиданным появлением из кокона индийского шелкопряда (Attacus atlas). Цинциннат (роман «Приглашение на казнь»), отставив на чистом листе бумаги перечеркнутое все то же слово «смерть», отвлекается от письма, чтобы прикоснуться к большому ночному павлиньему глазу (Saturnia pyri), которому позже, уже после казни главного героя, суждено вылететь на волю сквозь разбитое окно камеры. В заключительной главе романа «Король, Дама, Валет» белая бабочка (банальная капустница?) мелькает над пляжем. Целый рой белых ночных (Geometridae?) и ярких экзотических бабочек кружит над умершим Пильграмом в финале одноименного рассказа. Название английской версии этого рассказа «The Aurelian» — игра слов: основное значение — лепидоптеролог, второе — прилагательное от aurelia — куколка, то есть куколковый. В одном из ранних стихотворений эта диковинная связь находит нетипичное для Набокова прямое воплощение в стихотворении 1923 года: «Мы — гусеницы ангелов»^[5]. Ангел же у Набокова (рассказ «Удар крыла») подобен ночной бабочке: «Бурая шерсть на крыльях дымилась, отливала инеем <...> [он] опирался на ладони как сфинкс»^[6] («сфинкс» — латинское название одного из родов бражников — Sphinx). В этом рассказе главный герой прячет оглушенного ангела в шкаф, откуда он, как когда-то и махаон, самая первая бабочка Набокова, благополучно исчезает. Ночная же бабочка, мечущаяся вокруг лампы совка, «ижицей быстрой, в безумной тревоге / комнату всю облетая кругом», оборачивается в стихотворении Набокова страшным гостем, «ангелочком ночным»^[7]. Поэт обращается к бабочке-траурнице: «Да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье, / крылья узнаю твои, этот священный узор!»^[8]. Подобные примеры можно приводить и приводить… Крылатые небожители и бабочки, недостижимый рай детства, Россия и энтомологические занятия — темы, многократно переплетающиеся в творчестве Набокова.

Можно заключить, что в системе метафизики Набокова бабочки играют важную роль: с их помощью на пленке, отделяющей бытие от некой высшей реальности, создается тот видимый узор, что говорит посвященным об изначальном промысле.

Буквальное объяснение этой странной связи бабочек с потусторонним миром было предложено самим Набоковым в «Других берегах». Весной 1917 года Набоков перенес операцию аппендицита. Усыпленный эфиром, он видел себя маленьким мальчиком, расправляющим глазчатого шелкопряда (Saturnia pavonia)^[9]: «…хотя ничего особенно забавного не было в том, что расправлен и распорот был, собственно, я...», — комментирует Владимир Владимирович этот эпизод (ДБ, 72). Без малого шесть десятилетий спустя Набоков писал своему однокласснику по Тенишевскому училищу Самуилу Розову^[10], что после той операции он решил никогда более не соглашаться на полный наркоз, вызывавший у него наихудшие из возможных кошмаров. Можно предположить, что сон о расправляемой сатурнии имел какое-то страшное продолжение и в «Других берегах» приведен не полностью.

Иногда связь бабочек со смертью, потусторонним миром не столь очевидна, а лишь намечена пунктиром. В первой главе «Дара» бабочки появляются только на мгновение в безупречном с точки зрения натуралиста, полном северного весеннего воздуха стихотворении:

В канавы скрылся снег со склонов,

и петербургская весна

волнения и анемонов

и первых бабочек полна.

Но мне не надо прошлогодних,

увядших за зиму ванесс,

лимонниц, никуда не годных,

летящих сквозь прозрачный лес.

Зато уж высмотрю четыре

прелестных газовых крыла

нежнейшей пяденицы в мире

средь пятен белого ствола.

Стихотворение обрамлено двумя важными сообщениями — ему предшествует неожиданно точная датировка «…в деревню <...> мы переезжали иногда уже в апреле», а сразу за стихами Набоков пишет, что Федор Константинович в сборник это стихотворение не включил «…потому, опять же, что тема связана с темой отца…» (Д, 23).

Затем этот весенний пейзаж рассыпается на детали, словно головоломка. Его фрагмент (апрельская прозрачность, мокрые березы) (Д, 44 — 45) служит неожиданным русским фоном самоубийства Яши Чернышевского^[11].

Во второй главе тема стихотворения возникает вновь. Фенология петербургской весны дополнена еще одной встречей с уже знакомой нам лимонницей, на этот раз летящей над городом. «На Невском проспекте, в последних числах марта, когда разлив торцов синел от сырости и солнца, высоко пролетала над экипажами вдоль фасадов домов, мимо городской думы, липок сквера, статуи Екатерины, первая желтая бабочка». И дальше: «В начале апреля, открывая охоту, члены Русского Энтомологического Общества по традиции отправлялись за Черную Речку, где в березовой роще, еще голой и мокрой, еще в проплешинах ноздреватого снега, водилась на стволах, плашмя прижимаясь к бересте прозрачными слабыми крыльцами, излюбленная нами редкость, специальность губернии» (Д, 97)^[12], — та самая «нежнейшая пяденица». Упоминание Черной Речки в «Даре», насыщенном пушкинскими аллюзиями, конечно, не случайно. Четырежды повторенные даты, конец марта — начало апреля, так же появляются в прозе Набокова многократно.

Действие «Дара» начинается 1 апреля 1926 года^[13]. Вадим Старк показал, что начало первого романа Набокова «Машенька» приходится на воскресенье 31 марта 1924 года по старому стилю. На следующий день, 1 апреля, Ганин узнает, что Машенька — жена его соседа Алферова. Хозяин пансиона, где живут герои «Машеньки», господин Дорн, как показал тот же исследователь, судя по листкам оставшегося неиспользованным отрывного календаря, умер между 21 марта и 1 апреля 1922 года^[14].

Что это за даты, конец марта и начало апреля, столь часто повторяющиеся в прозе Набокова? 28 марта 1922 года был убит отец писателя Владимир Дмитриевич Набоков^[15], 1 апреля его похоронили. Обстоятельства трагической гибели В. Д. Набокова хорошо известны. В Берлине было совершено покушение на П. Н. Милюкова. Владимир Дмитриевич, оказавшийся рядом, сбил боксерским ударом первого террориста, стрелявшего в Милюкова, и пытался его разоружить, в это время второй террорист трижды выстрелил ему в спину. Дуэль без правил, подлое убийство. В стихотворении на смерть отца Владимир Набоков описывает трагическую берлинскую весну в тех же тонах, что и петербургскую в «Даре»: «Я вижу облако сияющее, крышу, / блестящую вдали, как зеркало...», «синеет влажный мир…» и дальше: «Но если все ручьи о чуде вновь запели, / но если перезвон и золото капели — / не ослепительная ложь…»^[16]. Стихотворение названо «Пасха» — шли пасхальные каникулы, последние для Набокова перед окончанием Кембриджского университета.

И вот еще просвечивающий узор. Главный герой «Дара», описывая поиски «излюбленной редкости» петербургскими энтомологами, замечает, что «…особенно ясно запомнил фигуру... генерала (Х. В. Барановского — в нем было что-то пасхальное)... рядом с фигурой отца… оба со вниманием рассматривают вырытую совком горсточку рыжей земли...» (Д, 97).

Маршрут лимонницы, летящей над весенним Петербургом, вероятно, также неслучаен. Перед первой революцией 1905 года и вскоре после октябрьского переворота 1917 года Владимир Дмитриевич Набоков был гласным Городской думы^[17] (угол Невского и набережной Обводного канала). Сквер и статуя Екатерине — дальше по Невскому в сторону Николаевского вокзала. Возможно, первая весенняя бабочка не только предвещает скорый отъезд на дачу, но и указывает путь в изгнанье братьев Набоковых, из дома в Крым, осенью семнадцатого года^[18].

Повторяющийся узор — апрельский пейзаж, лимонница, белесая пяденица, — все это связано с отцом главного героя. Тот же пейзаж и самоубийство, похожее на странную вывернутую наизнанку дуэль; лимонница, летящая сквозь весенний Петербург мимо здания, где часто бывал отец писателя; энтомологи, ищущие в апрельском лесу у места дуэли Пушкина маленькую пяденицу. И вот финал этой темы романа — казнь отца главного героя Константина Кирилловича Годунова-Чердынцева: «Расстреляли ли его в дамской комнате какой-нибудь глухой станции (разбитое зеркало, изодранный плюш) или увели в огород темной ночью и ждали, пока проглянет луна? Как ждал он с ними во мраке? С усмешкой пренебрежения. И если белесая ночница маячила в темноте лопухов, он и в эту минуту, я з н а ю, проследил за ней тем же поощрительным взглядом…» (Д, 124). Нити сюжета вновь связаны в узел, то, что пристально ищут охотники за бабочками у Черной Речки, ловит последний взгляд Годунова-Чердынцева-старшего, лучи петербургского весеннего утра фокусируются в одной точке — белесой ночнице, светящейся неведомым светом в черной, безлунной, большевистской ночи. Последний кусочек мозаики находит свое место — казнь, отец и все та же маленькая пяденица.

Вероятно, и лимонница (Gonepteryx rhamni) была у Набокова тесно связана с памятью об отце. В широко известных письмах Владимира Дмитриевича Набокова из петербургских «Крестов» к жене, отредактированных сыном-писателем и в 1965 году опубликованных им в американском альманахе «Воздушные пути», есть фраза: «Скажи ему [Володе], что здесь в саду кроме rhamni [лимонницы] и P. brassicae [капустницы], никаких бабочек нет»^[19]. Но за два десятилетия до этой публикации сестра писателя Елена Владимировна (в замужестве Сикорская) в письме к брату цитирует именно эту строку отцовского письма, и звучит она совершенно иначе: «Скажи Laudy, что в тюремном дворе я видел капустницу»^[20]. В ответ Владимир Владимирович писал сестре, что бабочка, залетевшая в тюремный двор к отцу, «…так и осталась сидеть у меня на обшлаге»^[21]. Но никакого упоминания лимонницы в цитате, приведенной Е. В. Сикорской, нет^[22]. Ошибка Елены маловероятна. Она знала скрупулезнейшую точность брата во всем, что касалось бабочек. В одном из писем она пишет: «…меня один человек спрашивал, как мог водиться аполлон в Петербургской губернии. <…> Я возмутилась тем, что человек этот предполагал описку или ошибку! Я ему сказала, что с тобой это случиться просто не может»^[23]. Но если нет сомнения, что Елена цитирует письмо отца точно, то остается только предположить, что это Владимир Владимирович при редактировании писем несколько бесцеремонно переселил лимонницу «со своего обшлага» в тюремный двор Крестов.

Лепидоптерологические образы Набокова добротны как тот самый фаберовский карандаш. Вот пример. Пильграм, торгуясь с Зоммером, вспоминает, что последний раз он заработал крупную сумму накануне инфляции, продав шкап с определенным родом бабочек, виды которого носят названия, относящиеся к любви: избранница, нареченная, супруга, прелюбодейка... Прелюбодейка? Обратный перевод adultera. Это та Catocala adultera, которую с восторгом бежал показывать отцу юный Набоков в «Других берегах» (ДБ, 78). Этот род крупных ночных бабочек сейчас обычно зовут «орденская лента». И действительно, у энтомологов около полутора веков бытовала традиция, берущая начало от самого Линнея, — давать орденским лентам латинские видовые названия, связанные с любовью.

Подобные бабочковые головоломки, как и другие свои загадки, Набоков не любит отгадывать за читателя. Но есть пара исключений. Одно из них — встреча Пнина и Шато со стайкой маленьких небесно-голубых бабочек на берегу речки в усадьбе Кукольникова. О том, что это именно описанная самим Набоковым голубянка Lycaeides samuelis Nabokov, 1943, Владимир Владимирович четырежды указывает в письмах, а затем публикует еще и краткую заметку в «New York Times Magazine»^[24].

Встреча симпатичнейшего из набоковских героев, Тимофея Пнина, и любимейшего из крестников, как называл Набоков samuelis’а (ДБ, 80), тщательно подготовлена. Пнин въезжает «…в старую, непричесанную, на удивление настоящую сосновую рощу» — биотоп набоковского любимца, сворачивает «…в песчаную аллею, окаймленную дикой лупиной»^[25] — его кормовым растением. Знакомство Пнина и Шато с бабочками неожиданно оборачивается для читателей встречей с автором. « — Жаль, нет здесь Владимира Владимировича, — заметил Шато. — Он бы нам рассказал об этих восхитительных насекомых»^[26].

Появление самого автора, предваренное целым роем его любимейших бабочек, — несомненно значимо. Та настойчивость, с которой Набоков утверждал, что это именно Lycaeides samuelis, требует объяснения, ведь для правильного определения этой бабочки потребовались бы изощренные исследования под микроскопом хрупкого вооружения кончика брюшка самцов. Так что присутствуй Владимир Владимирович при разговоре Пнина и Шато, выяснить, что за вид голубянок вспугнули его герои, он смог бы лишь в лаборатории.

Усадьба Кукольниковых «Сосновое» расположена в одном из красивейших штатов Новой Англии. Набоков жил и работал в Новой Англии и охотился за бабочками три ловчих сезона. В 1940-м и 1942-м он с семьей гостил в поместье «Уэст Уордсборо» (Wеst Wardsboro) профессора Гарвардского университета Михаила Карповича (прообраз Кукольникова) в Вермонте^[27]. Лето 1946 года было специально посвящено тому, чтобы поймать в окрестностях озера Ньюфаунд в Нью-Хемпшире известного только по коллекционным экземплярам Lycaeides samuelis^[28]. Но ни в Вермонте, ни в Нью-Хемпшире самуэлисов не оказалось, выяснилось, что к середине двадцатого века в этих штатах (и на территории всей Новой Англии) из-за сведения лесов и разрушения мест обитания эта бабочка исчезла. Таким образом, мы приходим к неожиданному выводу, который, на мой взгляд, является и подсказкой для всей задачи в целом. В мире набоковского романа Пнин и Шато осуществили то, о чем мечтал их создатель, — встретились с бабочкой, которую никак не могли бы увидеть в реальности.

Но продолжим прерванные наблюдения за диалогом Пнина и Шато. «Мне всегда казалось, что его энтомология — просто поза», — комментирует Пнин увлечение своего коллеги и одновременно создателя. «— Ах, нет, — сказал Шато. — Вы так когда-нибудь потеряете его, — добавил он, указывая на крестик на золотой цепочке, который Пнин, сняв с шеи, повесил на ветку. <…> — Может быть, я и не прочь потерять его…»^[29].

Возникает третий ключевой элемент «узора» — тема потери веры. Он связывает сцену с голубянками с последующей. Пнин, охваченный видениями множащихся бесконечных смертей своей возлюбленной, вероятно, замученной в нацистском застенке, о судьбе которой ничего неизвестно достоверно, идет по тропинке к лесу и реке^[30], то есть именно туда, где они были с Шато днем. «Пнин медленно брел под торжественными соснами. Небо меркло. Он не верил в самодержавного Бога. Он смутно верил в некую демократию духов. Быть может, души умерших образуют комитеты, которые на своем непрерывном заседании решают участь живых»^[31]. Но Набоков всегда избегал обсуждать публично тему потери (или обретения) веры, поостерегусь и я.

Так или примерно так я рассказывал о набоковских бабочках двадцать лет тому назад в доме № 47 по Большой Морской, тогда только что отвоеванном у какой-то советской конторы для создания Музея Набокова. Председатель Набоковского фонда Вадим Петрович Старк пригласил меня, зоолога, на апрельскую конференцию не потому, что кому-то мои наблюдения за бабочками Набокова показались особенно интересными. Старк знал, что Музей Набокова ждет подарок.

Летом 1989 года мне предстояли две поездки. В августе я должен был отправиться в рядовую по тем временам экспедицию на Тянь-Шань. А в сентябре-октябре меня ждало путешествие, в реальность которого я не мог до конца поверить. Я собирался в США. Сейчас это звучит куда более обыденно, чем «Заилийский Алатау», но тогда это было чем-то небывалым. Как вам, исколесившим весь белый свет, объяснить, что это было такое? Как меняется жизнь, если знаешь, что на земле есть заветные вожделенные места, которые ты никогда не увидишь? Мне не забыть фразу моей подруги: «Я легко могу доказать, что Париж дальше луны. Луну я вижу чуть не каждую ночь, а Париж никогда». Были и такие, кто, ни разу не побывав в Европе, мог с непринужденностью незваных призраков путешествовать по тому же Парижу во сне. Наша внутренняя воображаемая карта была искажена фантастическим кривым зеркалом — Лондон находился от Москвы во много раз дальше Иркутска, хотя на самом деле все обстояло как раз наоборот. Все-таки сейчас глобус стал куда круглей, чем раньше. Хотя появились и новые полюса недоступности. Я вспоминаю одну заветную веранду в райском ущелье в Юго-Западной Туркмении. В те времена она была «меккой» для энтомологов со всего Советского Союза. Автократор и алексанор, бражник Комарова и брамея Христофа, зегрис Фауста и данаиды — дивные имена чудесных бабочек ежевечерне вплетались в наши неторопливые беседы. Именно там от моего друга — петербургского художника, натуралиста и змеелова — я впервые услышал тогда еще не опубликованные в России строки: «Мы — гусеницы ангелов… / Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни, / и чем жадней твой ход зеленый был, / тем бархатистей и великолепней / хвосты освобожденных крыл». Я и сейчас слышу его бас, перекрывающий аккомпанемент сверчков, шелест деревенской речки и далекий вой шакалов. Ему же, Ростиславу Данову, принадлежало и бессмертное мо: «Я не могу позволить себе умереть, не увидев Борнео». Стоит ли говорить, что «Пильграм» был нашим любимым рассказом. Его главный герой казался нам почти счастливцем, а смерть на пороге осуществления мечты была куда слаще, чем полная невозможность к этой мечте приблизиться.

Предвкушая поездку, я уже чувствовал за спиной «хвосты освобожденных крыл», но нет, не раскрытое окно было перед нами, а распахнутая настежь дверь. Даже не одна, а многие… (В те баснословные времена фраза «Я только что прилетел из России» открывала любые двери на Западе.) Словом, перемена в нашей жизни ощущалась как гигантский метаморфоз. И обманчиво казалось — всё, мы вылупились, и теперь всегда будет так — свобода и счастье. И все же мерещилась масса препятствий, которым суждено помешать осуществлению мечты. Поездке угрожал целый рой мелочей, готовых ужалить со всех сторон, — опечатка ли в паспорте, неожиданно ли сломанная нога, украденные билеты или, наконец, вкрадчивый строгий голос: «Ваша виза, гражданин Формозов, аннулирована, вышла досадная ошибка, уверяем Вас, больше она не повторится». Хотелось найти противоядие от всех этих мелких укусов судьбы, которые мерещились повсюду. Им должна была стать цель, даже миссия, чтобы поездка была важна не сама по себе, а осуществлялась ради чего-то. Как тут было не вспомнить махаона^[32], первую бабочку, упущенную начинающим вырским энтомологом: «…и вот, ныряя и рея, уже стала превращаться в золотую точку, и все продолжала лететь на восток <…> а там — за суровый Урал, через Якутск и Верхнеколымск, а из Верхнеколымска — где она потеряла одну шпору^[33] — к прекрасному острову Св. Лаврентия, и через Аляску <…> где, наконец, после сорокалетней погони, я настиг ее…» (ДБ, 71). Целью моей поездки стало помочь «махаону» вернуться. Это было мое маленькое колдовство, которое помогло поездке осуществиться.

Дальше все было просто. Совсем по-набоковски при помощи стакана (еще не прочитав ни переписку с Уилсоном, ни биографию Бойда) я снял с окон уютнейшей биологической станции, что стоит среди античных колоннад из елей Шренка над вечно-индиговым Большим алма-атинским озером, два десятка заведомо редких высокогорных совок. Венцом моей маленькой коллекции была Catocala (из тех, чьи имена связаны с любовью). Ослепленная неоновым светом городского фонаря, она всматривалась в меня налитыми кровью глазищами нижних крыльев из-под дрожащих мшистых век верхних. Бьюсь об заклад, что это случилось в двух шагах от того овражка, где передовая учительница когда-то испепелила полным укоризны взглядом Годунова-Чердынцева-старшего (Д, 98).

В Гарвардском музее сравнительной зоологии я оказался в той самой комнате, где когда-то работал Набоков...

Здесь следует чуть прервать рассказ о бабочках Набокова и сказать несколько слов о Набокове-энтомологе. На эту тему за последние годы были выпущены три монографии и сборник работ самого Набокова с обширными комментариями. В. В. Набоков на протяжении многих лет с самого детства все свое свободное время посвящал бабочкам, точнее, их ловле или, как он говорил, «ловитве». Особую роль энтомологические путешествия и исследования бабочек сыграли в его первые годы жизни в США. Работа в музеях с коллекциями занимала у него до четырех дней в неделю, иногда по 14 часов в день. Набоков буквально изнурял себя энтомологическими штудиями, разработанный им оригинальный метод исследования рисунка крыльев бабочек столь трудоемок, что после него никто этим методом до сих пор не воспользовался. Причем первое время это была совершенно бесплатная работа, лишь позднее в Гарвардском музее сравнительной зоологии он получал за нее небольшие деньги, на которые нельзя было содержать семью из трех человек — 1000, потом 1200 долларов в год. Бабочки помогли Набокову совершить болезненный переход с русского языка на английский. С их помощью благодаря интенсивным занятиям лепидоптерологией Набоков укрощал свою бунтующую, рвущуюся на свободу русскую музу. Он считал, что тренировка в научных статьях помогла окончательно окрепнуть и приобрести самостоятельность его английской прозе. C 1920 по 1976 год Набоков опубликовал 25 статей и заметок по энтомологии, начиная с многостраничных статей-монографий и заканчивая восторженной рецензией в шесть строк на свежий определитель, прочитанный в больнице за год до смерти. В конце жизни Набоков признавался сыну, что в литературе он завершил все, что хотел, но большая часть его энтомологических проектов (не менее шести, по моим подсчетам) остались не завершенными или даже не начатыми. Он никогда не вступал ни в какие литературные ассоциации и группы, но был членом энтомологических обществ до конца своих дней. Он не отвечал на письма поклонников его прозы из СССР, но переписывался с советскими энтомологами (известен по крайней мере один его корреспондент — Юрий Некрутенко, специалист по голубянкам и бабочкам Крыма).

В Гарвардском музее при протекции коллег-зоологов свои скромные тянь-шаньские сборы я с легкостью обменял на бесценные экземпляры из коллекции Набокова.

И вот я на Большой Морской. В руках у меня желтая энтомологическая коробка, полная сокровищ, я ее открываю торжественно...

Вот это Limenitis limenitis, американская родственница черно-белой красавицы со страниц «Дара» и «Speak, Memory». Весной 42-го года, «описав сверхъестественно плавную дугу» (Д, 70; Д, 120)^[34], она опустилась на дорожку Уэлсли колледжа и была ловко поймана Набоковым с помощью профессорской шляпы.

А это два экземпляра перламутровки Boloria selene tollandensis (Barnes & Banj) — оба пойманы Владимиром и Дмитрием Набоковыми — отцом и сыном — в Колорадо в 1947 году. На этикетке «Moraine Prk & Long’s Pk. Inn Estes Park» (Мораин парк, пик Лонгс, гостиница Истес парк): «А затем наступило одно беспокойное июньское утро, когда я почувствовал потребность хорошенько исследовать обширную болотистую местность за Оредежью. <…> Темно-коричневая с лиловизной болория скользила низким полетом. <…> Мои пальцы пахли бабочками — ванилью, лимоном, мускусом… Наконец я добрался до конца болота. Подъем за ним весь пламенел местными цветами — лупином, аквилией, пенстемоном; лилия-марипоза сияла под пондерозовой сосной; вдали и в вышине, над границей древесной растительности, округлые тени летних облаков бежали по тускло-зеленым горным лугам, а за ними вздымался скалисто-серый, в пятнах снега, Longs Peak. Далеко я забрел…» (ДБ, 78).

А вот совка Syngrapha anguilindens — поймана Набоковым 5 августа 1943 в Алте, штат Юта: «…с горящими угольками глаз, трепеща, снимаясь и падая снова, — и неторопливо-ловкая, большая, яркая рука с миндалевидными ногтями совку за совкой загребает в морилку» (Д, 108).

Наконец, юкковая моль из семейства Prodoxidae. Она была определена Набоковым как Pronuba. В аннотированном издании «Лолиты» Набоков сообщает, что именно этот вид бабочек Гумберт Гумберт принял за белых мух^[35]. Это вторая бабочковая загадка, разгаданная самим автором.

И еще два глазчатых бражника — Smerinthus caucus и Smerinthus sp. Один пойман в поместье друзей Набокова, Карповичей, «Уэст Уордсборо», другой — 30 июня 1943 года в Алте, штат Юта. Буквально в те же дни (7 июля 1943 г.) Уилсон попросил Набокова в письме определить по рисунку бабочку, на днях принесенную ему Дос Пассосом, ей оказался один из видов все того же глазчатого бражника^[36]. В новом тогда романе «Bend Sinister» («Под знаком незаконнорожденных») летом 1943-го Набоков пересаживает бабочку с уилсоновского наброска на руку юной героини: «Очень медленно, словно роза, ты раскрыла ладони. В них, вцепившись всеми шестью мохнатыми лапками в подушку твоего большого пальца и слегка изогнув по-мышиному серое тельце, странно высунув вперед короткие красные с синими глазищами нижние крылья из-под мрамористых, в глубоких выемках приспущенных верхних»^[37]. Глазчатые бражники, демонстрируя пристальный взгляд своих ненастоящих, но выразительных глаз, отпугивают птиц. Похоже, что Набоков хотел, напротив, привлечь хищный взгляд маститого американского критика, одного из первых читателей книги. Как порой случается и у бражников, фокус не удался. Роман Уилсону категорически не понравился^[38].

А здесь целый лазоревый рой голубянок. Тут и подвиды, описанные Набоковым, Lycaeides melissa pseudosamuelis Nabokov, 1949, и экземпляры, пойманные им в Вайоминге в июле 1952 года — Plebejus icaricia icarioides и в Калифорнии — Lycaeides argyrognomon anna (Edwards). Относительно этих последних Набоков показал, что они принадлежат к виду L. argyrognomon, а не L. melissa, как считали до его исследований.

И наконец, аполлон — Parnassius phoebus golovinus. Ареал этой бабочки «сшивает» Старый и Новый Свет. Вот он реет над гористой Сибирью, и дальше, не задерживаясь над багряными сопками Колымы и Чукотки, он уже (о! мечта любого сибирского беглеца) над Беринговым проливом, а там — круто к югу, над Ашлендом (Орегон) и Афтоном (Вайоминг). Все для того, чтобы 28 июня 1943 года примоститься на придорожном цветке (Алта, штат Юта) и быть снятым с него ловким взмахом набоковской рампетки. Да, «далеко до лугов»^[39], где когда-то из-под такой же кисеи вырвался на волю его собрат. В длинном путешествии он потерял, нет-нет, не шпору, у аполлонов они не в почете, — кочуя из языка в язык через превращение в американский топоним, — первую «n» в подвидовом латинском названии, восходящем к имени славного русского адмирала — Василия Михайловича Головнина^[40].

Я передаю бабочек музею. Снопы света врываются в окна на Большой Морской. Феб — сияющий, солнечный Аполлон — вернулся в дом Набокова.