НЕСКОНЧАЕМЫЙ МОДЕРН

Котелевская Вера Владимировна. Родилась в 1974 году в поселке Оредеж Ленинградской области. Окончила Ростовский государственный университет (1997), кандидат филологических наук (2002, диссертация «Повествовательная структура романов А. Дёблина»). Член Российского союза германистов. Доцент кафедры теории и истории мировой литературы факультета филологии и журналистики Южного федерального университета, редактор отдела культуры в журнале «Эксперт ЮГ» (2007 — 2013). В 2010 году выпустила первую книгу стихов. Живет в Ростове-на-Дону.

ВЕРА КОТЕЛЕВСКАЯ

_*

НЕСКОНЧАЕМЫЙ МОДЕРН

Есть книги, которым сразу же суждено вовлечь в поле притяжения и отталкивания самые разные группы читателей. Так произойдет, как видится, и с монографией Александра Житенева «Поэзия неомодернизма». И дело не только в том, что перед нами — масштабное философско-эстетическое обобщение абсолютно свежего материала русской поэзии ближайшего полувека (1960 — 2010-е годы): по меркам науки, дистанция ничтожна, по меркам этики — достаточная для того, чтобы породить полемику в рядах «объектов исследования». Быть в центре внимания литературных критиков и издателей — одно, а попасть в академическую историю литературы и получить свой «порядковый номер», может быть, и мечта поэта, но не всякий согласится с отведенным ему местом и статусом в литературоведческом тезаурусе. Иные, правда, ни возразить, ни прокомментировать уже не смогут — как, например, Дмитрий Пригов. Хотя А. Житенев и настаивает на обязательной включенности автометаописаний в поэтологию^[1], отводя им серьезное внимание и во 2-й главе, где поэтология тематизирована («Эстетические и метафизические параметры неомодернизма», один из параграфов: «Поэтология и проблема субъектности»), возвращаясь к ним постоянно по ходу работы при характеристике очередной персоналии или явления, однако сам выбор программных документов и интервью не выглядит безоценочным.

Так, анализируя поэтику Д. Пригова, исследователь умело избегает цитирования любых деклараций автора, указывающих на связь с постмодернизмом, западным культурфилософским дискурсом и западными визуальными практиками^[2]. При этом А. Житенев не отрицает вовсе наличия этих связей (связь московского и других версий концептуализма с визуальным дискурсом Запада прослеживается в работе наиболее явно), однако в его системе Пригов — «неомодернист», что вряд ли согласуется с самоидентификацией последнего. Подобная ситуация, на наш взгляд, произошла у А. Житенева и с «неомодернистским» подверстыванием идей Б. Гройса, обширно цитируемого на каждом этапе исследования, когда рецензенту, например, так и хотелось вскрикнуть: а это — не постмодернизм, а это?.. Однако исследователь предпочитает, цитируя коллег из «постмодерного» лагеря (Е. Деготь, Е. Ю. Андреева, А. В. Рыков, М. Н. Липовецкий и др.), так вписывать их мнения в орнамент своей мысли, что они невольно предстают апологетами его же концепции, из которой постмодерн изгнан обратно на европейскую родину^[3], а пропуск дается лишь под политкорректными терминоидами «постсовременность» или просто — «современная культура». Характерен такой вот пассаж: «Если для классического модернизма горизонт, по свидетельству Б. Гройса, соотносился с моментом перешагивания через человеческую ограниченность, то для современной культуры он является маркером „границы, которую невозможно преодолеть именно потому, что она не стоит на месте”, маркером дезориентированности и прерванного развития». Релятивизация всякой ценностной границы — аксиома постмодернистского мировоззрения и искусства, но здесь и далее эта идея проходит под знаком неомодернизма. Хаосомность, принципиальная неструктурированность — черты неклассической картины мира, их убедительно обосновывает автор обширным материалом «другой» (андеграундной, неподцензурной) поэзии, но одновременно «не замечает» перекличек с постмодернистской культурой. (Свое понимание причины таких «аберраций» мы приведем чуть ниже, пока лишь скажем, что именно ценностная перенастройка литературоведческого видения на неомодернизм видится нам главным завоеванием автора исследования, имеющим поворотные последствия для дискуссии о современной русской поэзии и, более того, для вхождения ее в топографию современной мировой литературы.)

Иными словами, аксиологическое измерение поэтики (поэта!), ключевое в исследовании А. Житенева, сработает и за пределами его текста. И здесь непременно вступит в игру другая, куда более многочисленная, часть игроков — коллеги исследователя, специалисты по истории русского модернизма, а также его изводов (нео-, пост-, протопост- и т. д.).

Само название монографии ставит под сомнение сотни защищенных диссертаций, а главное — статус-кво, установившееся наконец в академической среде. Если в начале 1990-х еще шла нешуточная тяжба университетских поколений за право «постмодернизма» (и материала русского литературного андеграунда в том числе) в принципе обрести статус предмета исследования, и тут можно было бы смело проверять идею М. Фуко о борьбе за власть как борьбе дискурсов, то в 2000-х с постмодернизмом «смирились» (как и с законами «свободного» рынка). Чаще всего, увы, — безо всякой рефлексии, как-то на скорую руку приняв его в привычном — доктринальном — модусе. Разумеется, для среднестатистического к. ф. н., в карьерном агоне предпочитающего не задавать «проклятых» философско-методологических вопросов, а в педагогической практике вынужденного упрощать и опрощать, постмодернизм оказался одним из самых удобных концептов: в тотальной интерсемиотической игре все возможно и все относительно, остается лишь классифицировать «приемы». Конечно, это всего лишь тенденция, но она показательна. Автоматизация, безоговорочный перенос эстетических идей постмодернизма как художественного направления на отечественную почву — то, что вызвало к жизни массу недальновидных оценок, и сегодня, обретя институциональную силу (сотни конференций, грантов, проектов под «русский постмодернистский дискурс», транслирование безоглядного постмодернистского переписывания литературной карты студентам), служит все большему искажению реальной картины литературной практики 1960 — 2010-х.

И тут скептическое «снятие», вхождение в ситуацию мышления after postmodernism, предпринятое А. Житеневым, оказалось абсолютно уместным и даже безотлагательным.

Со своей неомодернистской концепцией он вступил в поле «воскрешения субъекта». Но только в этом экзистенциальном повороте и возможно исследовать лирику эпохи постмодерна как — пока еще не отмененную никаким радикально новым родовым содержанием — поэтический дискурс субъекта, а в случаях его самоутраты, самораспыления и смерти — дискурс, продуцируемый с особой суггестивной мощью. Многовековая история большого модерна, берущая отсчет даже не в романтизме, а в Просвещении, где субъект мучительно высвобождал свою «самость» из власти корпоративно-цеховых, религиозных и семейно-генеалогических связей, показывает, что нет такого состояния, в котором субъект не силился бы себя переизобрести. И чем сильнее угроза уничтожения, тем актуальнее операции саморефлексии, самособирания, самоотчета (как бы жизнь после смерти в сюжете визионера). То, что когда-то послужило у постструктуралистов поводом для констатации тотальной власти языка (читай: коллектива, истории, дискурсов) и «смерти автора», в лирике обращается в сюжет, становится плодотворнейшим материалом. Умение увидеть за игрой интертекстов, за войной с традицией (-ями) и «пустотным» каноном непрекращающуюся борьбу субъекта за себя — очевидный пафос книги А. Житенева. И сквозь этот поворот зрения становятся зримыми те глубинные смысловые слои, которые задают форму русской поэзии второй половины ХХ — начала XXI века. Выход на уровень глубинных структур поэтики продиктовал исследователю по преимуществу семантический подход к трактовке текстов. Идет ли речь о тропах-фигурах, о синтаксическом устройстве, пунктуационном или метаграфемном оформлении текста, А. Житенев последовательно вычленяет семантические связи и конфигурации, формулирует «базовые схемы», порождающие модели поэтической формы. Поэтому и структура работы подчинена семантической доминанте.

«Субъектное» и аксиологическое центрирование содержания исследования связано, как кажется, и с ясным пониманием автором специфики «русского» неомодернизма^[4]. Там, где в европейском модернизме речь идет о «несчастном сознании», в русском модернизме встает вопрос о сознании «греховном»: традиции религиозно-этического регулирования отношений с миром сильны даже в самом «неокончательном» сознании, неуклонно описывающем себя как «демоническое». Религиозная память сохраняется и в эпоху советского атеизма, когда целый ряд поэтов андеграунда выбирают «кенотическую модель» самоумаления, юродства (главы 1, 3). «Русский» след анализируемых А. Житеневым моделей поэтики и артистического поведения можно прочитать и в неснятом сюжете поиска истины («аксиология» 2-й главы), и в актуальности «метафизического» вопрошания и напряженного восприятия «отчуждения», и в неизжитом романтизме сознания, настраивающем на чаще трагическое, чем «карнавальное» самоощущение^[5], генерирующем поэтику «травмы» (гл. 1, параграф о «Типологии конфликта»). Само педалирование автором конфликта как аксиологического стержня «другой» поэзии настраивает на модернистскую рецепцию.

«Ничего окончательного» — так называется книга немецкого историка культуры Й. П. Маутнера об отношениях притяжения/отталкивания литературы и религии в «позднем модернизме», при этом в кругозор автора вовлечены и классические модернисты вроде Ф. Кафки, и «поздние модернисты», такие как Т. Бернхард^[6]. По странному совпадению, и введение в монографию А. Житенева, в которой идея отказа от «финализма» является центральной, и аннотации на указанную книгу начинаются с цитирования одного и того же места из Т. Адорно — об отсутствии самоочевидности в современном мире предмета и границ искусства^[7]. Тот пласт литературы, который подробнейшим образом анализирует А. Житенев на уровнях философско-эстетического самообоснования, поэтологии, рецепции, структуры формы, типологически обозначен в западном сознании или как «поздний модернизм» (немецкоязычный литературоведческий дискурс), или как «постмодернизм» (англо-американские и французские школы).

Очевидно, что теоретический язык А. Житенева ближе немецкому культурологическому менталитету, в котором «поздний модернизм» и «постмодернизм» ценностно и эстетически разведены^[8]. Речь идет даже не столько о разных персоналиях «другой» или «актуальной» поэзии (так, мы убеждены, разбираемые А. Житеневым поэтики Т. Кибирова, Д. А. Пригова, И. Жданова, Ры Никоновой, Л. Рубинштейна, А. Драгомощенко, Е. Фанайловой, М. Степановой могут быть отнесены и к постмодернизму, что, собственно, делают большая часть исследователей). Речь — о выборе другого ракурса прочтения, об отыскании следов субъекта, отказывающегося принять ситуацию растождествления и с тревогой фиксирующего распад «внятных» отношений с собой и миром, миром настоящего, прошлого и будущего.

Отмена «смерти» модернизма, как убедительно показывает исследователь, входя в подкожный структурно-семантический слой поэтической речи Е. Шварц, В. Кривулина, И. Бродского, Г. Сапгира, Г. Айги, Е. Фанайловой^[9] и других новейших авторов, — акт внимания к выпущенной за последние десятилетия из зоны исследования, а при этом родовой категории лирического субъекта.

В истории культуры существует концепция «долгого» Средневековья^[10], завершающегося лишь «изобретением субъекта» в XVIII — XIX веках. Подобной же «долгой» эпохой предстает модерн, который длится, пока не отменено индивидуальное сознание и искусство «заботы» о нем. Русская поэзия «неомодернизма», систематизированная А. Житеневым, может быть прочитана именно под знаком такой заботы. Постмодерн в таком случае можно понять как сигнал к ревизии всех художественных форм неоконченной эпохи.