КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

_Рай

Австрийский режиссер Ульрих Зайдль («Собачья жара», «Импорт-экспорт»^[1]), прославившийся изображением чистенькой современной Европы как «адского ада», выпустил трилогию с многообещающим названием «Рай» («Paradis»). Первый фильм: «Рай. Любовь» был показан в 2012 году в Каннах. Второй — «Рай. Вера» — спустя несколько месяцев на фестивале в Венеции, где удостоился Спецприза жюри. Третий: «Рай. Надежда» — в начале нынешнего года в Берлине. К концу лета все три картины добрались наконец-то до нашего проката, и паззл в восприятии российских поклонников режиссера сложился. Как и следовало ожидать, образ рекреационного «рая» в трилогии Зайдля оказался не менее травматичным, чем образы производственного «ада» в его предыдущей картине. Но при этом куда более завораживающим. От зрелища чужих неприятностей в «Импорт-экспорте» еще можно было как-то внутренне отгородиться; общечеловеческое стремление к счастью персонажей трилогии вовлекает зрителя в процесс гораздо сильнее.

Больше всего поражает в этих картинах метод. Это не наблюдение, как в документальном кино. И не синтезированный образ реальности, как в игровом. Ощущение, что Зайдль в хирургических перчатках идеально отточенным скальпелем препарирует непосредственно сознание и психику человека, сидящего в зале, последовательно снимая слои иллюзий, условностей, защитного обесценивания, добровольной слепоты, предрассудков, стыда, — с тем, чтобы добраться до очага «нагноения», источника невыносимых душевных страданий.

Страдания тут, надо сказать, в основном женские и связаны главным образом со сферой любви.

_{«Рай. Любовь»}

Героиня — обычная, даже милая, в меру несчастная, одинокая тетка по имени Тереза (Маргарете Тизель). Работает в заведении для психов. Мужа нет. Постоянного любовника — тоже. Дома — кошка и вялая, ленивая дочь-подросток (Мелани Ленц), страдающая, как и мама, избыточным весом. И вот, оставив дочку и кошку на попечении сестры — святоши Анны-Марии (Мария Хофштаттер), Тереза по совету подруги, жизнерадостной толстухи с легкомысленными косичками, отправляется в отпуск, в Кенийский «рай». Туда, где море, солнце, белый песок, африканская экзотика и африканские мужчины, пахнущие кокосом и на каждом шагу предлагающие любовь.

У подруги в этом раю все более-менее ловко складывается. У нее тут есть улыбчивый, всегда готовый к услугам белозубый Муса. И подаренный Мусе скутер подруга расценивает просто как инвестицию, окупающую себя с лихвой. У Терезы так не выходит. Ей нужно, чтобы пляжные жиголо «воспринимали ее как личность»; а это, понятное дело, порождает массу проблем.

Режиссер намеренно вновь и вновь помещает героиню в ситуации, провоцирующие у зрителя острое чувство дискомфорта, неловкости и стыда. Безжалостно фиксирует вываливающиеся из купальника телеса, мешки под глазами, утиную походку, нелепые шляпки и платья-мини… Тереза — классическая шуга-мамочка, — разгуливает по пляжу вне охраняемой зоны отеля, отмахивается от назойливых чернокожих торговцев, осторожничает, задирает нос, изображает из себя неприступную белую леди и томится в ожидании незнамо чего. Понятно, что она — добыча и рано или поздно достанется не тому, так другому охотнику.

Каким-то невероятным, алхимическим способом режиссер добивается от актрисы абсолютной готовности к телесному и душевному разоблачению, а затем провокационно сводит в кадре с реальными «пляжными мальчиками». Пять из них, по словам Зайдля, изначально были отобраны на главную роль, при том, что сам автор не очень представлял, какова эта роль, что будет происходить в кадре и как в итоге станет развиваться сюжет. Зайдль работает методом импровизации: он сталкивает исполнителей в кадре и снимает то, что из этого получается (естественно, от дубля к дублю корректируя результат). И Маргарете Тизель с каждым из непрофессиональных актеров разыгрывает/проживает/исполняет (как исполняют смертельный трюк или фигуру высшего пилотажа) откровенный, почти на грани порнографии эротический эпизод. И только потом, фактически уже на монтажном столе, режиссер складывает из этих эпизодов историю.

Бой № 1 слишком прост и прямолинеен. Он тупо снимает Терезу на пляже, ведет в кафешку, танцует с ней какой-то «Танец маленьких утят»… Дешевый отель, презерватив, настойчивые, грубые ласки. Терезе так не нравится. Ей не хватает нежности. Она протестует, вырывается, убегает. Чтобы назавтра начать все сначала.

Бой № 2 поумнее. Можно сказать — «психолог». Он знакомится с жертвой, отогнав на пляже облепивших ее торговцев. Ведет себя рыцарски, заявляет, что холост, приглашает не в отель, а к себе домой… Он никуда не торопится, ухаживает, угощает даму вином, прогуливает по улицам и твердит о бескорыстной любви… Уже в койке — не забывает говорить комплименты и готов следовать инструкциям, как правильно партнершу ласкать-целовать. В результате Тереза падает ему в руки, как созревшее яблоко. Он дает ей именно то, что нужно, — примирение с ее собственным телом. И всю силу своего нерастраченного либидо Тереза обрушивает на этот случайно подвернувшийся сексуальный объект. Она влюбляется не на шутку, завороженно снимает своего спящего принца на телефон и готова ради него сорить деньгами напропалую. У него же, как немедленно выясняется, «племянница в больнице с приступом малярии» и «папа с инфарктом»… И училка в школе, куда герой приводит белую женщину на экскурсию, требует благотворительный взнос. В общем, бескорыстный секс встает Терезе в копеечку. Деньги в кошельке у нее быстро заканчиваются, и бой исчезает. Героиня страдает, безуспешно названивает ему, курит, пьет пиво… А тут еще выясняется, что любимый женат. В ярости Тереза таскает его за дреды прямо на пляже. И отправляется на поиски нового боя.

Бой № 3 гибок, прекрасно сложен и умеет ходить на руках. Он — тоже «психолог» и тоже зовет домой. Они долго и сладко ласкают друг друга под душем. Но и у № 3, как на грех «брат только что разбился на мотоцикле», и ему тоже немедленно нужны деньги. Тереза, наученная горьким опытом, отказывается от продолжения отношений.

Бой № 4 — мальчик-стриптизер, которого подружки дарят загрустившей Терезе на день рождения. Он мило улыбается, сексуально танцует, и у него такой симпатичный член, повязанный розовым бантиком! Но, к сожалению, на четырех разгулявшихся теток с жирными сиськами этот член не встает. И вечеринка, начавшаяся так весело и зажигательно, заканчивается всеобщим разочарованием.

Бой № 5 — стеснительный, вежливый бармен, которого перевозбудившаяся Тереза после дня рождения железной рукой затаскивает в свой номер. Тут она уже не миндальничает, командует: раздевайся, прими душ, поцелуй сюда… Но перед требованием заняться с нею оральным сексом бармен пасует, и, выгнав беднягу за дверь, Тереза горько рыдает. Круг замкнулся. Итогом всех ее райских похождений становится то самое мучительное переживание женской отверженности, спасаясь от которого она и прилетела в этот африканский любовный рай.

Фильм строится как серия вариаций на тему, каждая из которых разворачивается в новом эмоциональном регистре. И траектория нашего эмоционального восприятия выстроена Зайдлем железной рукой и с безжалостной точностью. Так, «катарсис» он намеренно помещает в середину картины, когда Тереза ненадолго расцветает в блаженстве примирения с собственным телом. Но прорезающаяся затем в этой милой бюргерше «плантаторша» с плеткой вызывает уже некий ужас, а финальная зрительская реакция — безысходное сострадание, когда двери рая больно захлопываются у героини под носом. Любовный рай для бедной женщины недоступен. И не в силу наличия лишних килограммов и возраста. А в силу отсутствия той самой «личности», каковой она так жаждет оказаться в глазах мужчин. Душа Терезы слишком невнятна, рыхла и аморфна; и раскрепощение витальных энергий легко может превратить эту милую тетеньку в монстра или сделать еще более несчастной, чем раньше, но само по себе оно не в силах вознести ее к высотам безусловной любви.

_{«Рай. Вера»}

Героиня второй картины — Анна-Мария, сестра Терезы. Тут история куда более радикальная. С Терезой все, в общем, понятно, и даже когда мы испытываем презрение, ужас или стыд за нее, — то по большей части проецируем на экран свои собственные проблемы и комплексы. Но что происходит в голове у женщины, которая регулярно хлещет себя плеткой перед распятием и вторгается в чужие жилища со статуей Девы Марии наперевес? Почему эта тетка вполне себе фертильного возраста с нормальной фигурой, нормальной работой (она служит медсестрой в диагностическом центре), нормальной, судя по всему, зарплатой, машиной и собственным домом, ходит с идиотской старообразной прической и вечной улыбкой фальшивого умиления на лице, практикуя образ жизни религиозного зомби?

На протяжении первой четверти фильма Зайдль удерживает эту психологическую дистанцию между нами и героиней, заставляя наблюдать за ней вчуже, с медицинским саркастическим любопытством. Чередует стерильные, зачастую строго симметричные кадры: Анна-Мария любовно надраивает полы; Анна-Мария спиной к камере, распевает псалмы, аккомпанируя себе на электрооргане; Анна-Мария выходит из дома с мешком, едет в электричке куда-то в район трущоб, стучится в чужие двери с текстом: «Здравствуйте! К вам в гости пришла дева Мария!»…

Миссионерские визиты решены в излюбленной Зайдлем импровизационной манере — с участием непрофессиональных актеров, обрезанными фигурами и общей атмосферой неловкости, висящей в воздухе, как топор. Но соприкосновение с естественной жизнью героиню никак не затрагивает. Она несет свою «божественную» пургу, не смущаясь реакцией собеседников. Кто-то впускает ее и послушно вместе с ненормальной фанатичкой читает молитвы. Кому-то не лень вступать с ней в дискуссии на тему: «Мы живем в грехе? А кто это вам сказал? Вашему Богу, что, больше заняться нечем?». Кто-то просто грубо захлопывает дверь у нее перед носом. За грешников, вернувшись домой, Анна Мария молится. Нацепляет на голое тело пояс с шипами, ставит будильник и, пока он не прозвонит, ползает на коленках, читая «Розарий». Иногда к ней приходят гости — такие же зомби из самопального «Легиона Сердца Иисусова»; хором молятся и клянутся «сделать Австрию вновь католической». Чума!

Мария Хофштаттер в этом фильме совершает актерский подвиг. Она с гениальной точностью выстраивает на экране рисунок странного, внешне абсурдного поведения, подоплека которого — полностью вытесненная и очень мощная сексуальность. То, как Анна Мария смотрит на Иисуса, любовно беседует с ним, целует и обнимает распятие… То, с каким ужасом реагирует на случайно подсмотренную в парке сцену группового секса, как после яростно в ванной оттирает себя мочалкой, — не оставляет сомнений в диагнозе: «Католицизм головного мозга на почве глобального недотраха».

Но что же ее так жестоко перекорежило?

Оставшиеся три четверти фильма Зайдль посвящает ответу на этот вопрос. И в итоге космическая дистанция между нами и героиней сокращается до нуля, и мы не просто понимаем эту «шизофреничку», мы полностью, на сто процентов разделяем ее чувства в финале. Уникальный трюк! Высший пилотаж режиссуры.

Где-то на тридцатой минуте фильма в доме Анны-Марии появляется муж (Набил Сале) — седой красавец-араб, мусульманин и инвалид-колясочник. Когда-то, вероятно, они поженились по страстной любви. Но дело на лад не пошло. Как явствует из обрывочных разговоров, муж пил, гулял и даже поколачивал Анну-Марию. Еще он смотрел по телевизору разные нехорошие передачи и тем смущал ее благочестивую душу. История отчасти напоминает один из сюжетов документального фильма Зайдля «Иисус, Ты знаешь» (2003), где тоже фигурировала благочестивая прихожанка, любовно сдувавшая пылинки с Распятия и жаловавшаяся Иисусу на мужа-пакистанца, достающего ее телевизором. Но та была — бледная моль. А эта — женщина-вамп. Можно только представить, что она вытерпела! Чем был для нее семейный секс: постыдная повинность и острейшее наслаждение, неразрывно связанное с чувством боли, унижения и греха.

Потом муж попал в аварию, обезножил, и секса не стало. Тут-то Анна-Мария и перенесла всю свою страстность на Иисуса. А когда муж уехал к родне — для нее наступило уже полное счастье. Одна в доме. Никому ничего не должна! Стены увешаны благочестивыми изречениями и портретами Иисуса. Можно забыть про мужа, про весь этот пережитый ею семейный кошмар. Можно позволить себе любить безоглядно, всем сердцем: Иисус не обидит, не прибьет, не унизит, не плюнет в душу. Конечно, элемент мазохизма в ее отношениях с Иисусом остался, но самобичевание и вериги теперь — жертва ради спасения погрязшего в грехе человечества. Иисус дал ей главное — ощущение безопасности в отношениях и возможность наконец-то почувствовать себя правой, безгрешной. Вера стала «гипсом» для ее искалеченной, жестоко травмированной души; и вечная, приклеенная улыбка на устах Анны-Марии — улыбка человека, избавившегося вдруг от многолетней, невыносимой боли.

И вот муж вернулся, чтобы разрушить ее святое убежище. Он требует не просто заботы, он требует любви — физической и душевной. Но Анне-Марии нечего ему дать. Вся ее любовь принадлежит Иисусу. Поэтому за мужем Анна-Мария ухаживает, «как за собакой»: кормит, поит, купает, ногти стрижет, не обнаруживая при этом ни капли тепла, ни тени сочувствия. Он пытается поговорить, достучаться до нее — бесполезно. Он бесится, оскорбляет, дерется — никакого эффекта. Тогда он начинает глумиться над ее верой, сбрасывает со стен распятия, вторгается на заседание христианских зомби-легионеров, и тут Анна-Мария переходит в контрнаступление: тайком прыскает на спящего мужа святою водой. Муж, проснувшись, орет как ошпаренный.

Любопытно, что примерно так же из карманного флакончика с пульверизатором Тереза опрыскивала антисептиком сантехнику в африканском отеле. Зайдль иронически ставит знак равенства между святостью и стерильностью. Бог для Анны-Марии там, куда не проникает жизнь с ее мукой.

Трагикомическая домашняя война святоши с калекой достигает апогея, когда Анна-Мария обнаруживает на полу осколки сброшенного мужем и разбившегося гипсового распятия. В ответ она лишает врага колесных средств передвижения — уносит в подвал его инвалидное кресло. Муж ползает по дому, колотится в двери. Она, заглушая его вопли, самозабвенно играет на электрическом пианино, а потом, заперев несчастного в доме, отправляется наставлять на путь истинный очередную овечку.

Длинная и, вероятно, мучительная в другом контексте сцена нелепой возни Анны-Марии с пьяной русской молодкой-гастарбайтершей, которая то лезет героине под юбку, то замахивается на нее с бутылкой и ножом, — тут воспринимается едва ли не с облегчением. Чужая беда — отдушина в сравнении с тем, что происходит там, дома. Анна-Мария в жестокой ловушке. Выгнать мужа-инвалида она не может. Смириться с его присутствием — тоже. А главное, не может понять: почему добрый Иисус, в любви к которому она надеялась обрести защиту от жизни, вновь так жестоко обрушил на нее эту жизнь?

Убежище фанатичной, нерассуждающей веры превращается для Анны Марии в наглухо запаянный железный котел, со всех сторон подогреваемый «адским» пламенем. Взрыв неизбежен. И он происходит, когда мужу удается все-таки докопаться до героини и вступить с ней в сексуальный контакт. Вырвавшись из ненавистных объятий, Анна-Мария несется в комнату, где хранит свои вериги и плети, и принимается яростно бичевать распятие: «За что? За что? Как Ты мог?». Это — катарсис. Фальшивый религиозный «рай» наконец-то лопается, как железная скорлупа. Трудно сказать, как героиня выживет после этого, но освобождение от глухой невротической защиты, выдаваемой за настоящую веру, воспринимается, по большому счету, как благо.

_{«Рай. Надежда».}

Третий фильм лишен такого накала страстей. Место действия — лагерь для похудания, куда тетка Анна-Мария отвозит тринадцатилетнюю дочку Терезы — Мелани, пока мама ищет любви на кенийских пляжах. Двадцать толстых подростков, собранных в каком-то бетонном мешке, где их дрессируют стройная тетенька-диетолог, брутальный тренер и стареющий красавец-доктор — латентный педофил (Йозеф Лоренц).

Подростки воспринимают диетическую программу как привычное насилие со стороны взрослых. Они, как могут, сопротивляются — нарушают режим, пьют пиво, жрут чипсы, играют в бутылочку… Но бунтуют лениво, нехотя, в полноги. Они уже знают, что примерно так, как здесь, будет везде и всегда. Этот мир не изменишь.

Мелани, чтобы хоть чем-то себя занять, влюбляется в доктора. Забавным образом она повторяет судьбу своих родственниц — обрушивает нерастраченную любовь на «неподходящий» объект, сулящий, как ей кажется, решение самой насущной ее проблемы. У Терезы такой проблемой была дисморфофобия, у Анны-Марии — жажда безопасной любви, у Мелани — полусиротское одиночество недолюбленного подростка. Ей, в общем-то, нужен скорее отец, чем любовник. Но она этого не понимает. Просто чувствует, что доктор к ней тоже неравнодушен, и настойчиво преследует его своими визитами, откровенными взглядами, неумелым кокетством и нескрываемой тягой к физическому контакту. Доктор же только облизывается на эту гору соблазнительного юного жира. Но тронуть не смеет. Ибо это — конец карьеры, тюрьма и вообще — полный жизненный крах.

Кульминационная сцена: доктор везет сбежавшую из лагеря и надравшуюся в баре Мелани обратно в диетический центр. По дороге останавливается в лесу, вытаскивает ее, бесчувственную, из машины, кладет на травку и, подвывая от желания, ползает вокруг, обнюхивает, но так и не решается прикоснуться. Для доктора в этой истории надежды нет. Для Мелани — она остается. Надежда, что со временем девочка похудеет, повзрослеет и встретит более подходящий объект для страсти.

Третий фильм интересен не столько самой этой квазипедофильской историей, которая, к счастью, ничем не кончается, сколько как некий итог, метафора всего происходящего в трилогии Зайдля.

Здесь важно, что герои — подростки, ибо точно такими же незрелыми подростками являются все персонажи, независимо от биологического возраста. Зайдль проговаривает это прямым текстом. Одна из девочек жалуется в картине, что ее мама с ее друзьями ведет себя как подружка, как сверстница. Остальные дети кивают: ну да, родители — они такие. Инфантильные идиоты. Но ничего ты с этим не сделаешь.

Важно также, что дело тут происходит в некоем казенном учреждении, где предполагается, что твои проблемы кто-то решит за тебя. Неважно, кто: государство, церковь, страховая медицина, туроператор… Все эти институты работают вроде исправно, но абсолютно безлично. Да, тебя накормят, напоят, развлекут, займут идиотскими упражнениями и даже, если угодно, наставят на путь истинный, но почему-то из всего этого получается только вялая скука, бессмыслица или острая, невыносимая боль.

И наконец, здесь, как и в других фильмах трилогии, есть героиня, душа которой просится в рай, ищет целостности, внутренней гармонии, счастья на путях любви, надежды и веры, но жестоко обламывается в силу незрелости души и ума.

В общем, перед нами мир, напоминающий «пионерлагерь»; с виду комфортный и даже гуманный, но преисполненный скрытых противоречий, неизбежного насилия, унизительной «дисциплины» и очень болезненных витальных фрустраций. Не рай, не венец эволюции, не конец истории… Скорее, приют, рационально выстроенный в эпоху модерна для несовершеннолетних масс, которые должны каким-то образом повзрослеть, чтобы превратить это место обитания в нечто достойное человека.

Как, за счет какой энергии может произойти это массовое «повзросление», превращение личинки человека в полноценную личность, — Зайдль как истинный агностик не знает. Но он до такой степени чуток к любому насилию, унификации, унижению и социальной фальши, что не устает снимать провокационные фильмы, обнажая скрытый под пленкой европейского благополучия ад.

За что мы ему по-настоящему благодарны.