«РЕБЕНОК, КОТОРЫЙ ЖИЛ ВО МНЕ, ДОЖИДАЛСЯ СВОЕГО ЧАСА»

Сергей Махотин — прозаик, поэт, радиожурналист, автор более тридцати книг стихов и прозы для детей и подростков, постоянный автор петербургского издательства «Детгиз». Лауреат премии имени С. Маршака, Всероссийского конкурса детской литературы «Алые паруса» и Почетного диплома Международного совета по детской и юношеской книге (IBBY), лауреат премии имени К. И. Чуковского в номинации «За выдающийся вклад в отечественную детскую литературу».

СЕРГЕЙ МАХОТИН

_*

«РЕБЕНОК, КОТОРЫЙ ЖИЛ ВО МНЕ, ДОЖИДАЛСЯ СВОЕГО ЧАСА»

Вольная беседа с автором «Вируса ворчания» при добром участии автора «Чудетства»

С петербургским писателем Сергеем Махотиным, автором книг для подростков «За мелом», «Вирус ворчания» и «Включите кошку погромче», мы встретились в конце минувшего лета в Одессе, на 17-й Международной книжной выставке «Зеленая волна», в рамках которой был представлен и Всеукраинский конкурс на лучшее произведение для детей «Корнейчуковская премия».

Помимо приветствия этому начинанию, петербуржцы Сергей Махотин и Михаил Яснов представляли в Одессе детские русские книги киевского издательства «Лаурус» (серия «Говорящая рыбка»). Коллегу и друга Махотина — известного поэта и переводчика Михаила Давидовича Яснова я попросил принять участие в нашей беседе не только потому, что они приехали из одного города, но и потому, что многое в нашем «детлите» они делают сообща. Впрочем, это будет понятно из интервью, в публикации которого я старался сохранить интонацию живого, непосредственного разговора.

— Сергей Анатольевич, в биографических статьях, посвященных вам, встречается слово «журналист». Это потому, что в конце 1980-х — начале 1990-х вы работали редактором радиопрограммы «Заячий остров»? Или из-за журнала «Костер»? Или же это — сегодняшнее редакторство на школьном радиоканале «Малая Садовая», — что?

Сергей Махотин. Все началось давно. После того, как я оставил, проучившись полгода, ленинградский Институт киноинженеров, и после окончания Литературного института, куда поступал, кстати, с подборкой «взрослых» стихов, — наш общий друг, поэт, сценарист и педагог Вячеслав Абрамович Лейкин посоветовал мне пойти в корреспонденты. Лейкин в то время руководил детским литературным объединением при газете «Ленинские искры», лет двадцать пять он этим, по-моему, занимался и выпустил, спустя годы, уникальную книгу о литературных занятиях с детьми «Каждый четверг в четыреста сорок восьмой»…

— Это — номер комнаты, как я понимаю?

C. М. Да. Юные поэты собирались на четвертом этаже «Лениздата», где была редакция старейшей и самой первой в стране газеты для детей. «Ленинские искры» выходили с августа 1924 года.

А Лейкин справедливо считался и считается воспитателем целого поколения питерских поэтов, скажем, Полина Барскова и Всеволод Зельченко — его питомцы.

Михаил Яснов. …А еще Вадим Пугач, и Тимофей Животовский, и Нина Савушкина. Сегодня многим из них уже под пятьдесят, а тогда они были школьниками, и я, например, сам захаживал к ним постоянно, уж больно все это было интересно.

Слава Лейкин — замечательный поэт, и «взрослый» и детский. Мы в «Детгизе» выпускаем сейчас его первую большую детскую книжку.

C. М. Одна из его визитных карточек там — четверостишие «Где справедливость?!»:

Кричала мама: «Просто безобразие!

Сплошные тройки! Где разнообразие?!»

Когда же я принёс разнообразие,

Она опять кричала: «Безобразие…»

М. Я. А из «взрослых» я вспоминаю сразу: «На вечере сказал осел хмельной: / Хочу я выпить с Антилопой Гной. / Его оттуда выгнали взашей. / Как трудно жить, не зная падежей!».

C. М. Он все время учил чувствовать слово. Его ученики всё схватывали мгновенно, пробовали это слово на вкус, на звук, на что угодно; кувыркались в словесной технике, как в воде, и многое выходило у них замечательно.

Вот в этих «Ленинских искрах», где они занимались по четвергам, я и начал работать. После Литинститута мне, конечно, больше всего хотелось заниматься литературой, а направили меня в школьный отдел.

Но это была, конечно, судьба: я начал делать какие-то школьные репортажики, ездить по Ленинградской области и, главное, встречаться с детьми и учиться общаться с ними.

— Этому нужно было учиться?

— Конечно, я же их побаивался, как почти всякий взрослый! Ну а потом, через два года, в мой жизни случился наш прославленный журнал «Костер», а это уже огромный пласт биографии, потому что там я проработал больше десяти лет. Журнал издавался тогда тиражом под два миллиона экземпляров. Я ушел из «Костра» в девяносто первом, к тому времени вышло уже и несколько моих детских поэтических книжек — «Море в банке», «Здравствуй, день!», «Старшая группа»…

А когда я только появился в редакции, журнал как раз переехал с Таврической улицы на Мытнинскую (где он и теперь), легендарные сотрудники и авторы — Довлатов, Лосев — уже давно были в эмиграции, но уникальная «костровская» атмосфера сохранялась.

— Что было в ней главным?

C. М. Воздух литературы и стремление объединить вокруг издания талантливых людей. Тогда все журналы к этому стремились. У «Пионера», например, был свой круг, — скажем, Владислав Крапивин все свои вещи печатал в «Пионере». Но «Костер» вдруг стал печатать Юрия Коваля — это произошло, когда главным редактором стал Святослав Сахарнов. Явление Коваля началось как приключение. Прозой в «Костре» заведовал тогда Валерий Воскобойников, и вот он рассказывал, что поступившая когда-то в редакцию рукопись «Недопёска» была забракована прежним начальством и пылилась где-то на шкафу. И надо же ей было вместе с остальными прочитанными и непрочитанными рукописями свалиться на голову Валерию Михайловичу. Он сел читать прямо на полу, не мог оторваться, пока не закончил, а закончив, побежал с этим «Недопёском» к Сахарнову.

И после этого Коваль стал постоянным автором «Костра» — там вышли «Приключения Васи Куролесова», была напечатана и его изумительная вещь «Пять похищенных монахов». В Москве Коваля почти не печатали, а «Костер» отличался тем, что кое-что себе позволял, несмотря на все непростые времена. И это было всегда.

М. Я. Ты помнишь, как в начале семидесятых в «Костре» напечатали аксеновскую повесть «Мой дедушка — памятник»?

C. М. ...с отличными рисунками Миши Беломлинского. Потом, там же — в «Угольке», специальном разделе для малышей, — публиковался и Бродский.

— В начале 1960-х там появился сокращенный вариант «Баллады о маленьком буксире», были, кажется, и другие публикации.

C. М. Это все благодаря Лосеву, он и «Уголек» придумал. Но Бродский печатался и в «Искорке» — журнальном приложении к «Ленинским искрам», уникальном ленинградском журнале, который при мне редактировала Дора Борисовна Колпакова^[1]. До самого конца журнала она делала его^[2]. Это был, на мой взгляд, лучший детский литературный журнал в Советском Союзе. Он делался на какой-то дешевой бумаге, стоил какие-то копейки — но если тебя в нем опубликовали, это значило, что ты уже достиг какого-то уровня.

М. Я. Планка была высоченная, это правда.

— У меня почему-то сложилось такое впечатление, что лениградско-петербургское крыло детской литературы — оно какого-то особого склада, спаянности и энергии. Что у вас там даже больше пишущих людей, чем здесь.

C. М. Я не знаю, мы сами как-то никогда не делали такого разделения — между москвичами и нами.

М. Я. У меня есть пример с другой стороны — c переводческой. Вся эта пресловутая «вражда» между московской и ленинградской школами перевода была вызвана, по-моему, только тем, что в Москве было легче напечататься. Кроме того, к нам, в Питер, «скидывалось» много трудной и недорогой работы. А как только система рухнула — все объединились.

Наверное, можно и стоит говорить о конкретных личностях — кто у кого учился и так далее. В Москве у детских писателей были свои учителя, в Питере свои. Вот у нас было объединение «Дружба» при «Детгизе», которым на моей памяти руководил Александр Алексеевич Крестинский^[3], а потом — Валерий Воскобойников. Были знаменитые «костровские» семинары, которые проходили два раза в год.

— И все-таки эта «мифология отъединенности» — есть. А иногда мне кажется, что и книги детские у вас издаются — и больше и как-то наособицу, взять хотя бы «самокатскую» серию «Родная речь» — с книжками Валерия Попова, Вольфа, Петкевич, Игоря Ефимова.

М. Я. Так издательство-то московское! Просто эта серия посвящена литературе второй половины прошлого века, а там было много ленинградцев, они и вышли сейчас один за другим. Нет, это все-таки параллельные системы: у нас были Голявкин и Вольф, у вас — Коваль, Берестов, Успенский…

C. М. Может быть, в том, что касается поэзии, московские авторы как-то… беззаботней, игривее, чем ленинградские?

М. Я. Помнишь, как Кушнер писал в начале восьмидесятых о гитаре: «Пускай на ней играет / Григорьев по ночам, / Как это подобает / Разгульным москвичам. // А мы стиху сухому / Привержены с тобой. / И с честью по-другому / Справляемся с бедой…».

— Ваши первые книги, Сергей Анатольевич, были поэтическими. Вы, насколько я могу судить, довольно долго были детским поэтом и значительно позже перешли на прозу. И по-моему, несмотря на быстро разошедшийся недавний сборник «За мелом», куда вошли и старые вещи, — прозу писать вам больше нравится.

C. М. Да не то чтобы больше нравится, но, может быть, что-то я уже в стихах высказал сполна и нужен какой-то новый виток. Вот если сын мой подарит внука, тогда и пойдут какие-то другие интонации. Ведь очень важна атмосфера, в которой ты существуешь.

— А в какой атмосфере вы существовали, когда начинали писать стихи? Эти — для маленьких, они из чего появились? Вот как один мальчик принес в подарок другому, заболевшему, банку с морской водой: «Боря сильно загорел. / Петя сильно заболел. // Петя медленно в палате / Поправляется. /Лучший друг к нему в халате / Направляется…»

C. М. Не знаю. У нас в семье никто не занимался литературой, мама работала учительницей, отец был техником связи. Знаете, есть такое присловье о человеке, который себя вдруг как-то неадекватно повел — «стих нашел»? Вот на меня «стих нашел» в самом буквальном смысле.

— Но первые стихи были, как я понимаю, «взрослыми»? И тоже — лирическими, как и те, что впоследствии для детей?

C. М. Сначала, конечно, «взрослые». Меня Лев Ошанин, в семинаре у которого я учился, дразнил «тихим ленинградским лириком».

А детские… Видимо, какой-то ребенок во мне жил и дожидался своего часа. Когда у меня стали появляться первые детские стихи, я почувствовал себя необыкновенно счастливым. Мне казалось, что я никому не подражаю, говорю своим голосом, точнее, голосом того человечка, который во мне живет. Это было удивительное ощущение.

— А кто был их первым читателем, кому вы их показывали? Кто-то был, наверное, и из старших, из учителей?

C. М. Ну, отчасти их первым читателем был Михаил Яснов. Я и до сих пор Мише многое показываю.

М. Я. Мы все время обмениваемся.

C. М. Старшие учителя были очень хорошие — тот же Крестинский или совершенно изумительный поэт Нонна Слепакова. Нам невероятно повезло, потому что вот эти мэтры, те, кого мы называем классиками детской литературы — Радий Петрович Погодин, Николай Иванович Сладков, — они, бывало, и сами, представьте, спрашивали: ну что, Сережа, как пишешь, что нового… Эта атмосфера доброжелательности, которая существовала и существует в детской литературе, она как-то резко отличается от атмосферы во «взрослой». Господи, как мы радуемся на наших семинарах детских писателей при «Детгизе» (мы называем их «детгизовские вторники», так как собираемся через вторник), когда у кого-то появляется что-то интересное!

М. Я. Правда, мы и строгими тоже бываем.

— Вот мы говорили с Успенским о том, насколько осмысленно преподавание этого ремесла — детской литературы. Он настроен весьма радикально. А как вы работаете с вашими младшими литераторами, на чем вы их учите, на уроках старших?

C. М. Нет, «детгизовские вторники» — это не литературое объединение, аки кого мы не берем. Мы уже разговариваем с человеком, как с коллегой, который отличается от нас тем, что он помладше и у него еще нет своих собственных книг, или почти нет. Это обсуждение текста перед его публикацией.

То есть текст, который нам представляют, уже должен быть достоин того, чтобы его напечатали.

Эти «вторники» были затеяны пять лет тому назад, после первого Фестиваля молодых писателей вокруг «Детгиза». Ведь молодому человеку, особенно живущему в провинции и оторванному от широкой культурной среды, вариться в собственном соку довольно тяжело. Вот, скажем, Женя Басова — она такая — в своих Чебоксарах — одна… А Тамара Михеева в Челябинской области, может, и не одна, — но все равно, таким авторам собираться вместе и поддерживать ту атмосферу, о которой мы говорили, сложно^[4]. «Детгизовские вторники» этому способствуют, авторы приезжают к нам в Петербург довольно регулярно, ездим и мы.

— То есть у вас есть устойчивое представление о том, что происходит сегодня в российской детской литературе?

C. М. Думаю, есть, особенно в подростковой. Во многом и потому, что меня постоянно включают в жюри конкурса имени Сергея Михалкова, а это сегодня, наверное, самая мощная по охвату и своим финансовым возможностям премия.

— Хочу продолжить разговор о вашей собственной работе. Скажите, насколько трудно писать для сегодняшних детей, вот именно в этом времени, которое по сравнению с предыдущим изменилось во многих отношениях. Что-то, наверное, изменилось и — счастливо, я, скажем, не могу представить себе ваших рассказов «Шестиклассник Серафим» или «Бабушка Плисецкого», напечатанными при советской власти.

C. М. Это важный и сложный для меня вопрос — как работать с этими детальками и приметами времени, из которых любая проза и состоит. Смотрите, мы перечитываем «Денискины рассказы» Виктора Драгунского. Все вроде бы хорошо, но нет уже ни этих управдомов, ни женщин-маляров, которые приходят делать ремонт… Сейчас таджики приходят. Но рассказы-то по-прежнему хороши!

С другой стороны, возьмите, например, «Он живой и светится». Вот этот самосвал в самом начале истории, за который друг Мишка отдал живого светлячка в спичечном коробке, — ведь этот грузовичок — невероятная для детей драгоценность. А сейчас для них что может стать драгоценностью? Какой-нибудь айпад?..

М. Я. Многие детали, действительно, не работают, хотя не это, я думаю, главная проблема. У меня, кстати, есть параллельный пример со стихами. Я читаю ребятам Маршака: «Дети нашего двора, / Вы — его хозяева, / На дворе идет игра / В конницу Чапаева. // Едет по двору отряд, / Тянет пулеметы. / Что за кони у ребят — / Собственной работы!...» И дальше: «Дети нашего двора, / Чкаловского дома, / Улетали вы вчера / Вдаль с аэродрома…».

Они же смотрят на меня и совершено не понимают, что за Чкаловский дом такой. А в одной школе мне сказали, что «дети нашего двора» — это дети местных бандитов, понимаете? Ну хорошо, со стихами попроще: можно клюнуть на звук, на ритмику, на все это оформление. Но детали-то все равно не работают, как не работает, например, «Школа» Агнии Барто. Замечательные стихи, а не работают. Так что включать их в антологии я, может, и буду, а вот читать вслух или брать для каких-то примеров — вряд ли.

— А может, ребенку сначала объяснить все эти детали, как-то ввести его в контекст? Я пробовал так делать с «Детством Никиты», с Гайдаром.

C. М. Я думаю, что даже и предупреждать не нужно. Ребенок ведь — не дурачок, и самое ценное в рассказе он все равно для себя возьмет, вот как этого светлячка из Драгунского. И потом, это же интересно, такое путешествие в прошлое. Ну разве не интересны удивительные детали школьного быта в «Серебряном гербе» у Чуковского?

Мои книжки, наверное, отчасти старомодны, они одной ногой стоят как бы в том времени, а другой — в этом. Но я себя специально не насилую и не под что не подстраиваюсь: пишу так, как подсказывает интуиция, какой-то внутренний голос. Кстати, очень помогают встречи с детьми: и когда я им читаю вслух еще не опубликованное и просто — общение.

— Ну хорошо, а вещество сатиры вам присуще? Я очень внимательно читал рассказ «Президент» в последнем сборнике «Включите кошку погромче» — о том, как девочка оказалась в утреннем трамвае рядом с президентом, изучающим жизнь страны и окруженным одинаковыми дядьками в пиджаках^[5]. И решил для себя, что это все-таки не сатира, а что-то другое.

C. М. Конечно другое. Детская литература не должна быть злой. Многие сатирические стихи Агнии Львовны и Сергея Владимировича не выживают, вероятно, именно потому, что это сатира. Ну, как в «Девочке рёвушке»: «…на тебе от сырости плесень может вырасти». Ну и за что ты так дразнишь ребенка? Он этого не любит и не прощает.

Но это еще и время такое было. Когда я работал в «Ленинских искрах», там тоже с чем-то воевали — с двойками, к примеру. Моя жена так и говорила: «Ну что вы все время воюете? Живите мирно».

М. Я. Задача детского писателя, если он пошел по этому пути, — научить ребенка юмору, иронии — если иронии вообще можно научить.

— Все-таки ирония — это палка о двух концах.

М. Я. Понимаю, но давайте попробуем сказать точнее: научить самоиронии, а это великая вещь! Научить ребенка посмотреть на самого себя.

— Вспоминается застрявший в лифте махотинский Коля: «…и все перечитывал / Слово „козёл”, / Которое / Только что / Сам нацарапал».

C. М. У меня были, помню, моменты какого-то взрослого возмущения, которые я отчасти перенес в детскую поэзию, например, вот в этой «Собачьей шапке»: «Хвастал Орлов долгожданной удачей / Выгодно купленной шапкой собачьей. // В школе рассказывал он без утайки, / Что всех теплее сибирские лайки, / Могут в любые морозы согреть. // Я не могу на Орлова смотреть!».

Это совершенно реальная история, вплоть до фамилии.

М. Я. Но дело в том, что это никакая не сатира!

— Это драма…

М. Я. ...причем, совершенно четко увиденная.

— На задней обложке книги «Вирус ворчания» написано: «Недавно один из критиков заметил, что Драгунский и Голявкин с удовольствием пожали бы ему руку. И это справедливо: писатель продолжает их традиции, его герои — сегодняшние ребята. Говорить их языком, писать о них с любовью, юмором и грустью, труднее, чем о персонажах выдуманных. Не каждому это удается. Наверное, поэтому детской литературы о наших юных современниках не так много».

Я, когда первый раз это прочитал, даже немного обиделся: ведь и мне в голову пришли именно эти имена, ну, еще Сергей Вольф, наверное.

C. М. Этот критик — Валерий Михайлович Воскобойников (оба смеются. — П. К.). Видите, речь идет об узнаваемых героях. В том же самом «Костре», где я работал, мы обычно в последнем номере года, в декабре, печатали анкету. И один из вопросов этой анкеты был такой: «О чем или о ком вы бы хотели почитать в будущем году?». Девяносто процентов читателей отвечали: о себе или о своих друзьях. Им интересно читать про себя.

— Я все-таки хочу вернуться к «проблеме времени», точнее, к мифологиям и запретам. Ведь существует же нечто такое, к чему автору для детей, писателю для подростков обращаться не следует? При том, что время, действительно, изменилось.

Игрушки, игры, привычки и желания — поменялись. Может, психология осталась прежней?

М. Я. Детская психология не меняется. Она вообще не меняется, в принципе!

C. М. Именно детская, то есть — до третьего, четвертого, пятого класса.

— У вас есть ностальгия по времени, которое ушло?

C. М. Не дай бог ему вернуться, об этом даже и говорить не стоит. А что до запретов, то — нет запретов в детской литературе. Никаких. Детский писатель может рассказать о чем угодно: о наркотиках, например…

М. Я. …о суициде.

C. М. …о беременности ранней, о чем угодно. Об ужасах и страданиях ребенка — он не то что не имеет права писать, а имеет полное право об этом говорить в полный голос.

— Что-то мне с трудом верится, что Махотин напишет о подобных вещах.

C. М. Вопрос только, с какой интонацией ты будешь об этом говорить и каким языком выстроишь историю.

— Но вы же, наверное, хотите, чтобы читатель нежного возраста вышел счастливым из вашей книги?

C. М. А из любой, по-моему, добросовестной детской книжки человек выходит счастливым, даже если в ней есть горечь, даже если там грустный конец. Я сейчас очень долго уже вожусь с одной вещью, и там много печального — из нашей как раз жизни. Но есть и светлое.

— Герои — дети?

C. М. Да, мальчик, который очень хочет обрести русский язык и не находит его вокруг. Он его любит, а вокруг говорят плохо. И он не понимает, от чего страдает, и потихонечку начинает эту ситуацию исправлять — по мере своих сил.

— Тогда мой классический вопрос: в какой мере детский писатель остается, так сказать, «учителем жизни», скрытым, конечно, но все-таки учителем?

C. М. Наш общий с Мишей друг — писатель и публицист Николай Прохорович Крыщук, вообще говорит, что детская литература — всего лишь часть педагогики. Если принять эту мысль, в которой, думаю, есть правда, то, да, отчасти и — учитель.

P. S. Наш разговор в одесской гостинице «Центральная» длился еще долго, допоздна. Говорили о пресловутой «резервационности» отечественной детской литературы, об исчезнувшей системе книгораспространения и невключенности детлита в систему преподавания. Печалились о переставшем выходить журнале детской литературы «Кукумбер», обсудили лавину интересной переводной продукции и Гарри Поттера (куда без него!)…

Я не мог не вспомнить и недавние статьи о том, что детской литературы у нас нет вовсе (например, «Гальванизацию лягушки» Марии Скаф на портале Colta.ru), на что Михаил Яснов спокойно ответствовал, что рад таким статьям и не собирается с ними спорить, ибо их появление только подтверждает, что «мы есть»… О любимом школьном возрасте Сергея Махотина, детской самозащите и грядущем 3-м томе антологии «Русская поэзия детям», который курирует легендарная Евгения Оскаровна Путилова, разменявшая десятый (!) десяток. Поговорили и о безвозвратно погибшем институте редактуры, о художниках детской книги, с которыми возможно, невозможно и счастливо работать, о разрыве цивилизаций, «фейсбуковом сознании» и православных детских изданиях. Бог знает о чем.

Нам удалось обсудить и затеянный недавно замечательным киевским (русскоязычным!) издательством «Лаурус» книжный проект, который придумали Вадим Левин и Михаил Яснов, когда книжки публикуются одна за другой и одна «тянет» другую. Издания выходят своеобразными пакетами, «тройками»: две книги «мэтров» и при них — молодой, начинающий автор со своей книжкой. Один такой «пакет» уже вышел, готовится второй, и там будет книга Сергея Махотина, которому в текущем году исполнилось шестьдесят лет.

Беседовал Павел Крючков

За помощь при подготовке этого разговора к печати благодарю Юлию Рогатко и сотрудницу Государственного литературного музея Татьяну Князеву.