ЗАБАЙКАЛЬЕ

Улзытуев Амарсанба Дондокович родился в 1963 году в городе Улан-Удэ. Окончил Литературный институт имени Горького. Публиковался в журналах «Арион», «Дружба народов», «Юность», «Байкал» и др. Автор поэтических сборников «Утро навсегда» (2002) и «Сверхновый» (2009; послесловие Александра Еременко). Живет в Улан-Удэ и в Москве.

Амарсана Улзытуев

_*

ЗАБАЙКАЛЬЕ

Из книги «Анафоры»

_{АНАФОРА (греч. anafora — возвращение, единоначатие, скреп…)}

^{Википедия}

Сначала зададимся простым вопросом. Итак, что есть поэзия: таинство сотворения смысла («мы — смысловики», Мандельштам) или одно из искусств, подражающих природе, вроде музыки или живописи, — плюс упражнения с конечной рифмой? Как известно, конечная, заднестрочная рифма была, в свое время, перенята у арабов, через арабскую Испанию — трубадурами, усвоившими изощренную рифмовку арабской системы стихосложения. Можно предположить, что то ли в силу своей «всемирной отзывчивости», а скорее, удовлетворяя эстетическим потребностям салонной публики, русская поэтика ее позаимствовала, и в результате переноса европейского стиха на русскую почву, после двух веков русской поэзии, — выплеснула с водой и младенца. Речь здесь идет о существовавшей параллельно, еще до эпохи культуртрегерства, до наших классиков-«мичуринцев»?— прикладной поэзии, то есть о волшебной традиции заговоров и заклинаний, былин и плачей, гимнов и призываний. О традиции, собственно и создавшей саму русскую поэзию.

Пушкин по этому поводу как-то обмолвился: «Много говорили о настоящем русском стихе. А. Х. Востоков определил его с большою ученостию <и> сметливостию. Вероятно, будущий наш эпический поэт изберет его и сделает народным». И в той же статье, словно предчувствуя тупиковость предпринимаемых усилий, Пушкин писал: «Обращаюсь к русскому стихосложению. Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень неминуемо тащит за собою камень. Из-за чувства выглядывает непременно искусство…».

Итак, чтобы белый стих не превратился в аморфное образование типа западного верлибра с его, как говаривал Бродский, «недомоганием формы», я и применяю в своих поэтических опытах анафору и переднюю рифму как систему. Ранее использовавшиеся лишь окказионально в русской поэзии, они образуют новую форму поэтического большого стиля. Возможно, когда-нибудь эта форма придет на смену конечной рифме. Поскольку анафора — это выражение торжества бесконечного сознания над конечным, «смертным», над потребительским императивом, — постольку конечная рифма ради акустики, ради игры созвучий («…побрякушек ларь?/ И весь их пустозвон фальшивый» по слову Верлена), зачастую низводит, по моему мнению, идею стиха до смыслового эрзаца. То есть искусственно «доpащивает» эмоцию или мысль, а стихотворца превращает в «наперсточника». Да азиаты мы, да скифы мы, — и не только потому, что это сказал великий, а потому, что тысячелетиями существования мы обязаны гортанным песням наших, в том числе и протомонгольских предков, — певших зачины своих сказов и улигеров анафорой и передней рифмой. И как обычно — на полмира.

(из авторского манифеста Амарсаны Улзытуева «К вопросу о конечном и бесконечном в русской поэзии»)

Шэнэхэнские буряты

Из-за горьких гор, из-за дальних дол, из Китая,

Истории из-под полы, тайников, сезамов,

Словно нежданно-негаданно золотые запасы нашлись Колчака,

Слов забытых носители и баснословной культуры.

 

Коллективизацией нетронутые, как Лыковы, заповедные,

Иллюстрацией из бурятских народных сказок,

Косоворотки-халаты, шелковые кушаки,

Конусы островерхих шапок с алыми бунчуками,

 

А коновязи у них, будто высокие горы,

А копыта коней широкие, как лопаты,

Слепят улыбками из малахитовой шкатулки генома,

Говорят по-нашему, а кажется, что поют.

 

Дореволюционные, довоенные, дорогие,

До седьмого выбитого колена помнящие родство,

Истовые, как старообрядцы, кочевники,

Изгнанные советским дедом морозом двадцатых…

 

Старомонгольским письмом вертикальным владея,

Степи тысячелетий они в душе своей носят,

Так поют и любят родину у Байкала,

Как, возможно, уж давно не умеем.

Разделка барана

 

И пока ненасилья идя трансцендентным путем,

Извлекая из гиперпространства кумыса броженье —

Эти степные народы еще не нашли

Эсхатологический способ питаться чистой энергией солнц,

Созерцаю необратимый процесс

Согласно второму закону термодинамики,

Вспарывания брюха, проскальзывания руки под шкуру — оторвать аорту,

Взмахи и песнопенья ножа…

 

Как от кишок отделяются Солнце и Млечный Путь,

Космос от небытия, тело от иллюзорного тела,

Сотворяются суша, эфир, Мировой океан,

Отворяются бездны, возникают начала начал…

 

Создается природа, человечества варится крепкий бульон,

Сок совершенства и жизни сочится,

Гости отведали плоти и крови, и потрохов,

Кости — собакам, и на дворе, свежесодранно, неба руно золотое дымится…

Джеймс Камерон погружается в Байкал

 

То не Джеймс Камерон спускается в Байкал,

То не глубоководный аппарат «Мир — 1» с чужестранцем в гости к омулю,

То Титаник и Аватар  в душу мою погружаются один за другим,

Топят лукоморье мыслей моих, вспучивая воображение.

 

И то, как плыл грандиозный корабль по морю-океану,

И то, как он исчерпывающе тонул, показав нам блеск и нищету людей,

И камера по замыслу режиссера учила, но так и не научила наших болванов,

Как нужно снимать широкоформатные фильмы.

 

И я вспомнил Ди Каприо, но не глянцевого полубога таблоидов,

А яростного романтика и художника здесь, где он конгениален,

И, конечно, полет свирепокрылых драконов у неземных водопадов,

Бесконечно более реальных, чем Манхэттена небоскребы.

 

Представляю, как Джеймс Камерон, погружаясь в Байкал,

Превращается из человека в аватара байкальской нерпы —

Дно изучать наших грез, разные эндемики и разломы

Сна золотого, если правды святой найти не сумеем…

       

Омулевая бочка

  

Славный корабль омулевую бочку свою

Сладить решил, дабы, как в песне великой,

Священный Байкал переплыть без весел, руля и ветрил,

Свет Николай Федорович Лупынин из поселка Култук,

 

Вот он нашел из-под кабеля деревянных бобин,

Ведь не пропадать же добру на мусорной свалке,

И сконструировал чудо-плавсредство свое      

Искренне веря, что молодцу плыть недалечко.

 

О тяжких цепях, о старом товарище, что бежать подсобил,

О пуле стрелка, что беглеца миновала,

Второе столетье поет-размышляет самодержавный народ,

То сбросит царя, то на море качается в бочке.

 

Вспомнил я детство мое, омулевую бочку в сенях,

Вспомнил поселок Боярский, рыбаков-браконьеров,

В драке солдатским ремнем будреевским братьям грозил,

С другом, Серегой, я пел, по шпалам идя домой по привычке…

 

Семейские

Самая длинная деревенская улица на планете имеет

длину 17 км в деревне Бичура в Республике Бурятия.

^{Книга рекордов Гиннеса}

Чьи это в селах самые длинные улицы в мире,

Чисто помытые — вплоть до ставен резных — чьи деревянные избы?

Сарафаны у женщин краше царских палат, в кокошниках кички,

Сами в каменьях янтарных, еще с берегов прибалтийских.

 

Мужики их не пьют и не курят, но сеют и пашут исправно,

Кулаки их сжимают пароконные польские плуги, да бурятские плетки,

Борозды ладят — по тайге да по сопкам — сказочные микулы селяниновичи,

Бороды  носят — по скитам и заимкам — ссыльные протопопы аввакумы.

 

Видно, с ликом святым принесли родники своей веры,

Словно испить от них припадают, двоеперстьем себя осеняя,

Вглубь бурятской украйны селясь, у подножий хребтов забайкальских,

Будто Древняя Русь, подустав на миру, набирается сил святогоровых.

 

У бурят научились есть буузы, шти готовить самих научили,

Говорят по-бурятски — тала, то есть друг, всё старинные песни поют…

Иногда на бурятках женились, за местных парней выходили,

Инда у бабки скуластой моей нездешнего цвета глаза…

 

Что за место у нас, что ссылали сюда и цари, и монгольские ханы,

Что ль погано сибирским морозом оно, что ли вольною волей красно?

Остается, однако, одно, как сибирскому кедру в мороз загребущий,

Отстоять и молиться — Ом Мани! и Да святится имя Твое…

 

Ноготь небожителя

Леониду Агибалову

Жить в небе и наблюдать облака здесь удобнее,

Жимолости вкус, горчинки — здесь в Бурятии жить,

Где коровы жуют эдельвейс, цветок альпинистов,

Где головою в космосе, гуляешь по городу.

 

И тем, кому вечность здесь обретать спокойнее,

Итигэлов, йогин нетленный, в позе лотоса здесь и сидит,

Для живых, с сознаньем бессмертных, совершенно нормально,

Что живее и старше страны его срезанный для изучения ноготь.

 

Горчинки, ибо жить в небе — немного щемяще и грустно,

Горный ландшафт, облака пред тобой и вокруг вызывают восторг и уют,

Так не хочется с этим пронзительным всем иногда расставаться,

Тем, у кого ничего, кроме синего неба и вечности, нет.

 

С сознаньем бессмертных, вдыхающих ветер с Байкала,

Сопок старинных сияньем, степей колыханьем, дыханьем тайги,

Едешь, местами во весь окоем одно только вечное синее небо,

Видишь один только бисер таежной гряды где-то вдали.

 

Облака пред тобой и вокруг, под тобой только древние горы,

О бока их порой в невесомости трется соседней галактики бок,

Оттого и местами они до бескрайних степей, косогоров альпийских

истерлись,

Отчего и дышать здесь трудней, что разреженный воздух густей.

 

И текучие песни людей испокон здесь протяжно и туго так льются

Итигэлова словно тягучая, словно в квазарах пульсируя, кровь,

Как же нужно так петь, чтоб уметь навсегда на земле оставаться,

Кем же нужно здесь быть, головой чтобы в космосе жить…