Маканин Владимир Семенович родился в 1937 году в Орске. Прозаик. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».
Это эссе было прочитано автором в Страсбурге на церемонии награждения его Европейской литературной премией в марте 2013 года.
ВЛАДИМИР МАКАНИН
*
ХУДОЖНИК Н.
1
Стукачество — грех невеликий. Оно малозаметно. Стукача можно высмеивать. Можно вслух (на всякий случай) стукача остерегаться самому или остерегать кого-то неопытного.
Стукач — это доносчик.
Он мог бы так и называться — доносчиком… осведомителем… шептуном… информатором.
Но Язык распорядился, как выстрелил. Стукач — лучше и не назовешь. Стукач — это человек, который стучится в кабинеты, где власть. Проходит в знакомую ему кабинетную глубь, садится в кресло напротив и стучит, кто из нас и в чем замечен. Стукач (не каждый раз! а все-таки!) чувствует, как и каким шагом он проходит этот порубежный знак зависимости от власти. И характерно, что стукач знает за собой свою жизненную слабинку, эту некоторую как бы виноватость души.
Однако скучающий собеседник в наши дни обычно бывает разочарован темой. Стукач, мол, слишком старомодный типаж. Изжитый сам по себе. Когда, мол, все это было! И вообще — что, мол, это за люди? Эти стукачи?.. И надо ли в большом разговоре о них помнить?
2
В Германии в 1978 году в издательстве Бертельсман вышел на немецком мой роман «На первом дыхании». Первый зарубежный перевод!.. Тогда же, немедленно, в нашей советской прессе меня, как водится, обругали. Но для того времени это было нормально. Ругали в меру, больше для порядка. Как вдруг «вражий» голос Би-би-си передал «из-за бугра» по радио, что вот на Франкфуртскую ярмарку был приглашен молодой писатель Маканин: издать его издали, а на ярмарку не выпустили.
Всесоюзное Агентство по авторским правам, которое тогда всеми правами командовало, привычно и бодро ответило: Маканин болен, и только поэтому он не приедет. А вместо больного на ярмарку во Франкфурт приехали пять советских чиновников Агентства, они, как известно, никогда не болеют.
Радиоголос Би-би-си вызвал у нас, в Москве, свежий писательский переполох: кто такой Маканин.
Однако опытный Георгий Марков — первый секретарь Союза писателей — сгладил, вернее сказать, пригладил дело. Он меня вызвал, расспросил — и в моем же присутствии задал одному из чиновников вопрос, кто у нас едет в Германию в ближайшее время. Ему ответили: Трифонов… И Марков сказал: «Ну, выпустите заодно и этого», — и меня выпустили. Чудо! И какая славная поездка была! — мы много выступали, колесили Германию вдоль и поперек. На встречах, в частности, присутствовал Генрих Белль, позднее я познакомился и с Гюнтером Грассом, он подарил мне свой рисунок — Петушиный бой. И Белль и Грасс — говорили, как и ожидалось, все, что хотели.
Наши чиновники загодя предупреждали и пугали: как можно будет вам встречаться, ведь Белль заявил, что «Союз писателей — полицейская организация». Все еще боясь отказа, я спросил, затаив дыхание: «А Грасс?» И чиновник ответил: «Этот еще хуже».
А накануне отъезда ко мне возле станции метро подошел человек, представился и сказал: «Владимир, как удачно, что вы, такой молодой, едете в ФРГ. Я человек маленький, но я из тех, кто стоит на страже интересов государства. Прошу вас, все, что будет в немецком турне, записывайте — можно вкратце». Я сказал: «Я подумаю…» Он мне: «Давайте назначим свидание, договоримся о нашей встрече. Не слушайте чиновников. Это как раз очень хорошо, что вы с Беллем и с Грассом встречаетесь».
И ведь оставался один день до отъезда. Скажу правду — я был новичок, был в растерянности. Откажусь, а он меня вычеркнет из списка. Такая замечательная для меня поездка могла сорваться.
Но все-таки наше время — это наше время — не 37-й…
Да, да, я ответил ему растерянно, но и вроде бы шутя, мол, приходите в обеденное время в беседку, что рядом с издательством, — ну, как в любовном романе. Так и сказал.
Я не спал ночь.
Он, возможно, пришел, но я не пришел — я сбежал, уехал и всё. И точка. Он явно был стукач из неопытных, не «зацепился». Выстрелил — и промах!.. Ничего не было. Как бы совсем никчемная, воздушная попытка меня завербовать.
И мой легкий страх длиной в одну ночь.
3
Но двадцать (приблизительно) лет назад вдруг заговорили (ненадолго) о стукачах всерьез. Появились люди, которые этого хотели. Они утверждали, что именно феномен стукачества подсказывает нам, как формируется и как лепится наш человек, слишком зависящий от власти, от властной силы, — тот самый вопрос! Более того! Явились даже слабые попытки массового покаяния, выразившиеся в той смешной легкости, с какой люди стали вдруг признаваться в своих доносах. Знаки времени неподдельны. Это были 90-е.
Тема дала себя осознать. Публичные признания — тоже нечто воздушное. Каялись, конечно, не знаменитости, а крепкий середняк. Но все же это были заметные наши люди. С некоторым даже напором они говорили:
— Да. Были стукачами. Такое, извините, стояло на дворе время.
До полудесятка жалующихся, умиляющихся — и удивляющихся сами себе!.. Вскоре же они замолчали. Словно бы наконец застеснявшись.
Самым интересным из них — из кающихся — остался в моей памяти художник Н. — умен и талантлив. Не только малевал сам, но еще и активно выступал как критик современной абстрактной живописи.
Конечно, Н., как и все они, рассказывал о себе и своем стукачестве снисходительно и мягко — полушутливо. Не совсем всерьез. За рюмкой водки. Под хорошее вечернее настроение. Просто ему вспомнилось… В жарком помещении уже надышали, но все равно хотелось говорить, говорить.
Разумеется, Н. не бил себя в грудь. Не обливался слезами. Скорее посмеивался, чем смеялся. Слегка. И более всего — посмеивался над самим собой. Припоминал забавные ситуации. И всем нам разговор был в удовольствие — приятно было незлобно пошучивать над уходящим (уже убегающим) прошлым временем.
4
По его рассказу, художника Н. подловили профессионально и цепко.
В Москве в те давние дни шумела Выставка художников, наподобие знаменитой Бульдозерной. Художнику Н. позвонили и сказали — напишите о Выставке. (А он оказался как бы немного в долгу у этих кабинетных людей. Он пару раз, выступая на сходках, круто полиберальничал — и ему эти люди как бы простили, не учли, а только погрозили пальцем… Пальчиком! Но не более того.) Н. тогда от них сразу же отмахнулся — что это еще за должок! наплевать!.. Но теперь они заговорили пламенно. «Так помогите же и вы нам!.. Расскажите всю правду… Нет, не либеральную, а всю. Всю правду, как есть. Честно, а?.. Или слабо?»
Звонки были из одного кабинета. Н. подталкивали, подзуживали (а вот вы, первый, и напишите! Да, да, вам к лицу отвага. Да, да — всю правду!) И художник Н. впервые попробовал думать широко.
Дальнейшее хорошо известно. Прежде чем художник становится «от них» зависим, у него в сознании рождается образ отдельно взятого следователя, с которым можно честно разговаривать. Ведь не одни же идиоты «там», во власти сидят!.. Следователь начинает в глазах замечтавшегося художника расти, превращаясь в адекватный образ честного государства. Н., конечно, понимал, что его где-то подловили, ловят, — но понимал он уже как-то кисло, и зацепка телефонная у них есть, и угроза сплетни есть, контакт ведь уже был!.. Пусть об этом никто не знает!.. а ведь его только и просили, что написать объясняющую (или объяснительную) бумагу о Выставке, которую он сам честно и написал и подписал… И объяснительные слова потекли водой. То есть, как только в сознании человека появляется хотя бы один хороший, добрый, «честный» следователь, появляется и возникает все остальное.
«А вы зайдите к нам. Да, в кабинет… Что? Стесняетесь?» — уговаривал его по телефону стариковский совсем не жесткий голос. И в конце концов Н. пришел. В первый раз. С написанной объяснительной бумагой о Выставке.
5
Держа в руках шляпу, Н. прошагал в тот самый кабинет. И полчаса, нет-нет, больше!.. объяснял, какая живопись прогрессивна, а какая только подыгрывает правде. Объяснял, почему Выставку надо было поощрить — и почему не надо было разгонять.
Н. был сердит — художников пытались разогнать силой, а как предлог имитировали небольшой пожар и даже окропили абстрактно мыслящих живописцев из шлангов водой — иногда, случайно, эти подлые «пожарники» брызгали прямо на выставленные картины. Толкотня была невообразимая. В задымленном и мокром помещении было нечем дышать. Особенно в первом скандальном зале художники вели себя героически — и, конечно, Н. выступал тоже. Клеймил тупое начальство и ментов с их нескучающими дубинками, а затем в гневе звонил своему старикашке в отдел ГБ — он ведь им доверял! Не он ли учил их ценить живопись.
С этим он и пришел в тот кабинет… Как? Почему?.. А вот так… Инерция?
В сознании Н. все еще стоял (сидел на стульчике) добренький следователь. Критика наша еще не заговорила тогда о притаенном доверии к власти как об «историческом проклятии» России.
И ведь продолжался этот удивительный обман! — самообман человека, самообман художника, который думает, что на некоей честной, незапаханной глубине власть обязательно его поймет.
— А знаешь! следователь и впрямь оказался ростом невелик, — продолжал каяться Н., — немолод, с тусклыми погонами (с тусклым вкрадчивым серебром погонов)… Чуть ли не старикашка. Сидит на стуле и кивает головой. Мне даже хотелось ему рассказывать. И я рассказывал… И представь себе — я уже отчасти себя винил. За промахи Выставки. Да, да, я чувствовал некую вину… Когда курил в его кабинете. С первого раза… С первого прихода уже виноват… Этот русский фокус проделывали с сотнями, с тысячами людей! тысячами, которые на это попадались и еще попадутся… Хороший следователь — это наше всё.
6
Чтобы не слишком грузить тему, припомним, что в то же самое (тихо покаянное) время, когда бывшие информаторы вдруг спонтанно, как сговорившись, стали признаваться в стукачестве, в обществе вызрел еще один процесс-поток — с Гор хлынуло оружие. С оружием хлынули люди, закончившие войну.
Да, 90-е в расцвете!
В старые-то времена пять, если не десять, человек вперебой поспешили бы властям донести, настучать, что такой-то, имярек, купил себе изношенный, но надежный АК-47. Да, да, это оружие уже продавалось — кавказское, послечеченское, мало-помалу сползающее с гор Чечни в обе столицы. А затем и в мелкие российские городишки.
Стукачи, возможно, за свой язык боясь, ушли помалу на теневую сторону. Стукачей были десятки, а постчеченцев тыщи. Два потока терлись друг о друга спокойно, неприметно, без конфронтации. Густо было замешано время.
А некоторые ребятки после Чечни, к примеру, вернулись со своим же «калашниковым». Желали сразу устроиться на звонко оплаченную работу, но самое первое, что они звонко умели, — это стрелять. Их нанимали охранниками. Их трудно было перекупить. У некоторых счастливчиков работа охром получилась как колдовство — машина «лексус», рестораны, женщины, свободное время! И если они не просидели всю чеченскую войну, привалившись к броне БТРа и сильно скучая, то они вернулись в Россию практически профессионалами охраны — профи и знатоки, — а это совсем другие заработки. И те, кто воевал друг с другом на узкой тропе, на широкую дорогу вышли уже охранниками на равных. Те и эти. Сейчас они повзрослели. Они в одной команде. Уважительно приветствуя друг друга, они улыбаются.
Об этом уже начавшемся выравнивании войны в новый сложный мир я писал в романе «Асан».
7
Н. продолжал о себе. Во время Выставки он очень старался объяснить для тех, кто наверху, абстрактную, но прогрессивную живопись. Он ведь еще раз в те дни пришел в кабинет гэбистов.
— Еще раз там был, — сказал он мне. Сказал посмеиваясь. С этакой горчинкой.
— Зачем? — Я даже ахнул. Забыл, где развязка.
— А вот так… Хотел кое-что им доразъяснить.
Он не мог выразить точнее, зачем он опять пришел к следователям… Ну ладно. Пришел и пришел. Бывают такие необъяснимости.
Мы сидели в дешевой кафешке. Н. придвинул чашечку кофе поближе:
— Посетил их.
Он помолчал и усмехнулся:
— А что такого? Твой бывший однокашник, художник Н. еще раз помчался, побежал с объяснением к следователям… Какой ужас!.. тайком сбегал лишний разок в ГБ… Объяснял там про скандальную живопись. Зачем?.. А затем, что какие-то фразы мне в прошлом моем объяснении-донесении не нравились… слова были не точны… я, клянусь тебе, ха-ха-ха… я исправлял ненадежные фразы. Я подыскивал слово к слову. У меня горели щеки! Муки стукаческого творчества… Мне хотелось уточнить. Нет, не ради себя! Ради мира! Я чувствовал себя гуманистом, как ни смешно сейчас и как ни потешно это звучит. Я был миротворец. Настоящий человеколюб!..
Он еще усмехнулся:
— Мне хотелось, чтобы гэбисты, по-своему они ведь тоже каторжные… и тоже люди! чтобы в своем затхлом кабинете, чтобы в своей сыскной и черной норе они тоже не глохли, не вырождались, а чтобы перестраивались. Чтобы вслушивались в наезжающую на всех нас живую жизнь…
Я молчал.
— А знаешь ли ты, что такое приходить к гэбистам во второй раз?.. Пусть даже человеколюбом?
Н. спросил с улыбкой и еще на чуть придвинул кофе.
— А вот послушай… Я пришел к ним. Я сидел, исправлял свой человеколюбивый донос… Исправлял, если вдруг безликая фраза. Чиркал авторучкой. Даже приборматывал, пробуя слово к слову на слух… А напротив меня — за столом — человечек. Уже совсем седенький, одышливый человечек. При погонах тусклых. Он, смешно сказать, курировал там искусство… в этом отделении ГБ. Кажется, в районном. Я его теперь и в лицо не узнаю… Как все мелкие гэбисты он сдержан… Седенький. Серенький… Моль… Так вот — минута шла за минутой, а серенький смотрел, как я правлю вкусные фразы. И сочувствовал. Да, да, мне сочувствовал!.. И все приговаривал рефреном к моей затянувшейся, творческой правке текста: хорошо… хорошо… хорошо. А однажды он даже вздохнул: ах, бедность, бедность!.. Вроде как я — начинающий осведомитель. Вроде бы я на пробу пришел, прошусь к ним подработать. Слышишь, однокашник?.. Смешно?
Но все-таки его слова значили больше, чем болтовня под водку вдвоем с однокашником, случайно встреченным в кафешке, что рядом с метро.
— А-а! — махнул я рукой. — Забудь… Или, как сейчас говорят молодые, забей.
— Забыть?.. а я вот не могу отделаться от той картинки. От старичка-гэбиста.
— Забудь.
Он даже вскрикнул:
— Да ведь я так и сделал… Я так и сделал!.. Я забыл. Я забыл. Однако они не забыли… И по почте следом за моим визитом еще и некие мелкие деньги пришли. Отправитель денег означен невнятный… туманный… безадресный, но мне-то было ясно, откуда деньги. Ясно, что они означали оплату.
— Зачем же ты брал их?
— Я не брал. Я не брал, дорогой ты мой!.. Ты что!.. Однако мы с женой хотя и в разводе, но прописаны все еще по одному московскому адресу. Взяла деньги по старой еще доверенности моя жена — была на почте и взяла. Она понятия, конечно, не имела, что за деньги и откуда пришли. Когда деньги приходят — это ведь неважно откуда. И ведь денег в доме не густо!.. Мало ли где и когда я выступал по поводу Выставки художников! Газеты! Радио! ТВ!..
Он усмехнулся:
— А жена как жена. Взяла деньги не думая, а вспомнила об этом уже сильно позже… Что мне было делать? Отослать обратно — но как?.. Адрес отправителя настолько туманен и неразборчив, что почтовые отделения пересылать деньги на возврат не желали. Отнести?.. Из рук в руки? Но куда? Кому?.. Опять к ним?.. Смешно, а?
— Как сказать.
— А я смеялся.
— Чему?
— Да как же! В те дни… на высоком том нашем взлете!.. да, смеялся. Хохотнул даже. Хотели, мол, пометить и означить меня деньгами! Меня! Художника Н.!.. Какие, мол, однако в ГБ устаревшие методы. Все еще деньги у них в ходу! Чуть что — деньги! деньги!
Он залпом выпил остывший кофе и продолжал с вдруг появившейся торопливой надтреснутой радостью:
— Ах, бедность, бедность! — как сказал тот гэбистский капитан. Седенький. Серенький. Чином не вышел… Почему-то старый, а все еще капитан… Я смеялся тогда. Я смеялся… Он, я думаю, и послал мне те копеешные деньги. Это он. Ничтожные деньги, но тем понятнее он стал! и тем заботливее!.. Гладко выбритый гэбист. Седенький… Помог деньгами бедному интеллектуалу…
8
И если бы я сейчас хотел писать о власти, я бы с удовольствием написал не о Путине и Медведеве, а о Горбачеве — о том, как он отдавал власть, как постепенно и щедро (и слегка сварливо) он выпускал ее из рук. В этой его щедрости и постепенности было особое человечье устройство: наш Горби не сомневался, что где-то (от Горби неподалеку!..) сидит на стульчике седенький человек, ждет... и вот уже различимы в кабинетной пыли его тусклые заждавшиеся погоны… не историк и не мыслитель... нет-нет!.. старик, который честно отслеживает и который все происходящее с нами благосклонно поймет и опишет. Старику можно было все рассказать. Даже там... На самой крыше…
И как было не узнать «хорошего доброго следователя» в седеньком старике с выцветшими, неагрессивными погонами.