ПЕРИОДИКА
«Букник», «Вестник Европы», «День литературы», «Московские новости», «Московский книжный журнал/The Moscow Review of Books», «Наш современник», «Нева», «Новая газета», «Новое время/The New Times», «Новые Известия», «Огонек», «Православие и мир», «Российская газета», «Русский Журнал», «Частный корреспондент», «Colta.ru», «SvobodaNews.ru», «Thankyou.ru»
Юрий Арабов. «Вышедшая из народа бюрократия пожирает собственный народ». Сценарист фильма «Орда» рассказал «МН» о вере, чудесах, грядущем апокалипсисе. Беседу вела Алена Солнцева. — «Московские новости», 2012, на сайте газеты — 21 сентября <http://www.mn.ru>.
«Думаю, апокалипсис — величина постоянная, никто не знает, когда произойдет глобальный финал человеческой истории, но мелкие финалы, если можно так выразиться, происходят в ней беспрестанно. Люди, которые шли в газовые камеры при Гитлере и которые умирали в ГУЛАГе при Сталине, обитали внутри апокалипсиса. Это дало основание Даниилу Андрееву предположить в „Розе Мира”, что и Гитлер, и Сталин были кандидатами, точнее, актерами в пробе на главную роль грядущего Антихриста. Думаю, что эта проба произойдет и в XXI веке, если уже не происходит. Утешает только то, что после всемирного краха наступят „новая земля” и „новое небо”».
Владислав Бачинин. Русский человек на сквозняке между небом и преисподней. (Евгений Онегин как религиозный тип). — «Нева», Санкт-Петербург, 2012, № 9 <http://magazines.russ.ru/neva>.
«Печальная история Онегина — это красноречивый рассказ о самых первых шагах русского сознания по пути ухода от Бога. <...> С „Евгением Онегиным” появился первый русский роман о „смерти” Бога внутри индивидуального „я” и о глубоком экзистенциальном кризисе этого „я” как следствия позиции богоотрицания».
Василий Бородин. Слова сами не нарадуются результату. Беседовал Александр Марков. — «Русский Журнал», 2012, 3 сентября <http://russ.ru>.
«В общем, экспрессионизм и импрессионизм — две Честные Полуправды светского искусства, те самые — на всю художническую несвятую жизнь — перелет и недолет. Но они обязательно должны быть — чтобы искать между ними и вокруг них; в этом смысле они — хотя бы взгляд, кивок (пусть немой, как „му-му”) в нужную сторону».
«В обществе развито лингвистическое высокомерие». Максим Кронгауз о пуристах, радующихся чужим ошибкам. Беседу вела Ксения Туркова. — «Московские новости», 2012, на сайте газеты — 2 сентября.
Говорит Максим Кронгауз: «Вообще одна из функций литературной нормы и кодификации языка состоит в иерархизации общества. Деление, условно говоря, на образованных, необразованных, знающих норму, не знающих нормы и т. д. И действительно, очень многим свойственно лингвистическое высокомерие. Они, с одной стороны, сетуют на то, что окружающие знают норму хуже, чем они. А с другой — в душе очень рады этому».
«Лингвистов чаще спрашивают, как правильно (это вообще главный вопрос к лингвисту), а получив ответ, продолжают говорить, как обычно».
«Думаю, мы до сих пор не понимаем, является ли пространство Твиттера и Фейсбука публичным или интимным. Потому что до сих пор внутри этого пространства все действуют как будто оно интимное, а по сути оно, конечно, публичное, потому что читают это все. Но если все начнут писать в Твиттере и Фейсбуке как будто они находятся в публичном пространстве, то это будет другая речь, и она не будет интересной».
«В противостоянии ложной простоте». Беседу вел Андрей Краснящих. — «Букник», 2012, 7 сентября <http://booknik.ru>.
Говорит харьковский поэт Илья Риссенберг («Русская премия»): «Сложность — нужно объяснить, что имеется в виду. Если это некая величина, число, то — с каким знаком? Если речь о восприятии, то об этом можно узнать из моей вышеупомянутой книжки, в работе „Вступление”. Добавлю, что „невероятная сложность” свойственна праматерии, элементарным частицам, и значит, она любезна и Замыслу миров, и Поэзии — их благословению. Только сложность должна соответствовать мандельштамовскому „первообразу органического мышления”, а не быть массово-безобразной. И кому-чему ещe, как не существу истинной, правдолюбивой сложности, брать на себя уникальную ответственность в противостоянии ложной простоте и обманному нищенству, прислужникам смертному греху воровства! Вызывает возражение и до-прос об инженерной работе стихотворца, Ибо я инженер и сын инженера (так в древности говорили, к примеру, о пророках)! А если по существу вопроса, то математический расчeт и ритмическая речь искони взаимопринадлежны».
«Величие смерти и ее же ничтожность». — «Colta.ru», 2012, 13 сентября <http://www.colta.ru>.
Говорит Елена Фанайлова: «Уход Аркадия [Драгомощенко] для меня лично означает физический конец проекта русского модернизма в литературе. Финал той ветки литературы, которая не только и не столько жила собой, своими манерами и своей историей, сколько искала параллелей и соответствий в международном контексте. Без этого любая литература обречена на изоляцию. Аркадий как просветитель не имеет равных. Он не имеет равных и как старший товарищ: его мораль стоика и даже отчасти циника в римском понимании, если говорить о Союзе как модели распадающегося Рима, позволяла мне терпеть отвратительные ужимки местного мира на протяжении последних 20 лет. Ясность его ума была выдающейся. Добро и зло он различал как китайская лиса».
См. также: Андрей Левкин. «Снег не меняет направленье ветра» — «ПОЛИТ.РУ», 2012, 13 сентября <http://www.polit.ru>.
Власть и мiръ. Праправнук великого писателя о бедствиях культуры и чиновничьих коридорах. Беседу вела Елена Яковлева. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2012, № 224, 28 сентября <http://rg.ru>.
Говорит Владимир Толстой: «В детстве, но детскими „книгами для чтения” Толстой в меня не вошел. Его рассказы казались мне жутковатыми: корова съела стекло и умерла, мальчик проглотил косточку от сливы, или соврал, и его волки съели. Но однажды я заболел, валялся в постели и папа принес мне две книги — „Мои воспоминания” моего прадеда Ильи Львовича и „Моя жизнь дома и в Ясной Поляне” Татьяны Андреевны Кузминской. Вот они-то произвели на меня невероятное впечатление».
«Толстой мог любыми литературными приемами пользоваться — вплоть до постмодернистских, там где они были уместны. Его поздние народные рассказы вроде „Чем люди живы” написаны без всяких литературных изысков предельно простым языком, короткими рублеными предложениями. Но так потом писал Хемингуэй».
«Еще мне кажется, он [Лев Толстой] был лишен такого чувства, как нежность. Самых любимых дочерей — Марию, Александру — никогда не целовал. Маша, единственная из семьи, могла подойти и погладить отца по тыльной стороне ладони, и это была высшая ласка. Может быть, нежность не развилась в нем из-за ранней смерти матери. А я — нежный человек, дорожу мягкими отношениями, не признаю резкости, истеричности. Хотя азартен, способен иногда даже на ярость, но в соревновательной жизни, в споре, в спорте. В обычной — мне важны покой, неспешность, гармония».
Мартын Ганин. «Дозоры» как шпионская сага. — «Colta.ru», 2012, 12 сентября <http://www.colta.ru>.
«Предположение о косвенной связи „Дозоров” с сериалом [«ТАСС уполномочен заявить»] по Юлиану Семенову, конечно, целиком и полностью спекулятивное, однако тот факт, что отношения Светлых и Темных строятся как отношения соперничающих разведок, представляется довольно очевидным. И те и другие не любят друг друга — но могут при случае и поужинать вместе в ресторане. Те и другие находятся в состоянии войны, сопровождающейся иногда и человеческими потерями, — однако в общем не питают друг к другу настоящей ненависти, скорее „рабочие” эмоции. Те и другие могут объединяться в борьбе против врага, угрожающего обеим сторонам, как это иногда происходит, например, в бондиане».
«Вообще интерпретация взаимоотношений разведок как метафоры противостояния сил Добра и Зла (или шире — любых противоборствующих начал), разумеется, происходит не из советской традиции шпионских романов, а из западной. Следы ее можно найти повсюду — и у Джона Ле Карре, и у Томаса Пинчона, однако, видимо, яснее всего она артикулирована в романе Энтони Берджесса „Трепет намерения”, впервые опубликованном по-русски в самом начале 90-х и представляющем собой скорее не шпионский роман per se, а текст, деконструирующий традицию таких романов. Одним из эпиграфов к тексту Берджесс выбирает цитату из У. Х. Одена: „День и ночь — и нам вольно / Делать выбор, но равно / Что бело и что черно”».
«Таким образом, в основе своей „Дозоры” представляют собой шпионскую сагу, закамуфлированную под философскую фантастику о манихейской борьбе противоположных начал, — перед нами вывернутая наизнанку схема западных шпионских романов времен поздней холодной войны».
Александр Генис. Если мы хотим понять другой язык, народ, его идеал и культуру, то должны прочесть чужих поэтов, ибо поэзия — от Гомера до «Битлз» — спецхран сгущенной словесной материи. — «Новая газета», 2012, № 110, 28 сентября <http://www.novayagazeta.ru>.
«„Поэзия, — отрезал Фрост, — все, что утрачено в переводе”. Отсюда следует, что лишь пытаясь перевести стихотворение, мы понимаем, что, собственно, делает его непереводимым. Впервые я задумался об этом благодаря Пушкину, которому за границей приходится тяжелее всех русских гениев. В Америке его знают понаслышке, в основном — по операм. Став для иностранца автором образов и сюжетов, Пушкин два века сопротивляется переводу. Когда я услышал „Онегина” на английском, мне показалось, что декламатор перепутал тексты. Пушкинские стихи звучали как пушкинские же письма: легкая, элегантная, остроумная проза. И это значит, что самый усердный перевод не способен, в чем всех убедил Набоков, передать на чужом языке ту недоступную толкованию простоту, за которую Пушкина боготворят русские. Для нас Пушкин упразднял границу, выделявшую Россию, но чужеземцу он (по обидному выражению, встречающемуся у того же Набокова) казался „русским шампанским”».
«Сам я по гроб обязан Пастернаку за Верлена и Рильке, Эренбургу — за Вийона, Вере Марковой — за хокку, которые в моей беспутной юности шли даже под бобруйский портвейн, и всем сразу — за старых китайцев, древних греков и вечных римлян. С американскими стихами сложнее. Научившись сравнивать, я обнаружил, что перевод автоматически повышает их градус. На выходе получается больше, чем на входе, — громче, выше и дальше от оригинала».
Иеромонах Димитрий (Першин). Христианское в советской культуре? — «Православие и мир», 2012, 5 сентября <http://www.pravmir.ru>.
30 августа в молодежном клубе «Донской» при Донском монастыре и Московском финансово-юридическом университете иеромонах Димитрий (Першин) прочитал лекцию «Христианская литература в советской эпохе».
«Замечательный человек, почитаемый как святитель, но не прославленный, Серафим (Соболев) — в Болгарии его могила — в 1930-е годы доходил до того, что призывал расстреливать за атеизм. При том, что человек был высокой жизни. Но при этом в некоторой части своей души, своего сердца в эту утопию он впал. Я подчеркиваю, что его ошибки не отменяют его величия, его подвига, но и про ошибки нельзя не сказать. У него была уверенность, что если бы расстреливали атеистов до 1917 года, не было бы революции и катастрофы. Он об этом прямо писал. Это я говорю к тому, что подобного рода соблазн может оказаться таковым не только для людей обычных, но и для людей глубокой внутренней жизни».
«Например, Лука (Войно-Ясенецкий), великий человек, исповедник, прямым текстом призывал расстреливать фашистскую сволочь. Когда во время Нюрнбергского процесса на Западе шли некоторые дискуссии, пожалеть Геринга и других или все-таки повесить, в Советском Союзе выступили люди, которые имели мировой авторитет. Священноисповедник Лука был известен как великий хирург, и он сказал, что, да, этих мы просто обязаны расстрелять или повесить. Потому что их злодеяния превзошли любую меру человечности. Но очень важно понимать, что только война иногда вынуждает переступать через законность и даже через какие-то понятия гуманизма».
См. также: Иеромонах Димитрий (Першин), «„Мастер и Маргарита” — перепост месседжа Достоевского о Христе?» (текст подготовила Оксана Головко) — «Православие и мир», 2012, 23 марта.
Елена Иваницкая. Сошел бы без труда за Асмодея... — «Нева», Санкт-Петербург, 2012, № 9.
«Поэт Леонид Григорьевич Григорьян (1929 — 2010, Ростов-на-Дону) сам был поэмой, в которой сплелись и ода к радости, и лирический бурлеск, и свидетельство о трагической эпохе. <...> Моя дружба с Л. Г. много лет подряд оставалась полностью скрытой („главный диссидент” Ростова и дочка ростовского „партийного деятеля”), и такая таинственность тоже была драматической приметой времени. Но все сроки давности прошли. И наша дочь уже взрослая».
«В эти месяцы отношений с Л. Г. я, как бы сказать, приобщилась к советской „культуре адюльтера” — ключам от чужих квартир. Мне это категорически не понравилось, и никогда больше я в этой культуре не присутствовала. Впрочем, не только ключи. Однажды мы встречаемся с Л. Г. на улице и отправляемся к его знакомой, которая обещала приютить нас на два часа. Звоним в дверь. На пороге появляется некто плечистый и рявкает (дословно): „Паскудники! Сейчас как возьму кнут и кнутом погоню к черту!” Мы разворачиваемся и сбегаем с лестницы. Скетч, конечно. С великолепно-нелепой деталью — „кнутом”».
«Замечу, что Л. Г. относился к моей холодности совершенно спокойно. Я не притворялась, не изображала упоений, и он знал, что его эффектная брутальность не вызывает у меня телесного отклика. Он не пытался преодолеть мою бесчувственность и не обижался на нее. Его дословный вывод звучал так: „Ты все умеешь, кроме конечного итога, но женщину нельзя обвинять за ее особенности”».
«Л. Г. — поэт очень неровный, но мне чем дальше, тем яснее кажется, что с годами его стихи становятся все лучше. Есть такое явление: тексты со временем прирастают или тают. Как, например, Куприн и Грин. За прошедшие восемьдесят — сто лет сочинения первого стали гораздо хуже, а второго — гораздо лучше. Настоящих исследований творчества Л. Г. пока нет».
Изобретая слова. Беседу вел Александр Генис. — «SvobodaNews.ru», 2012, 18 сентября <http://www.svobodanews.ru>.
О своей новой книге, вышедшей в США на английском, рассказывает Михаил Эпштейн: «Она называется „PreDictionary”, т. е. „Предварительный словарь” или „Словарь-Предсказатель”. Можно перевести словом „Предречник”. <...> Это словарь тех слов, которых еще нет в [английском] языке, но которые могли бы быть. <...> У „PreDictionary” есть три задачи. Первая — восполнить какие-то лакуны в языке, артикулировать недостающие понятия. Второе — создать слово „по законам красоты”, с каким-то новым образом, идеей, с интересным сочетанием морфем. Так же, как в сюжете или поэтической метафоре далековатые вещи сближаются, так это происходит и при рождении нового слова, материалом для которого являются морфемы. И уже третья задача — коммуникативная, внести это слово в язык. Но невозможно предсказать, войдет оно или не войдет».
Говорит Александр Генис: «Что-то в этом есть, потому что я спрашивал знакомых переводчиков-американцев про наш иностранный язык, как мы все говорим по-английски. Они сказали, что Набоков говорил по-английски — по-английски, а вот Бродский говорил по-английски так, как будто он его выдумал, и поэтому про его английский язык нельзя сказать, что это английский, это язык Бродского, может быть, это русский язык Бродского на английском языке, но это точно язык выдуманный, и этим он особенно интересен».
Игорь Клех. Халат Обломова. — «Вестник Европы», 2012, № 33 <http://magazines.russ.ru/vestnik>.
«Та часть романа, где повествуется об отношениях и браке Ольги со Штольцем, является самой слабой и, более того, — фальшивой. Не потому, что счастье невозможно или не требует слов (Лис у Сент-Экзюпери нашел же слова для этого), не потому, что Ольга с Андреем его заболтали, как у какого-нибудь Чернышевского (что было общим рассудочным помешательством того времени, поразившим даже Обломова), а потому, что оно оказалось бессодержательным в гораздо большей степени, чем полурастительное счастье Обломова с бесконечно тупой и чистой сердцем вдовушкой в жалком подобии Обломовки на Выборгской стороне».
Сергей Кузнецов. Библия в эсэмэсках. Читать — это удобно, выгодно, модно и совсем не страшно. — «Московские новости», 2012, на сайте газеты — 28 сентября.
«Между прочим, „Гарри Поттер” не просто толстый, а очень толстый, но все его прочли. А потом прочли такие же толстые „Сумерки”. Чтобы привести человека к книге — неважно какой, бумажной или электронной, — мы должны поддерживать любые разговоры о больших текстах. Чтобы молодые ребята могли рассказывать друг другу, что они прочитали большую книгу. Это не значит, что все непременно должны ее прочитать, но это значит, что такой способ приобретения информации нормален, обычен в молодежной среде».
«Всегда среди молодежи были те, кто, к примеру, говорил „я, кроме фантастики, ничего не читаю”. Или „я советскую музыку не слушаю”. Это был, если хотите, стиль поведения, личный образ. И если человек сегодня говорит „я книжек не читаю”, тем самым он как бы закрывает для себя такую возможность. А если человек говорит „я книжки обычно читаю в электронном виде” — это совсем другая история. Или если он говорит „не, книжек не читаю, я люблю почитать интересное в интернете” — это тоже нормальная позиция. Сегодня прочтет что-то коротенькое, завтра, если понадобится, длинное. Послезавтра купит книжку».
Григорий Померанц. Два эссе. — «Вестник Европы», 2012, № 33.
«Нужна положительная программа национального как ветви вселенского Дерева, уходящего своими корнями в чувство вечного. Примерно в 1970 году я бросил простую фразу: „Думайте о Боге, пишите по-русски — вот и получится русская культура”» («Несовершенство истории»).
Пушкин для неверующих. Александр Архангельский о том, как нам модернизировать страну и вырастить сложного человека. Беседу вела Елена Яковлева. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2012, № 221, 26 сентября.
Говорит Александр Архангельский: «„Да” или „нет” — прекрасный ответ для Страшного суда. А во всех остальных случаях текущей жизни — если это не нравственные вопросы — требуются усложнение и объем. И вот мы говорим: мы в большей степени здесь, чем здесь, но не можем сказать, что до конца встали на одну сторону, потому что ни одна сторона не вписывает в себя наши представления. И когда в обществе появляется достаточное количество людей, которых невозможно вписать ни в какие рамки, им становится тяжело управлять на тоталитарный манер. Мне кажется, усложнение человеческой личности — это способ обеззараживания страны. Усложнение, конечно, тоже должно иметь свои пределы, можно впасть в интеллигентскую истерику и так усложниться, что уже не понимаешь, где ты и кто ты».
«Говорили, что толстые журналы никому не нужны, а в итоге журнал „Эсквайр”, в русской версии, превратился в аналог „Нового мира” времен Твардовского. <...> А я скептически отношусь ко многому, что печаталось в журнале Твардовского. Идеалы Дороша — не мои идеалы, Дементьева — тоже. Но тем не менее это было невероятно важно, потому что будило мысль. Они говорили на языке, понятном тому поколению. А теперь на языке, который понятен новому поколению, и про то же самое говорит журнал „Эсквайр”. Это морализм в русском глянце. Даже смешно, глянец же — не для морали. А все наши лучшие журналы — с перекосом туда».
Юрий Ряшенцев. «Я не верю людям, которые знают, как надо». Беседу вела Лариса Каневская. — «Новые Известия», 2012, 13 сентября <http://www.newizv.ru>.
«В том жанре, в котором я существую, с ужасом могу сказать, что я не знаю никого из молодых. Не могу назвать ни одного поэта, хотя тщательнейшим образом читаю журнал „Арион”, где печатаются новые поэтические имена. Кстати, интересно работает в верлибре его редактор Александр Алехин. Но вообще я отказываюсь принимать за стихи то, что сейчас называют стихами. Мне, например, было интересно читать Дмитрия Пригова, но я не могу это называть стихами, это что-то совсем другое. К постмодернизму я равнодушен, хотя должен сказать, что там было много талантливых людей. Было и есть. Понимаете, какая возникает вещь... Мне кажется неряшливостью то, что им кажется достижением и открытием. Допускаю, что виноваты не они, а я, что я излишне строг с рифмой, но когда люди рифмуют, как Светлов называл „солнце и собака”, — то для меня это странно, и мне не кажется это удачным. То сопротивление, которое оказывает русский нерифмованный стих мастерам этого дела. Оно серьезней, чем кажется, хотя и у Блока были верлибры, и у Кузмина были верлибры, но Кузмин при этом боролся с безрифмицей и безразмерностью. Он делал конкретные вещи, которых я не вижу у ребят, которые сейчас этим занимаются».
«Свидетельство правды». Кшиштоф Занусси о христианстве в СМИ. — «Православие и мир», 2012, 13 сентября <http://www.pravmir.ru>.
В августе 2012 года в Гродно проходил I Конгресс католических СМИ Беларуси. Church.by предлагает читателю расшифровку выступления Кшиштофа Занусси в переводе заместителя пресс-секретаря Минского епархиального управления диакона Димитрия Шило.
Говорит кинорежиссер Кшиштоф Занусси: «Я не знаю почему, но у людей церковных есть какой-то поразительный атавизм, который велит прославлять печатное слово. Печатное слово — молодо, начинается с Гуттенберга, и в жизни человечества оно принесло много пользы и много вреда. Наверняка секуляризация мира произошла благодаря книге. Итак, давайте не путать Verbum, Слово Библии, с печатным словом, потому что здесь речь о другом. Печатное слово само по себе не является ни плохим, ни хорошим: все зависит от того, какое слово. И аудиовизуальная коммуникация сама по себе тоже не является ни плохой, ни хорошей. И я бы защищал аудиовизуальную коммуникацию, у нее есть свои изъяны и свои достоинства».
«Посмотрите, насколько лучше наша коммуникация сегодня: появляется какой-нибудь тип на телевидении, что-то говорит, а мы видим, что у него нечестные глаза, бегающий взгляд, и мы знаем, что он лжет, — и разве кто-то слушает, что он там говорит? Человек смотрит на выражение лица и чувствует: этому доверяю, а этому — нет. Это некий очень полезный шаг в развитии человечества. <...> Поэтому я не бунтую в одиночку: я отношусь к аудиовизуальной цивилизации».
Алексей Слаповский. «Русский читатель взыскует смысла…» Беседу вел Платон Беседин. — «Thankyou.ru», 2012, 10 сентября <http://blog.thankyou.ru>.
«Я бы, во-первых, Платонова не торопился в этот ряд [классиков] ставить. Очень большой писатель, но… А кто может войти, не знаю. Кого введут. А потом, может, выведут. Другой интересен парадокс: сейчас есть много писателей, которые намного интересней классиков „второго ряда”. Вот Куприн, в частности, до сих пор считается крупной фигурой, но, по моему мнению, он уровнем существенно ниже нынешних, не буду называть имен, но уж точно десятка авторов. Средний уровень литературы по нашей больнице весьма высок. Наверное, это хорошо — как гумус для новых поколений».
Дмитрий Соколов-Митрич. О сканировании мозга, соли земли и маленькой вере. Беседу вела Анна Данилова. — «Православие и мир», 2012, 5 сентября <http://www.pravmir.ru>.
«У меня не было такого сознательного решения, что все — больше не пишу стихи. Но мне никогда не было интересно писать стихи просто для того, чтобы чувствовать себя поэтом. <...> То есть мои стихи были, собственно, о том, что литература — это зло. Это была попытка войти в современную, насквозь постмодернистскую поэзию не с эстетической меркой, а с этической. Это отразилось даже на теме моей дипломной работы в университете — я написал диплом о финансовой жизни Андрея Белого, в сущности — о подлости творческой натуры. Мне всегда дико не нравилась вся эта поэтическая тусовка. Хотя у меня были там друзья, и со многими я до сих пор дружу, но в целом я всегда видел какую-то жуткую порочность во всей этой атмосфере».
«Тут есть такой, немного мистический момент: репортер должен верить в то, что все в мире имеет какую-то логику, что не бывает ничего случайного. Это должно у тебя быть на уровне мировоззрения и даже инстинкта. Я говорю не обязательно о вере в Бога. Просто надо верить, что если вот это уже случилось, то это не просто какая-то тупая и безмозглая случайность, что это результат прорыва какой-то „грибницы”. Что-то там под землей назревало-назревало — и, бац, вырвалось наружу! Если ты не веришь в эту „грибницу” и тебе все кажется случайностью, то ты никогда не найдешь какого-то интересного решения той или иной темы».
«Когда я затрагиваю религиозные темы, стилистически я стараюсь работать на том же поле, на котором Лесков писал свои повести, а Честертон — детективы. Серьезное христианское содержание, изложенное языком и сознанием светского человека».
Марина Струкова. Говорить о свободном человеке. Беседует Ренат Аймалетдинов. — «День литературы», 2012, № 8, на сайте газеты — 27 августа <http://denlit.at.ua>.
«Цой не меланхоличен, он уравновешен. Когда другие орали, хрипели, проклинали, он говорил спокойно, уверенно и четко. Его песни как прочные здания, где нет лишних деталей. В них точный художественный расчет, чистота, лаконичность. А после прослушивания песен других рок-бунтарей остается ощущение неряшливости — площади после митинга, забросанной бутылками, листовками, флажками. Цой уже не рок-кумир, а эстетический эталон».
«Думаю, отрицательное отношение [Юрия] Кузнецова к поэтессам — это месть женскому миру, который он не смог подчинить. К тому же он создавал имидж, носил маску надменного гения. Возможно, кто-то знал Кузнецова без этой маски…»
Алексей Татаринов. Вадим Кожинов и Юрий Кузнецов — творцы эпического романа. — «Наш современник», 2012, № 7 <http://nash-sovremennik.ru>.
«Последние кузнецовские поэмы стоит рассматривать в том же контексте, в котором мы оцениваем гоголевский побег от себя-писателя в „Выбранные места из переписки с друзьями”, в сожжение литературы ради священной дидактики, или толстовский отказ от романного ради исправления жизни через тексты, которые уже трудно назвать литературой. Где-то рядом кожиновское расставание с литературоведением ради историософии и даже политики».
«Возможно, в этом — знак поражения литературы, сигнал о ее относительности. Но если бы не было этого поражения, литература оставалась бы развлечением праздных, легковесных умов, а не делом настоящих мужчин, эпических творцов, которыми были Вадим Кожинов и Юрий Кузнецов».
Татьяна Толстая. «Художественное вранье — это не ложь, это цветение фантазии». — «Московский книжный журнал/The Moscow Review of Books», 2012, 24 сентября <http://morebo.ru>.
Встреча с Татьяной Толстой прошла 2 сентября на «Бульваре читателей» — книжной ярмарке, организованной книжным магазином «Фаланстер» в День города. Встречу вел Дмитрий Ольшанский.
«Писательский червь, который сидит внутри, — это ненормальность, которая заставляет нас неизвестно почему работать со словами каким-то странным образом, ну у всех есть свои отклонения, у нас — такие. Нам нужна какая-то пища, такой пищей являются природа, погода, музыка, на кого что действует, но также и чужие слова. И эти слова, сложенные в определенный рисунок, нами поглощаются не так, как обычным читателем, который просто пришел поесть. Мы как повара, которые пришли в другой ресторан, мы совершенно иное извлекаем из текстов».
«Описания того, что сделал Иван Петрович, который будто бы существует, его неспешные передвижения — все это нужно не ради самого Ивана Петровича, дело в том, чтобы что-то важное сказать о чьей-то уникальной живой душе, о ее радости и тоске, к которым сводится земное существование, потому что всякий человек задается вопросом: почему я здесь оказался, почему меня отсюда выгонят и для чего это все? Ты не успел понять, что происходит, а уже давай, старушка, на выход. Есть ли бог, куда меня ведут, там тьма или какие-то новые жизни. Всякий думающий человек эти вопросы проживает, и каждый раз об этом можно сказать по-новому, завернув эту мысль в самые разные сюжеты, фабулы, темы. Так что на этот вопрос я не могу ответить однозначно, я надеюсь, что литература не может умереть в принципе, но куда пойдет высокая литература — это вопрос. Она безусловно не развалится так, как развалилось изобразительное искусство».
Михаил Угаров. «Одни мои знакомые в обмороке от высказываний других моих знакомых». Руководитель Театра.doc рассказал «МН» о новых героях и задачах театра. Беседу вела Алена Солнцева. — «Московские новости», 2012, на сайте газеты — 7 сентября.
«Сейчас происходит размежевание. В том числе и в нашей, скажем так, художественной среде. Половина моих знакомых в обмороке, в ужасе от высказываний других наших знакомых, людей, чьему мнению мы привыкли доверять. И вдруг они произносят какие-то идиотские или, того хуже, фашистские речи. У многих это вызывает оторопь. У меня не вызывает. <...> Я себе говорю: вот и хорошо, Миша, тебе дают возможность определиться. Давно пора. У меня пока нет позиции. Есть набор противоречивых взглядов: на политику, на демократию, на нашу жизнь. Но пора уже иметь идеологию. Ты же знаешь, как мы росли — большая задержка была. Но пришло время. Надо взрослеть».
Людмила Улицкая. Священный мусор. — «Новое время/The New Times», 2012, № 26, 27 августа <http://newtimes.ru>.
Эссе из новой книги. «О детстве девичьем — почти ничего нет: девочки в локонах и в панталонах играют на клавикордах весь XIX век. А Наташа Ростова еще и пляшет. Пожалуй, первый, кто написал о детстве девочки, — Пастернак, „Детство Люверс”. Детство девочки Жени Люверс. Проговорил, как мог, „историю ее первой девичьей зрелости”. Язык молодого Пастернака, спущенный с цепи, раскатывающийся, как гром, отдающийся эхом, торопится — бегом, летом, кувырком — сбросить с себя чинность XIX века, расшириться до возможного предела, наполнить собой мир, пересоздать его… но не может произнести, никогда не сможет произнести слова „месячные”, „менструация”. Даже латинское mensis и то непроизносимо! Только ввысь и никогда вниз! Категорическое отсутствие женского опыта восполняется поэтическими прозрениями. Но прозрения эти общечеловеческого характера <...>. Что знаю я о детстве девочки? Много больше, чем Пастернак. И много меньше. Девочкой я была, но поэтом — никогда» («Детство: девочки и мальчики»).
«Человек всегда такой мелкий и был». Прогулка по Москве с писателем Дмитрием Даниловым. Беседовал Андрей Архангельский. — «Огонек», 2012, № 36, 10 сентября <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.
Говорит Дмитрий Данилов: «Ни одна беседа на эту тему не обходится без упоминания писателя Леонида Добычина. Я могу предположить, что эта моя склонность к „ничего не происходит” коренится в глубоком впечатлении, которое он на меня произвел в юности. Во многих его текстах что-то вроде формально происходит, но на самом деле не происходит ничего. Меня это потрясло».
«Ошибочно думать, что XIX век был веком ярких людей. Это был век точно таких же „никаких людей”, как и век XX, и XXI. Просто литература набрела на это „описание ничего” в попытках выйти из тупика „рассказывания историй”. Это идет еще из античности, из мифов, в которых действовали великие герои. Так по инерции до ХХ века считалось, что литература должна быть о каких-то необычных людях, а потом выяснилось, что обычные люди остаются почему-то неописанными. В ХХ веке это уже начали понимать, Чехов, в частности. И в дальнейшем писатели пытались обратить внимание не на события, а на промежутки между событиями. Дело не в том, что человек измельчал. Нет, человек не измельчал — он всегда такой мелкий и был. Просто литература стала на эти мелочи обращать внимание».
«Говорить о том, что меня не интересует успех, внимание общества, слава, может только человек, который все это имеет. Когда это говорит человек, которым, будем говорить прямо, никто не интересуется, — это ложное отречение. Я пока почти не знаю, что такое внимание публики. Когда вдруг это внимание на меня обращается, я не строю рожицу, что я, мол, такой писатель, которому ничего не нужно. Зовут почитать — читаю, зовут на фестиваль — еду. Зовут интервью дать — даю. Но по жизни важно сохранять в целом такую трезвость, сохранять отношение к славе как к игре».
Меир Шалев. Религия отравляет Иерусалим. Самый известный в мире израильский писатель рассказал «Новой» о том, что он думает о России и российских классиках и почему смерть не должна быть кульминацией романа. Беседовала Мария Гадас. — «Новая газета», 2012, № 101, 7 сентября.
«К Иерусалиму у меня отношение любви и ненависти. Мой отец любил Иерусалим всем сердцем, воспевал его в стихах. Но я всегда чувствовал, что не могу переносить эту „святость” и эту ложную значимость. Ложную в том смысле, что люди словно обязаны относиться к нему, как к чему-то большему, чем просто городу, в котором живут. Я сравниваю Иерусалим со старой женщиной, проводящей дни над альбомом своих любовников. Он все время смотрит в прошлое: Иисус, Давид, Соломон, люди приезжали со всего мира завоевать его, сражаться за него, убивать друг друга, жертвовать. Что ему до тех, кто просто живет там сейчас. Я предпочитаю Афины или Рим, у которых история столь же величественна, но нет этой религиозной значимости. Религия отравляет Иерусалим. Это одна из причин, по которой я сразу полюбил „Мастера и Маргариту”, Иерусалим у Булгакова совсем непривлекателен».
Михаил Эпштейн. Мир как матрица. О новом психотипе. Стилл Джейтс. — «Частный корреспондент», 2012, 23 сентября <http://www.chaskor.ru>.
«Думаю о Стиве Джобсе, Билле Гейтсе и о психотипе людей, представляющих их профессию: компьютерщиков, программистов, виртуалистов, футуристов, технократов. Я человек другой складки, гуманитарной, и могу ошибаться, но возможно, эта „посторонность” и полезна при взгляде на создателей современной информационной вселенной. Может быть, главное в них — это отсутствие трагического чувства жизни, поэтому агностицизм, универсализм или буддизм им ближе, чем монотеистические религии, исходный пункт которых — грехопадение человека».
«Дело, конечно, не в Гейтсе как таковом, а в собирательном психотипе — назовем его Стилл Джейтс, — который подходит к миру как к матрице. В математическом смысле матрица — совокупность строк и столбцов, на пересечении которых находятся элементы данной структуры. В психологическом смысле матрица — это установка на создание мира с заданными свойствами и уверенность в том, что перебор всех возможных вариантов приведет к наилучшей комбинации элементов. Матричный человек — не материалист, а практический идеалист, концептуальный инженер: он спокойно и рассудительно созидает то самое всеобщее счастье, на которое люди прошлого тратили так много „лишних” эмоций, только отдалявших от желанной цели».
Составитель Андрей Василевский
Опубликовано в Журнале №12