«БУДУ ПИСАТЬ ПИСЬМО. ФИЛЬМА ПОДОЖДЕТ»
Переписка Виктора Шкловского и Александра Марьямова
Публикация, вступительная статья и комментарии Михаила Марьямова.
Окончание. Начало — «Новый мир», 2012, № 11.
20
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша!
Я нахожусь в 1891 году, где я прописал себя с Симой. Переезжаю после семейного скандала в Бегичевку Епифанского уезда. Там голод. Буду там поллиста и вернусь в Москву. Адрес: Москва, «Воскресенье», Шкловским. Оттуда в 1903 еду в Гаспру. Адрес: Крым, Гаспра, дом гр. Паниной. Будем там 1/2 листа или лист вместе с Хаджи Муратом. Потом поедем в свою Ясную Поляну. Поживем в ней, посмотрим, как люди ссорятся. Похороним Толстого, примем участие в демонстрации и вернемся к себе в Москву. Адрес: Москва, «Теория прозы», Шкловским.
Пока проехали 30 листов, из них 5 ялтинских. Не просто. Будет еще пять. Шьем. Потом все переделаем, увидев, что сделали. Покой нам только снится.
Я избавлен от угрызений совести и колебаний. Почти счастлив.
Шкловский.
Привет Лене. Пускай рококо будет вам счастливой раковиной. Не набивайте раковину вздором. Кутьке будет тесно.
<1962>
21
В. Шкловский — А. Марьямову
Ваше новожизнество!
А Вы мне не ответили. А я писал. А у нас сейчас 15 градусов тепла и цветет миндаль и слива.
А у нас писатели сидят по комнатам и все пишут пьесы за сидеть в союзе.1. А я написал сценарий.
А Осипов не написал ничего. Ничегошеньки. А все виноват Марьямов. А он кончил историю с Пудовкиным, утащив мои калоши. А я не смог напечатать главы в своей книге за 40 лет.
А однажды сделанная пакость, увы, не просыхает.
А это, увы, не гавно. Гавно сохнет!
Не знаю, как кончить это письмо. Я загорел. Сима здорова. Привет Лене и всем Марьямовым. Они хорошие. Алику2 скажите, что литература это не эскалатор в метро.
В. Шкловский.
<1962>
[1] То есть быть членом Союза советских писателей с соответствующими льготами.
[2] Марьямов Александр Александрович (р. 1937) — сценарист, режиссер, лауреат Государственной премии РФ. Когда он был еще школьником, Шкловский заметил его литературное дарование и даже помог при поступлении на редакторский факультет Полиграфического института. О том, что произошло, когда Алик получил двойку за сочинение на вступительном экзамене, рассказывает он сам в своей мемуарной повести: «Не сказав никому ни слова, Виктор Борисович отправился в приемную комиссию, где попросил показать ему заклейменный педагогами мой вступительный опус. Прочитал его и, судя по всему, остался мною доволен. Во всяком случае, объявил растерянным педагогам, что сочинение и грамотность не одно и то же, что над исправлением моих ошибок должны трудиться прежде всего корректоры в издательствах, а таланту надо радоваться, оберегать его, и я должен быть непременно допущен к дальнейшим экзаменам и, конечно, принят в институт… Произнеся этот достаточно эмоциональный монолог перед притихшими педагогами, Шкловский один за другим перевернул несколько столов в комнате приемной комиссии, выпотрошил шкаф с бумагами, опрокинул с десяток стульев, а затем, потянув ковровую дорожку, вытащил ее на лестничную площадку вместе с какими-то тумбочками и цветочными горшками, спустил по ступеням вниз. И, не произнеся больше ни слова, направился к выходу… Виктора Борисовича довольно долго угнетали воспоминания об учиненном беспределе, пока мудрая Серафима Густавовна не осуществила какой-то хитроумный план его реабилитации в глазах молодых педагогов и помогла ему извиниться перед ними» («В закоулках времени», М., 2009, стр. 126.).
22
А. Марьямов — В. Шкловскому
Дорогие!
Рыл ящики, перебирал папки с газетными вырезками, увидел гигантское количество суесловных своих писаний, оказывается, то писал на Ермилова, то на Симонова[1], редкий абзац «на себя», — и, спуская эти килограммы в мусоропровод, взвыл от тоски и отвращения.
Тут бы самое время уйти в скит, принять схиму, — я вдруг ясно понял, отчего это в прежнее время бывало: конечно, не бегство от «мирской суеты», а неотступная потребность усовестить самого себя.
Но из кооперативного скита, из двухкомнатной пустыньки — никуда не денешься. В ней достраиваются коридорные полки, то-сё вешается, прибивается, — надо добывать на столяров, на электромонтеров и на сортирных дел мастеров. Есть инерция, и надо забыть то, что ухнуло в мусоропровод и на что ухлопано тридцать пять лет дурацкой жизни.
Утешаюсь редакционным самотеком.
Немного, — скажем одна рукопись на пятьдесят — семьдесят, — но зато очень интересно. Молодые ребята (в самом деле, чаще всего молодые, — им и тридцати еще нет) оглядываются лет на сорок назад, перехватывают жизнь, историю общества там, где литература была от нее отторгнута, ищут новых ответов, пишут не скованно, не стерто, очень удивляются, — почему редакционные сидельцы перед ними виляют облезлыми хвостами и не печатают. «Разве нельзя?» Литература жива, — дай только выход, и будет так живо и разно, и, в конце концов, весело, как было в двадцатых. Это подспудное течение очень сильно, и я думаю, что оно — факт жизни не только художественной.
Интересно, что истоки уходят чаще всего к Достоевскому.
Завтра будет месяц, как вы уехали.
Как Вам живется? Как ведет себя гаспринский житель — граф Лев Николаевич? Как здоровье?
Кутька стал весельчаком, — ему в мусоропровод спускать нечего, и пятнадцать лет, которые он прожил, пахнут пестро и не угнетающе. Мне всегда кажется, что в свое прошлое он внюхивается, сравнивает запахи и остается доволен.
Ваш Саша.
<1962>
[1] Ермилов Владимир Владимирович (1904 — 1965) — критик, редактор «Литературной газеты» в 1946 — 1950 гг. Симонов Константин Михайлович — редактор «Литературной газеты» в 1950 — 1954 гг., редактор журнала «Новый мир» в 1954 — 1958 гг. А. Марьямов работал в «Литературной газете» с 1946 года, а в 1954-м перешел в «Новый мир».
23
А. Марьямов — В. Шкловскому
Дорогие Симочка и Виктор Борисович
Вы меня попрекаете, будто я не отвечаю на письма.
Это несправедливо. Вот уже четвертое письмо, а от Вас я получил только одно (и открытку).
Только что вернулся с прелестной выставки: приехал из Праги Адольф Гофмейстер[1] (по-моему, вы должны его знать и помнить; он бывал в Москве лет тридцать назад, а в двадцатых был связан с ЛЕФом[2], рисовал Маяковского и Третьякова[3], печатался в чешских левых журналах). Выставку он открыл на Кузнецком. Очень разнообразно, с великолепным озорством, и всегда интересно. Грузинские пейзажи, сделанные из газет с грузинским шрифтом, необыкновенно хороши. И портреты превосходны. Есть Татлин и Шагал и много Пикассо и Незвала[4]. И есть еще дивный карандашный Фадеев[5] (тоже 30-х годов), — и просто чудо, как сумел Гофмейстер через внешность передать нутро, самое подспудное и не каждому видное, — с заботой, каким он дойдет до потомства, с кокетством и небрезгливостью, с обаянием и жестокостью, с цинизмом и сентиментальностью, — царедворец прежде всего, а все-таки немного художник.
ЛЕФом на этой выставке пахнуло так, будто консервную банку открыли.
И сам Гофмейстер оказался очень хорош — мушкетерские усы, мушкетерская грудь, живой, как гасконец, деловитый, как немец. И вместе — очень чех. И тут же его жена из американских миллионерш (женился, пока бегал от Гитлера), и очень, к тому же милая, вполне демократическая миллионерша. И сын — гимназистик с фотоаппаратом. Тоже вполне юный чех, но без всякого д’артаньянства, а с немецкой аккуратной прилизанностью. Д’Артаньянство, — оно, наверно, только у художников и осталось, почему-то именно у них. Ведь и Кончаловский был мушкетер, и Жоржик Нисский, и у Дейнеки[6] это есть тоже.
А у писателей мушкетерство хилое и мнимое. У актеров — конечно наигранное. Это очень видно было сейчас на выставке — по Ливанову, он был с Гофмейстером неразлучен и старался играть Д’Артаньяна, но играл по-мхатовски, плохо.
Я еще ни черта не работаю.
Весь в мелких репьях.
Идет снег с дождем или дождь со снегом.
Плохо с Всеволодом Ивановым[7]. Он в больнице, и у него оказался рак почки. Будут ли его оперировать, еще не решено. Ему говорят, что это не рак, а камни.
Оба наши дома шлют Вам множество приветов, а мне без Вас худо.
Ваш Саша.
20. Х. 62.
[1] Адольф Гофмейстер (1902 — 1973) — чешский художник, писатель.
[2] ЛЕФ (Левый фронт), в 1922 — 1928 годах центр литературно-художественного авангарда.
[3] Третьяков Сергей Михайлович (1892 — 1939 (?)) — писатель, драматург. Вместе с Маяковским возглавлял ЛЕФ.
[4] Витезслав Незвал (1900 — 1958) — чешский поэт и драматург.
[5] Фадеев Александр Александрович (1901 — 1956) — писатель, занимал посты генерального секретаря и председателя правления Союза писателей СССР.
[6] Кончаловский Петр Петрович (1876 — 1956), Нисский Григорий Григорьевич (1903 — 1987), Дейнека Александр Александрович (1899 — 1969) — известные художники.
[7] Иванов Всеволод Вячеславович (1895 — 1963) — писатель, драматург, одно время близкий товарищ и соавтор Шкловского.
24
А. Марьямов — В. Шкловскому
Дорогие Симочка и В. Б. Ш.!
О наших журнальных новостях вы, конечно, уже знаете. Новости распространяются телепатически, и никакой авиапочте за ними не поспеть. Итак, Солженицына1 мы печатаем в 11-м номере, и это несомненно изменит весь литературный климат.
Конечно, литература всегда была литературой, и главное в ней не изменилось. Но это знали Вы, и может быть еще 2 — 3 человека. Остальные привыкли к тому, что «пульса нет»; что правд много, и все разные; что правда флюгера — и есть главная правда. К команде «Поворот все вдруг» литература наша привыкла больше, чем флотские капитаны, и команда эта подавалась ежегодно. А то и чаще. И повороты, ею требуемые, совершались, как перестроение на параде, — «отчетливенько», — ни один взводный не придерется. Нынешняя перемена тем и отличается от прежних, что она не по ветру. Она ставит литературу на место, как вывихнутый сустав. Пульс есть. Правда одна. Литература — это литература.
Тот, кто попытается при этой ситуации совершить привычный поворот с изящным пируэтом, — покажет вдруг зрителям на параде голую задницу. Перемена климата в том и состоит, что на этот раз требуется хлеб искусства, а не его заменители.
Ставлю книжки. Вывожу Кутьку. Очень поглупел.
Начал снова писать книгу. То, что поглупел — помогает.
Очень хочу Вас видеть.
Ваш Саша.
2. 11. 62.
1 Повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» вышла в «Новом мире», 1962, № 11.
25
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша!
Пишу после работы и буду краток. Работа многих из нас ушла с дымом или была пролита в писсуар. Я не писал десять лет. Многое написал не в полную силу. Одним словом
и на Шипке
все признают свои ошибки[1].
Да простят нам наши дети. Жаловаться на себя не надо. Надо писать книги. Книгу о Севере[2]. В полную правду и силу. Пишу о Толстом. Боюсь, конечно, его. Боюсь фрейдизм и другой стороны прямого повторения формул[3]. Уже стыкнул, однако, метраж[4]. Резче дал причины успеха Черткова5 вне всякой патологии.
Ты был одинок
Как единый глаз
У идущего к слепым человека[6]
Кажется так. Ищу и соединяю концы и противоречия. Кланяюсь всем. Все у тебя будет хорошо. Не бойся. Ты нашел стиль.
Виктор Шкловский.
Здесь был Пристли[7]. Надменный, усталый и завистливый старик. Мы крепче.
Кутьку почеши за ухом. Привет Лене.
<1963>
[1] Ироническая интерпретация ставшего знаменитым названия картины В. В. Верещагина «На Шипке все спокойно» (1878). Признание ошибок и разного рода покаяния были обязательной частью так называемых «проработок» в литературном сообществе.
2 См. предисловие к настоящей публикации.
[3] Согласно официальной точке зрения, «философской основой фрейдизма является субъективный идеализм, поэтому фрейдизм является не только односторонней, но и антинаучной концепцией… данные марксистской науки опровергают фрейдизм и доказывают его научную несостоятельность» (БСЭ, 1956, 2-е изд. Т. 45, стр. 584).
[4] То есть отдельные куски будущей книги объединились в целое. См. письмо 13, где Шкловский говорит о своих методах работы над книгой.
[5] Чертков Владимир Григорьевич (1854 — 1936) — ближайший друг и советчик Л. Толстого в последние годы его жизни.
6 Измененная строка из стихотворения Маяковского «Несколько слов о себе самом» (1913). У Маяковского: «Я одинок, как последний глаз / у идущего к слепым человека!»
[7] Пристли Дж. Б. (1894 — 1984) — английский писатель, драматург.
26
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша!
Было три теплых дня. Сейчас туман и похолодание. Погода по газетам.
В 3 номере «Нового Мира» не интересен остаток Эренбурга и интересен Леонид Иванов. Я за травосеяние в центральных областях. Наталья Ильина забавна[1].
Сима выглядит хорошо. Она Сима, Стимуля и Стимулянточка. Она выздоравливает, если отнять телефон и Москву.
Здесь Паустовский[2], который тянет строчку жизни. С ним жена. Здесь моложавый Каверин с женой[3]. У Каверина на лице морщины в крупную клетку, а ходит много и крепко. Была Панова с мужем[4].
Бобка жив и даже ебет сук. Редкий случай правильного отношения к действительности. Нордик жив и озабочен, и полон блох.
Позвони Короткову[5] в «Молодую гвардию» — как идет Толстой.
Дом творчества полон писателями. В темной комнате перед бильярдом стучит домино. Цветут нарциссы. В Нижней Ореанде кричит павлин.
Живут Леонов[6], Ивановы, Бубеннов[7], ждут Ермилова[8]. Июдино дерево зацвело тяжелыми сине-красными цветами и тоже ждет Владимира Владимировича.
Я сижу за столом без штанов и пишу письмо. Сима спит. Привет Мишам, Аликам, Катенькам и Ванечкам и Лене. Как живут и работают рояльные петли[9] на Аэропортовской? Прилетели ли скворцы? Как творцы?
Как книга Александра Моисеевича Марьямова о Севере. Не надо делать текстов к чужим кадрам. Как хорошо, когда надо (оказалось случайно) писать самому.
Во дворе шикарно. Дождь на туманной подкладке.
Виктор Шкловский.
28 апреля 1963.
[1] «Новый мир», 1963, № 3 открывается выступлением Н. Хрущева на встрече с деятелями литературы и искусства 8 марта 1963 года. Интерес Шкловского к окончанию пятой книги И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», очерку Л. Иванова «В родных местах» и к ироническим заметкам Н. Ильиной «К вопросу о традициях и новаторстве в жанре „дамской повести”» — косвенная рецензия на очередной партийный документ. Ильина Наталья Иосифовна (1914 — 1994) — писатель, критик.
[2] Паустовский Константин Георгиевич (1892 — 1968) — писатель, прозаик и мемуарист.
[3] Каверин Вениамин Александрович (1902 — 1989) — прозаик и мемуарист, в 1920-е годы был среди писателей, близких Шкловскому, его жена — Лидия Николаевна Тынянова (1902 — 1984).
[4] Панова Вера Федоровна (1905 — 1973), Давид Дар (Рывкин Давид Яковлевич; 1910 — 1980) — ленинградские писатели.
[5] Коротков Ю. П. — главный редактор серии ЖЗЛ издательства «Молодая гвардия».
[6] Леонов Леонид Максимович (1899 — 1994) — прозаик, драматург.
[7] Бубеннов Михаил Семенович (1909 — 1983) — прозаик.
[8] Ермилов Владимир Владимирович (1904 — 1965) — критик, его статьи нередко носили характер политических доносов.
[9] Продолжается строительство книжных полок в новой квартире.
27
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша.
Мы в Ялте. Комната 18. Еще содержит тень трудолюбия Маршака и дым его папирос. Должны были получить верхнюю угловую, но ночью ее заняла Рябинина[1]. Мышиная возня, но я себя чувствую обосраной старой крашеной мышью.
Ничего не делаю. Что-то заканчивает благополучный Каверин. Н. Степанов2 зажал себя в дверь и выдавливает из себя капли сока на дачу и больного сына.
Сима ходит к морю. Мы сидим у моря, волны приходят и уходят. В море маленький катерок тащит большую баржу на фоне лилового заката. Очень старается. Миндаль отцветает. Печально оживленная Тамара Иванова[3] говорит о всем, что окружает Всеволода и ее. Ходит очень высокий и печально снисходительный Леонид Гроссман[4] и хвалит моего Толстого. Прямо от имени 19-го века и Федора Достоевского.
Береги себя Саша. Пиши Довженко[5]. Впиши туда много Солнцевой[6] с ее ролями так, чтобы через нее проступило тогдашнее кино. Это возможно. Покажи ей. Потом сократи разумно. В начале не пиши ничего о печальной стороне ее поддовженковских постановок. Опиши Украину в высоких мечтах 20-го года. Голос возьми у «Страшной мести» (конец). Но дай поэзию похода. Без нее нет Довженко.
Привет дому. Мы отдыхаем. Но пальцы просятся к перу, перо к бумаге.
Виктор Шкловский.
18 апреля <1964>.
[1] Жена уральского писателя Рябинина Бориса Степановича (1911 — 1990).
[2] Степанов Николай Леонидович (1902 — 1972) — литературовед, знаток поэзии Хлебникова и футуристов.
[3] Иванова Тамара Владимировна — жена писателя Вс. Вяч. Иванова.
[4] Гроссман Леонид Петрович (1888 — 1965) — прозаик, литературовед.
[5] Марьямов начинает работу над книгой «Довженко» для серии ЖЗЛ издательства «Молодая гвардия».
[6] О Солнцевой Ю. И. — см. предисловие к настоящей публикации.
28
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша-Марьяша!
Письмо получил. Сима болела. Шли дожди. Лужи кипели так, как будто во всех них кормились рыбки. Приходили туманы, была гроза. Приезжали Гроссман, Каплер[1], сектриташи (так в письме. — М. М.), Мацкины[2], Поженян[3], Важдаевы[4], Салынские[5], 7 пар чистых, 17 пар нечистых, 27 пар застиранных, 37 пар засраных[6].
Хорошие люди все же есть.
Ничего не пишу.
Пиши просторно. Не стыдись описывать. Подробно анализируй картины. Давай все это в смене. На заднике типажи. Космос с дырой. За дырой притаилась и хочет выглянуть атомная война. Напиши о бионике и Мичурине, о космосе, детях и Циолковском. Пиши для себя. Пиши о молодости, о сыновьях, о тех надеждах, которые обращают гиперболы в эллипсы и другие кривые.
Пиши просторно. Люби жизнь. Напиши о всех. Пиши о надеждах украинского искусства. О Гоголе, о неосуществленном Тарасе[7]. О гусях, летящих над горящей степью, о горящих костелах, о споре с Польшей, о Львове. Пиши просторно и конкретно.
Погода неустойчива. Она сейчас заикается. Цветет глициния извитая, закрутившаяся сама на себя. И выбежавшая синей пеной из заредактированной весны. Иудино дерево вымостило землю следами раскаяния.
На горах тучи. Тучи не хотят уходить и все продлевают путевки.
В. Шкловский.
10 мая 1964.
[1] Каплер Алексей Яковлевич (1904 — 1979) — кинодраматург.
[2] Мацкин Александр Петрович (1906 — 1996) — театровед, мемуарист, его жена — Миркина Юлия Борисовна (1906 — 1966) — переводчик.
[3] Поженян Григорий Михайлович (1922 — 2005) — поэт, сценарист.
[4] Важдаев Виктор Моисеевич (1908 — 1978) — детский писатель.
[5] Салынский Афанасий Дмитриевич (1920 — 1993 (?)) — драматург, в 1972 — 1982, 1987 гг. главный редактор журнала «Театр».
[6] «Семь пар чистых и семь пар нечистых» — действующие лица пьесы В. Маяковского «Мистерия-буфф».
[7] Довженко мечтал поставить фильм по повести Н. Гоголя «Тарас Бульба».
29
В. Шкловский — А. Марьямову
В Коктебеле долго было ветрено, синицы все время бегают за гонораром и ссорятся. Сейчас жарко. Отцвела сирень. Зацветает белая акация. Расцветают розы и даже желтые кактусы.
У меня радикулит. Мы 7-го выезжаем в Москву. Пора. Матрена Сергеевна[1] соскучилась.
Бываем в горах. Цвели яблони.
Народ малознакомый.
Ночи прохладны. Бури на море улеглись. Соловьи еще поют.
Собираюсь писать и уже опять научился думать. Едем пассажирским из Феодосии. Коктебель сейчас большой городок, который быстро наполняется.
Привет Лене. Работайте, т. е. пишите, стараясь не напрягаться. Мускулы во время работы должны быть мягкими. Не берите книгу в лоб.
Детям, женам детей, детям детей и прабабушкам поклон и почтение.
Виктор Шкловский.
Живите тихо скромно. Работать трудно. Книга очень большая. Работа это не рояльные петельки.
2 июня 1964 года.
[1] Домработница Шкловских.
30
А. Марьямов — В. Шкловскому
Эту бумагу я не выбирал, — просто подвернулась под руку, и никаких аллегорий тут нет. (Почтовая бумага с рисунком наверху листа — бородатый старик в королевской мантии, укрывшись за деревьями, разглядывает стоящую у воды лань. — М. М.)
Дорогие!
Я разговаривал с Люсей1 дважды. У Лид<ии> Густ<авовны>2 пока еще неудовлетворительный состав крови, ей делают переливания (последнее должно быть во вторник 24.IХ) и, вероятно, в четверг (26-го) Арапов[3] собирается оперировать.
Во время войны Арапов был флагманским хирургом Северного флота, я с ним несколько раз встречался, — он превосходный хирург и очень незаурядный человек. Можно верить, что он сделает все хорошо.
Люся принесла мне «Севину книжку», и я думаю, что мы сможем напечатать, — если не целиком, то во всяком случае значительную ее часть, — в «Нов<ом> мире». Она пойдет в том же русле, что и дневники Нины Костериной[4] и юношеские записи Марка Щеглова[5]. Так же, как и в напечатанных тетрадях, — здесь отлично читаются и портрет поколения, и приметы сложного времени. Правда, больше чем у Костерина и Щеглова чувствуется здесь «писательский дом» и особая, несколько сужающая разговор, специфика среды. Совершенно потрясает сейчас письмо, написанное после поездки в Караганду. Это, вероятно, самое лучшее из всего, что есть в тетрадке.
В Москве было несколько осенних дней, теперь потеплело, под чистым небом летит бабье лето. Новые дома на Ленинградском проспекте облицевали зеленым пластиком. Они — веселые.
Мы с Леной ездили по грибы, и вдруг, сами почти не заметив, очутились на Бородинском поле. Отремонтированные орлы притихли, обжились в новом пейзаже, сидят — молчат, а рассказывать за них будет Бондарчук[6].
Грибов мы привезли много, два дня кормили детей и внуков.
Пишу я плохо, отрываюсь на чепуху, а надо бы засесть, как той шереметьевской зимой, в полный затвор: машинка любит столпников и заточников. К суете она относится недружелюбно.
Ходите ли Вы с кружечкой к источнику? Есть ли у Вас кардинал в простыне?[7] Хорошо ли Вам?
Вчера на нашей лестничной площадке объявился сверчок и кричал цикадой. Кричал укоризненно, но уютно.
Мы с Леной крепко Вас обнимаем. Отдыхайте и возвращайтесь, без Вас пусто.
Ваш Саша.
22. 1Х. <1964>.
[1] Люся — Боннэр Елена Георгиевна (1923 — 2011) — общественный деятель, жена академика Андрея Сахарова. В юности была дружна с поэтом Всеволодом Багрицким (1922 — 1942) и хлопотала об издании его произведений.
[2] Суок Лидия Густавовна (1895 — 1969) — свояченица Шкловского, была женой поэта Эдуарда Багрицкого.
[3] Арапов Дмитрий Алексеевич (1897 — 1984) — хирург, член-корреспондент АМН СССР.
[4] «Дневник Нины Костериной», «Новый мир», 1962, № 12.
[5] Щеглов Марк. «Студенческие тетради» — «Новый мир», 1963, № 6.
[6] Бондарчук Сергей Федорович (1920 — 1994) — кинорежиссер, автор экранизации романа Л. Толстого «Война и мир».
[7] Напоминание об эпизодах из фильма Ф. Феллини «81/2», незадолго до написания письма, показанного в СССР.
31
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша!
Сима типичное золото — она знает твой адрес.
Зима не удается. Вчера было солнце. Сегодня тучи. Скучные как Чаковский[1]. Люди морщинистые. Скучный таджик бродит по парку в полосатом халате, ища простуды. Цветет миндаль. Он проговаривает (сам миндаль): «Видал миндаль». Сажают розы. Земля влажная. Ручей полный. Зеленеют бесполезные (не нам предназначенные) лавры. Дорогая Сима (которая золото) мелет кофе. Вокруг дома бродит с сумкой в руках (провизионной) Мариэта Шагинян[2]. В сумке у нее секреты. Она переводит еще какой-то детектив и вероятно удачно. «Лунный камень»[3] она перевела из «Библиотеки для чтения». Сам проверял. Я стал сплетником.
Немного диктую в магнитофон. Скорость моя как у лягушки с ревматизмом. Голос у меня довольно старческий. Сима выздоравливает. Она болеет простудами и из нее лезет усталость.
Из Мариэты Шагинян лезет сахар и довольно добродушные интриги.
Приехали Пименов[4], Анастасьев[5] и Малюгин[6]. Академики для семинаристов. Это шестирукое или восьмирукое руководство, т. к. здесь еще и Громов[7]. Все это вместе пишет драмы к юбилею[8].
Прочел вне программы что-то. Это был пакет свежеприготовленный. Что прибавил не знаю. Население обалдело.
Кончай Довженко. Публика ждет.
Поклон 1) Лене 2) Двум сыновьям 3) Внучке и внуку 4) Бабушкам. Поклон городу и Москве-реке, на которой стоит город. А также Кремлю и сборному железобетону.
Дружим с молодым котом. Виктор.
17 января 1965.
1 Чаковский Александр Борисович (1913 — 1994) — прозаик, общественный деятель, главный редактор «Литературной газеты» в 1962 — 1988 годах.
2 Шагинян Мариэтта Сергеевна (1888 — 1982) — прозаик и очеркист.
3 Роман (1868) английского писателя Уилки Коллинза.
4 Пименов Владимир Федорович (1905 — 1995) — критик, театровед, в 1960 — 1964 годах — главный редактор журнала «Театр».
5 Анастасьев Аркадий Николаевич (1914 — 1980) — критик, театровед.
6 Малюгин Леонид Антонович (1909 — 1968) — драматург, сценарист.
7 Громов Николай Иванович (1918 — 1976) — критик, театровед.
8 Шкловский участвует в так называемой «шефской поездке» писателей и театральных деятелей в столицу одной из союзных республик (вероятно, в Душанбе) для помощи национальным кадрам в создании пьес к 50-летию советской власти.
32
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша Марьямов!
Погода в Ялте очень хорошая. Все время было около восьми, а сейчас сегодня — 15. Зацветает жимолость и местная среднеморская калина. На дубе почки. Им еще работы много. Дуб распускает свои листы как многотомный роман. Читаю статью Бурсова1 в «Звезде» 12 номер «Перед лицом Толстого». Она написана со слезой и пафосом, написана против моей книги. Я со статьей не согласен. В ней есть ошибки. В том числе не учтены замечания Ленина о противоречивости Толстого, не перечитаны дневники Толстого, и не понято, что я говорил против прототипов. Основное мое возражение состоит в том, что а) прототипы обычно указываются множественно, тем самым они перестают быть прототипами, б) прототипы создаются (осознаются) после чтения романов и тем самым романы в них вписываются. Пример — Таня Берс[2]: она подогнала свои воспоминания к роману «А<нна> К<аренина>» и к воспоминаниям сестры. Главное же в том, что Л<ев> Н<иколаевич> Т<олстой> хотел определить сознанием бытие, выгородить из бытия хотя бы свою усадьбу и соседнюю деревню, но это ему не удалось. Поступки пересоздавались и, уходя в степь к Гомеру, оказывались выгодной покупкой земли.
Он романтик старого, так как он выражает психологию (сознание) уходящего класса и тем самым реакционен в философском значении этого слова. Статья будет спокойная и пригодится для будущего издания книги и для уже идущих переводов. Она еще не написана, но я дам (Н<овый> М<ир>)[3]. Ее предлагаю первым.
Кончаю (или нахожусь в середине) план новой книги о прозе. Она еще не имеет названия. Т. е. я еще не отцедил, что главное. Это будет в Москве.
Привет всем Вашим от меня и Симы.
<1965 год>.
[1] Б. Бурсов. «Перед лицом Толстого». «Звезда», 1964, № 12.
[2] Кузьминская Татьяна Андреевна, девичья фамилия Берс (1846 — 1925) — свояченица Л. Толстого, автор воспоминаний «Моя жизнь дома и в Ясной поляне».
[3] Статья в «Новом мире» не появилась.
33
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой и очень милый Саша!
Приветствую с берега холодной Балтики с мола Сопота[1] Лену и Тебя!
Дождь лег на Варшаву. Зонтики мокли, лужи пузырились, дым припадал к асфальту. Принимали хорошо и почтительно. Вышла статья Стерна[2] в «Жиче Варшавы»[3] не точная и талантливая. Будет полоса. Для этого они присылают милого Адама Галиса[4].
Сейчас едем в Гданьск. Гдыню и Гданьск соединили курортами. Цветет каштан и сирень, доцветают яблони. Народ еще не приехал. На молу гуляют дети. Солнце гуляло вчера. Сегодня оно показывалось в 6 часов 20 мин. Сейчас небо цвета обложки «Нового Мира», но чуть серее.
Был два раза в театрах. Они левоваты и напоминают мне молодость.
Западная Польша прошла вся в дождь. Видел из поезда замок «Мальборк»[5], поеду смотреть.
Страна интересная, но небогатая, хотя сельское хозяйство есть и верфи работают.
Видел здесь Катаева[6], он прошел подняв голову, поздоровался как принц и прошел весь полный высоким давлением.
Жить дорого и номер в «Гранд отеле» стоит двести шестьдесят злотых (260). 100 за сезонность. Прием в последнюю декаду июня. Перед этим посмотрим Казимеж[7]. Толстой переводится.
Приеду и закончу статью о путешествиях и путешественниках. В ней же Вы будете и хлебом и мясом. Берегите себя. Не курите, не пейте, не сердитесь и не читайте чужих рукописей. Солнце в нашем небе уже акварельно. Жизнь уже моет свои кисточки. Надо дописывать.
Все время думаю, что эпохи соотносятся как системы, а, следовательно, как жизнеотношения. Надо писать итоговую книгу.
Сима очень милая. Она вовсе не киса, а солнышко.
Да будут здоровы все, кого мы любим. Тебя (Вас) люблю.
Виктор Шкловский.
4 июня 1966 Поморье.
Целую семейство Марьямовых, Сима.
[1] Сопот — курортный город в Польше, часть польского «трехградья» — Гданьск — Сопот — Гдыня.
[2] Стерн Анатоль (1899 — 1968) — польский поэт, прозаик, переводчик с русского.
[3] Ежедневная польская газета.
[4] Галис Адам (1906 — 1988) — польский поэт, эссеист, в 1939 — 1947 годах жил в СССР.
[5] Мальборк — замок Тевтонского ордена (1276) в одноименном городе.
[6] Катаев Валентин Петрович (1897 — 1986) — писатель, прозаик.
[7] Казимеж Дольный — город, богатый памятниками средневековой архитектуры.
35
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой, уважаемый и многорабочий Саша!
Мы в Ялте. Я в этой Я. работаю мало. Здесь очень больной Паустовский, а был еще очень глупый Ошанин с Ж (женой), обтянутой в красное шерстяное джерси. О, вечно женственное Ж, о, вечно глупое М, простое как мычание.
Пишу книгу. Написал несколько страниц о связи евангельских притч с новеллами, в которых решен казус. Например, с новеллами индийскими, с новеллой Боккачио, кто самый великодушный[1]. Но ты все прочтешь сам и выскажешь свое мнение, которое я всегда уважаю, даже когда оно с « – »[2]. Мнение твое о Галилее, который признал неподвижность земли, а потом высох как ведро, вылитое в песок, я запомнил. Все правильно, друг, но песку много, опрокидывателей много, а пролитую воду не соберешь. Я стараюсь найти новые источники.
Привет Лене, Мише, Кате, Алику, Ване и всем, кого ты любишь. Ольге Густавовне[3], которая здесь, лучше, но болезнь ее долгая. Здесь двое Полторацких. И два и полтора. Но без толку. А он не плохой. Народу много, а нет никого. Сплю много, работаем и сильно устаем. Текст трудный.
Как Довженко? А Север у тебя пока хорош, но он не два, а полтора. Надо писать, надо писать. Будет трудно, но трудно будет всегда.
Виктор Шкловский.
26 сентября 1966.
[1] Глава, посвященная новеллам Боккачио, появилась в книге «Энергия заблуждения» (М., 1981).
[2] Со знаком «минус».
[3] Суок Ольга Густавовна (1899 — 1978) — свояченица Шкловского, жена Ю. Олеши.
35
В. Шкловский — А. Марьямову
Писал я Саше Марьямову. Не получил я от Саши Марьямова ответа. Написал здесь сорок (точно сорок) страниц книги и некому мне их читать, кроме как неверному другу, человеку с большим кровяным давлением, затруженному и умному и нерешительному, но все же своему Саше Марьямову, который давно ранил мое сердце. Нет у меня учеников и друзей, есть только соседи по квартире и через дорогу, а современников много. Читатели люди невидимые. Одинокий Виктор Шкловский как одинокий глаз у идущего к слепым человека[1]. Так написал Владимир Маяковский. Написал и, говорят, умер.
Желаю Вам прохлады глаз, легких договоров, тихих вечеров. Еще немного потенции (или много). Деньги Вы добудете. Талант есть, но он суетой затоптан до способностей. Желаю Вам удачи во внуках. Спокойных снов.
Сима болеет. Пишу рукою книгу.
Простим друг другу обиды, хлопоты, вины. Дотопать осталось немного. А гений дотопа затопан до таланта.
Пусть смерть моя будет мгновенна, а книга (новая) весела.
Виктор Шкловский.
10 октября 1966 г.
Читайте этот образец невнятной <бел>летристики. Плохо мне. Скучно мне.
[1] См. примечание 4 к письму 25.
36
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой и милый наш Саша!
Как у тебя дела? Что мама? Как жена? Сыновья и внуки? Наш самолет опоздал на три часа. Он вез нас, потряхивая головы наши как арбузы. Здесь тепло. Пишу вечером на открытом балконе. Буду ждать луну. Здесь скучно. Очень скучный народ. Он в восторге от ленты Пырьева[1].
Я пишу и складываю книгу. Мне очень не хватает Саши Марьямова. Мне трудно разбираться в рукописях — я прибавил листа два тугого текста. На аэровокзале встретил Короткова — он хвалил твою книгу и ждет вырезок. Два фунта мяса и как можно ближе к сердцу. У нас нет Шейлоков[2]. Можно и с кровью. Дорогой друг, не торгуясь, режьте. Себя лучше резать самому. Судьба Сашко[3] не только в том, что его резали. Он наступил на горло своей песни и дал себя обрезать монтажными ножницами. Но это не вся его судьба и даже не пол судьбы. Надо анализировать не то, чего нет, а то, что получилось. Трава не растет без коровы и овцы. Караси хороши в сметане. Щуки украшают пруды. Надо не жалеть, а понимать.
Я загорел. Сима повеселела и купается. Я тоже вхожу в воду, но вода колеблется вокруг меня фольгой и кружит мою голову. Сплю хорошо. Кормлю двух ворон и стаю воробьев. Спускаю хвост в воду и жду, не нанижется ли на хвост рыба. Да, я открекался (так в тексте. — М. М.) от вращения земли, но и сейчас предчувствую кувырканье вселенной. То, что придумано, без боли вынуто из сердца. Я такой. Я пробка, вылетающая, чтобы полилось вино. Пишу о конвенции. Буду сокращать цитаты.
Я завидую тебе, что ты сейчас ухаживаешь за старухой матерью. Вина перед матерью никогда не забудется. Ты не виновен. Это важнее ошибок в теории.
Виктор Шкловский.
3 августа 1967.
[1] Пырьев Иван Александрович (1901 — 1968) — кинорежиссер, общественный деятель. В 1966 году на экраны вышел его последний фильм «Свет далекой звезды».
[2] Шейлок — персонаж комедии В. Шекспира «Венецианский купец», ростовщик, который требует в счет долга фунт мяса из тела должника.
[3] «Сашко» — так Александра Довженко называли друзья.
37
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша!
Мы в Париже, чего и тебе (на короткое время) желаем. Город прекрасен, но завален (буквально) машинами. Машины полегоньку выживают людей из города. Читал в <нрзб> (левый журнальчик) о своей сегодняшней системе понимания искусства. Была одна редколлегия и несколько человек, прорвавшихся со скандалом. Аудиторию я вжал в стулья. Этого они не ждали. Галимар1 печатает четыре моих книги. Одну из них переводит Арагон[2], который сейчас очень печален — умер Садуль[3].
Поклон Лене, детям, внукам.
Надо писать книги, надо быть терпеливым.
Я связал остранение со сдвигом и нашел этот термин у старого Дягилева в 1923 году. Вот не думал, что плохое отношение к русскому балету в Париже.
Виктор Шкловский.
17 октября 1967 г.
23-го летим в Рим, но устали.
[1] «Галлимар» — французское книжное издательство.
[2] Арагон Луи (1897 — 1982) — французский писатель, общественный деятель.
[3] Садуль Жорж (1904 — 1967) — французский историк кино, в 1920-е годы вместе с Арагоном принадлежал к сюрреалистам.
38
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогие Саша и Лена
Мы были в Париже, Риме, Неаполе, Милане, Риме и проч. и проч. Устали. Страда[1] и мы звонили к вам 7 ноября, не дозвонились. Приедем, будем работать. Много выступал. Соскучились здорово. Позвоните В1-12-43 сестрам Симиным, Никите В1-91-85. Целую. До скорого. Сима, Клара2 и Витторио.
Турин 8 ноября 1968.
[1] Страда Витторио (р. 1929) — итальянский литературовед, русист.
[2] Клара — жена Страды.
39
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Сашик
Где ты и кто на тебе сейчас пасется? Как книга. Как Солнцева1 темнит?
Нам осталось здесь жить еще двенадцать дней. Были здесь полумолодые писатели и пили здесь как матросы на берегу. Какие у них были дела еще, не знаю. Двуногих (это усовершенствование очень практично) русских на черной лестнице встречал много. Была очень хорошая погода, пока цвел миндаль. Сейчас отцветает слива и скоро откроются почки дуба. Погода же черемуховая. Какие-то члены союза соловьев поют в саду. Говорят, что это дрозды и пересмешники. Но они щелкают. Может быть это соловьи?
Мариэты[2] еще нет. Она обиделась, потому что я попросил у нее в шутливом письме уступить 45 комнату. Кто их знает этих твердокаменных старух — полуармянок, полугетеанцев и т. д. В Мариэте по крайней мере шесть половинок.
Должен был приехать Паустовский. Приехала Галка Арбузова. Потом Володя Медведев на автомобиле с Таниным барахлом и вином[3]. Потом Келлерман[4]. Потом оказалось, что Костя <Паустовский> не приедет, приедет его врачиха. Умирать лучше быстро посередине строки. У Паустовского был хороший подъем в конце. Я его очень люблю.
Для человека моего возраста все вырублено. Нет Маяковского, но есть Лиля Брик. Нет Асеева. Пишет собрание сочинений, одним пальцем перепечатывая Колю, Ксана. Нет Сашко, есть Юлия. Нет Всеволода, старается сесть на три стула бедная Тамара[5].
Я наконец написал о Романе Якобсоне[6]. О В. Проппе7 (много). О Бахтине[8] больше полулиста. Все написано. Надо прочесть. Склеить. Переклеить и т. д. Должен сказать, что работал я в последнюю неделю много.
Сердце лучше. Загорел. Гуляю очень мало. Кормим двух ворон, воробьев (но приходят и снигири), одну собачку и толстого кота Зайца с двумя его полуголодными женами.
Скоро уедет Аксенов[9], Сартаков[10] уехал в Ниж. Ореанду. Был Залыгин[11]. Сейчас Ардамацкие[12]. Тут воображение меня покидает. Я бреюсь и занимаюсь на балконе гимнастикой минут по пять. В Москву надо ехать и кончить книгу при книгах. Они стоя на полках должны ее приветствовать. Писем получил мало. Было одно из Англии — издают мою книгу о Маяковском.
Погода пасмурная. В нашем кино показывают хуженетовые картины. Открыли бассейн с морской водой и, представь себе, — открытый. Я не был, Сима собирается. Симочка загорела и даже слегка поправилась, стучит на машинке.
Ну ладно, друг, да будут Марко Поло и Крашенинников[13], и сам Герцен с тобой. Привет сынам. Лене особый привет. Я ей завидую: сыновья 2, внуки 2, снохи 2. У меня полувраждебный дом на Лаврушинском и милый Никита.
Ялта 14 апреля 1968 года. Виктор Шкловский.
1 См. предисловие и письмо 27.
2 Мариэтта Шагинян.
3 Упоминаются близкие К. Г. Паустовского: приемная дочь Галина Арбузова (р. 1935), ее муж — художник Владимир Медведев (1931 — 1999), жена Татьяна Алексеевна Паустовская (1903 — 1978).
4 Келлерман Марк Александрович (р.1920) — консультант при издательстве «Советский писатель» по правовым и финансовым вопросам.
5 Ксана — Ксения Михайловна Синякова, вдова Николая Асеева, Юлия — Ю. И. Солнцева, вдова Александра Довженко, Тамара Иванова — вдова Всеволода Иванова.
6 Якобсон Роман Осипович (1896 — 1982) — крупнейший лингвист, долгие годы друг и соратник Шкловского.
7 Пропп Владимир Яковлевич (1895 — 1970) — филолог, фольклорист.
8 Бахтин Михаил Михайлович (1895 — 1975) — литературовед, филолог, много лет провел в ссылке. Всем троим посвящены страницы в книге В. Шкловского «Тетива. О несходстве сходного» (М., 1970).
9 Аксенов Василий Павлович (1932 — 2009) — прозаик, драматург.
[10] Сартаков Сергей Венедиктович (1908 — 2005) — прозаик, член правления СП СССР.
[11] Залыгин Сергей Павлович (1913 — 2000) — прозаик, в 1986 — 1998 — главный редактор журнала «Новый мир».
[12] Ардаматский Василий Иванович (1911 — 1989) — журналист, его жена — Кудрявцева Ираида Васильевна (1917 — 2003).
[13] Крашенинников Степан Петрович (1711 — 1755) — русский путешественник, исследователь Сибири и Камчатки.
40
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша!
С 13 мы в Ялте. Прилетали на три дня в Москву. Хоронили Паустовского[1]. Сейчас 23 июля. Жарко. Пляж как будто нарисован Доре.
Читали по бумажке 1) Сартаков 2) Михаил Алексеев2 3) Кербабаев[3]. Говорил две минуты Шкловский: «Не надо плакать, писатель Паустовский донес свою ношу». Было еще две фразы о трудности и простоте нашего дела. Панихида продолжалась 18 минут. Меня предупредили о краткости.
Народ лился как из крана. Приносили цветы. Шли молодые и старые. Многие плакали. Затем тело было отправлено в Тарусу.
Судьба справедлива. Его встречал народ с траурными флагами. Стояли старухи в белых платках, в кофтах навыпуск и молодежь в московском платье. Таруса была налита народом до краев.
Кончается мое поколение. Саше жить.
Да, я написал книгу[4]. На рецензию ее направил (с его согласия) Храпченко[5]. Он хоть умеет читать и может быть удивится. Она очень изменилась. Есть глава о Томасе Манне. Манн ошибся: глава Бытия (25 — 30) об Иосифе Прекрасном не миф, а новелла. Он ошибся в ключе. Есть глава о Якобсоне. Содержание ее в том, что хотя структурализм родился от лингвистики, но у него был папа (Я). Самое же главное в том, что генетика явления не объясняет его функцию. Женщины собирали семена. Мужчины ели кашу. В гавне (между прочим вокруг Новой Ладоги) сохранялись непроваренные семена. Становище обрастало полезными травами. Люди насрали новую культуру, но это не объясняет ее год (так в тексте. — М. М.). Поэтика — это не осложненная лингвистика, а исследование мира через сопоставление противоречий. Несходство сходного, поиски несходства, любование несходством, узнавание новых качеств (не для еды) — поступь поэзии и прозы.
Ты пожелал сам иметь дело с Солнцевой через ее кладо (не через влагалище). Я сделал бы это лучше. Сила книги в том, что она имеет следы шагов Довженко. Она хорошая книга. Тебе надо торопиться написать о вечной мерзлоте, о возвращении к леднику, о победе над ним[6]. Твой томик покажу и Олеше.
Я слишком много уступал, но, кажется, мне удалось пустить через себя.
Паустовский похоронен под дубом.
Поклон семье. Сима тоже кланяется.
В. Шкловский.
Симу кусают осы и москиты. Я печально отдыхаю.
<23 июля 1968>
[1] К. Г. Паустовский умер 14 июля 1968.
[2] Алексеев Михаил Николаевич (1918 — 2007) — прозаик, член правления СП СССР.
[3] Кербабаев Берды Мурадович (1894 — 1974) — прозаик, член правления СП СССР.
[4] «Тетива. О несходстве сходного» (М., «Советский писатель», 1970).
[5] Храпченко Михаил Борисович (1904 — 1986) — литературовед, академик АН СССР.
[6] Шкловский говорит о системе умолчаний и цензурных запретах, касающихся разных областей общественной жизни в СССР. К этому же образу он возвращается еще раз, «напутствуя» Марьямова в начале его работы над повестью «Возвращение» (см. письмо 43).
41
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Сашик! Привет Лене.
Вы вероятно ездите по разным интересным местам, или ты редактируешь журнал. А мы от скуки потерянные. А мы как собаки смотрим на Ялтинский залив. А у нас был и снег, и дождь, и поле. Лени сломала ногу, и Ахмадулина[1] болела и многие другие писатели болели и кашляли.
А теперь у нас солнце. А за обедом борщ и не вкусно, а море хорошее и холодное.
А я читаю «Вопросы философии» и оказываюсь в толпе иностранных людей, которые пишут о времени. А наши болеют бахтинитом и кашляют карановально (так в письме. — М. М.). А надо бы прочесть их роман.
А внизу ночью поют соловьи, а мы спим. Весна и две пасхи прошли как и не видели: наша, да и их, христианская.
А здесь Реформатский[2] и женка его Ильина. Знает она в литературе одни проплешины и никогда не читала Андрея Белого, прозы Мандельштама, меня грешного книг и названий не знает. Жил-был кто-то, а вот и не знаю. Знаем мы друг друга косно и криво. А ты большой и сильный да робкий. Держишься за службинку как за перильца, а тебе, деточка, бают самому бы писать о твоем севере многократном. Молимся мы за тебя, Сашенька, чтобы бог тебя в разум привел. Сидел бы ты перед чашкой ментолата и писал бы странички и смотрел бы на виденные тобой, сиротою, места через глаза узенькие в черной китайской масочке прорезанные да бисером белым обшитые.
Да бог с тобой, деточка, живи как хочешь, только водочки пить совсем не надо. Пускай ее Реформатский пьет, ну и пьет же он ее, проклятущую. А так дедушка он не глупый и на семь лет меня моложе. И стар я, Сашенька как белый мох, и спинка у меня болит, и книжечек нет почитать. Хоть бы ты написал. А так моя Серафима Густавна кланяется и жалуется, что у нее сердечко болит. Болит — знаем.
При всем при том вышеописанным остаюсь за тебя богомольцем Шкловским Витькой сыном Борисовым с рукописями разлучен.
Витя Шкловский 77 лет.
7 апреля 1969 г.
[1] Ахмадулина Белла Ахатовна (1937 — 2010) — русский поэт.
[2] Реформатский Александр Александрович (1900 — 1978) — филолог, лингвист. В 20-е годы участник ОПОЯЗа.
42
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша!
Как продвижение рукописи? Я здесь почитываю Достоевского. Сплю сверх нормы 14 часов в сутки, но еще не стал Сурковым[1]. Все хорошо. Есть покой, есть надежда и возможность вдохновения. Не продольная линия и не поперечная, пересечение пятен в тексте рождает вдохновение, рождает и выражение. Оно начало и конец, и к концу надо плыть в деревянном или бумажном кораблике. Плыву, взяв в друзья ражего кота.
Не бойся даже одиночества. «Я совершу», — писал 22-х лет Гоголь[2]. И совершил 0,1 того, что мог и все равно гений. Не будь Пенелопой. Тки и не распускай.
Кормлю ворон. Ночью в горах выпал снег. Плавать. Весной — весна.
Твой Виктор Шкловский.
7 апреля 1970
[1] Сурков Алексей Александрвич (1899 — 1983) — поэт.
[2] «Я совершу! Жизнь кипит во мне, труды мои будут вдохновенны!…» — запись в дневнике Н. Гоголя 31 декабря 1833 года. (Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений в 14 т. Издательство АН СССР, 1952, том 9, стр. 16 — 17).
43
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша!
В Крыму бури, дожди и холода. Одним словом тяжело, не особенно легко, между прочим ничего[1]. Солнце бывает, но не с утра и не до вечера. Розы в парке еще цветут. Каштан желтый. Желтеет дуб. Я еще не работаю. Это пустяки. Буду работать, но я боюсь лестниц и долго не решался гулять. Теперь загулял. Водку не пью. Очень хочется писать. Надеюсь начать 14-го.
Режим такой (дал доктор): семь дней акклиматизации, семь дней отдых. Потом работа. Вот тут и отдохну.
Вставляю Достоевского в Эйзен<штейна>. Это вопрос о терроре. Раскольников и Иван, и черт. Топор и Вел<икий> Инк<визитор>. Уходящая религия. Совесть не уходит. Повод к написанию письма.
Береги себя. Вокруг все постарели. Никола Бажан[2] ходит с сверхдавлением. На дамах кожа как стираные штаны.
Береги себя. Работай клеем. Цитируй. Не вычеркивай. Большие главы, т. е. отдельные путешествия нарежь ломтями и сделай бутерброды с цитатами. Не напрягайся, дорогой.
Уже и солнце устало. Уже и на дорогах оползни. Уже и туман поднимается с постели горизонта трудно. При раскрытии своего паспорта я убедился, что стар. Ты моложе на десять лет, но у тебя жесточайшая война. В книге не забудь сказать, как холодна вода, в которой нельзя плавать. Не забудь о великом леднике. Его открывают в первый раз[3].
Целую тебя, большой, умный и странный мальчик.
Кормлю ворон. Воробьи дежурят у балкона как в райсовете.
Поклон семье. Какой ты богач — два сына.
Виктор Шкловский.
10 октября 1970 год.
[1] Вариант старой солдатской песни: «Оно, конечно, ничего, но, между прочим, тяжело…» — пелось по дороге в баню; «Оно, конечно, тяжело, но, между прочим, ничего…» — по дороге обратно (Указано Б. Сарновым).
[2] Бажан Николай Платонович (1904 — 1983) — украинский поэт и общественный деятель. Академик АН УССР.
[3] См. примечание 6 к письму 40.
44
В. Шкловский — А. Марьямову
Милый Саша!
Ты так и не ответил мне. Вероятно, здоровье у тебя так себе. Кланяемся Лене.
Доканчиваю книгу об Эйзен<штейне>[1]. 60 лет работаю, но все еще трудно. С Грозным трудно, он Сергеем Михайловичем двоедушно написан. Нравилась ему опритчина и Федька Басманов, и изобретательность Ивана на разные дела.
Счастливых людей я за свою жизнь не видел. Правильно живущих не видел. Видел много лживых. Да простит их время, ведь им было скучно.
Тебя с нежностью вспоминали Бажан и Голованивский[2]. Книгу я не доделал, но этого не боюсь.
Скучно, конечно, жить без еба и справедливости. Во-первых без первого скучно. Но будем верить, что из уважения к нашему труду, когда-нибудь наступит ну, скажем, декабрь в 32 дня. Тогда живнем и будем писать стихи.
Письмо мое прекрасно тем, что на него не надо отвечать. 9-го ноября, если переедем через перевал, будем в Москве. Погода уже три дня хорошая.
Виктор Шкловский.
Обитатель земного шара и твой старый друг.
4 ноября 1970 года.
[1] Книга вышла в 1973 году (М., «Искусство», серия «Жизнь в искусстве», 1973, 296 стр.).
[2] Голованивский Савва Евсеевич (1910 — 1989) — украинский поэт, прозаик, драматург.
45
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша!
Кажется я пишу тебе во второй раз. Мы уже 23 дня в Ялте. В марте здесь побывал ураган. Много, очень много сломанных старых деревьев и оторванных вершин кедров. Оторванных стволов от главного старья, сломанных кустов. Был холод. Несколько дней тепло. Море греется. Ялта пуста. Еще не решили, пускать ли в нее дикарей. И дикари сомневаются. Набережные пусты. Пуст и дом. В черновиках людей и люди из мира погашенных облигаций. Очень скучно.
В углу сидит группа Арбузова[1]. Ряд драматургов без пьес. Есть островок детских писателей. Мы сидим с Реформатским, который с женой Ильиной. Два раза в день пьет водку, а во время завтрака собирает закуску.
Я еще не пишу. Прочел Пруста. Монтаж у него, основанный на несводимости разновоспринятого объекта и на знаке памяти по случайному признаку вкуса или запаха. Этот знак привязывает один объект к другому, тоже несводимому. Не время мир потерял, горечь потерял = равен этой полу-реальности. Это мир без борьбы за постижение, это вкус теплого. Невольный аскетизм, данный как утонченность.
Каждый день хожу по три часа. Но я постарел. Нет привычной жизни мужчины. Живу без еба. Мне минула первая четверть 79 года. Вдохновение, однако, привязалось ко мне как чесотка. Ночью я иногда счастлив, сводя несводимое.
Я потерял себя в дороге и не донес свою ношу и ищу ее — гениальную догадку прошлого.
Береги себя. Береги себя. Бойся сахара и горечи воспоминаний. Пиши. Творчество возвращает мир. Цветут деревья. Как красива цветущая груша рядом с цветущей яблоней.
Пиши мне. Небо еще не оставило нас.
Виктор Шкловский.
23 апр. 1971.
[1] Арбузов Алексей Николаевич (1908 — 1986) — драматург, руководил студией молодых драматургов, в которую входили: А. Инин, А. Казанцев, К. Корсунский, О. Кучкина, М. Розовский, А. Родионова, Л. Петрушевская, В. Славкин.
46
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша!
Мы в Ялте, но не на третьем этаже. Как-то не захотелось. Взяли второй.
Борщи сносны. Вторые по качеству третьестепенны.
Знакомых мало: Каверин, Данин[1], Меттер[2]. Ленты показывают изумительно халтурные. Какой-то лепет сценаристов-микроцефалов. Отрывисто, знакомо и бессвязно.
Погода хорошая уже три дня. Привет Лене, сынам, внуку и внучке. Учусь ходить. Оказалось, что не ходил напрасно, но лестницы оказались для меня подозрительными и требующими корректуры. Спим много. Сима здорова, но отдыха у нее не бывает. От болезней не отвяжешься. Из Москвы вестей мало. От нее не уедешь, но дело со сценарием выясняется — перед отъездом поговорил я с Романовым[3] и он оказался читателем и прилежным.
Думаю о Достоевском и о всех демонах. Великий Инквизитор демоном переодевается в последнюю… Демон целует христ (так в письме. — М. М.). Демонами называл в статьях Достоевский и Гоголя и Лермонтова — так что область его «Бесов» сильно захватывает классику. Боязнь технической культуры, культуры вещей есть и у Достоевского и у Толстого. Она — фон отталкивания от их современности и европейского будущего.
Как же верит Достоевский Победоносцеву, почему он смиряет Алеко и делает Татьяну прихожанкой Великого Инквизитора[4].
Будь бодр. Старость это только года. Болезнь это только другие псевдонимы старости. Целую тебя, дорогой. Ты умен, талантлив, образован. Все есть.
Твой Виктор Шкловский.
Скоро приедем в Москву.
7 ноября 1971 г.
[1] Данин Даниил Семенович (настоящая фамилия Плотке; 1914 — 2000) — прозаик, сценарист, литературный критик, популяризатор науки.
[2] Меттер Израиль Моисеевич (1909 — 1996) — ленинградский прозаик, сценарист.
[3] Романов Алексей Владимирович (1908 — 1998) — председатель Комитета по кинематографии. Визит объясняется работой Шкловского над сценарием по лермонтовскому «Демону» совместно с режиссером Параджановым С. И. Работа не была закончена.
[4] См. речь «Пушкин» (Достоевский Ф. М. ПСС в 30 т., «Наука», 1986, т. 26, стр. 136 — 143) и письмо К. Победоносцеву, где сказано: «Мою речь о Пушкине я приготовил в самом крайнем духе моих <...> наших убеждений» (Достоевский Ф. М. ПСС в 30 т., «Наука», 1988, т. 30, кн. 1, стр. 156).
47
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша!
Пишу тебе письмо, потом, когда приеду, поговорим об нем.
Формальный метод родился от футуризма. Он результат его понимания и оправдания его методов нахождением сходства в фольклоре и старом романе. Так родился формальный метод и в нем остранение. Он дал анализ вне содержания и даже отрицал его. Он дал кристаллографию искусства.
Это ОПОЯЗ.
От него родился структурализм. Он упоминал нас, но не переиздавал мои книги. Я говорю о Романе Якобсоне. Не переиздавал, т. к. я научил их отделять прием (схематы греков) от функции. Пропп отделил мотив от функции, но это частности. Я отказался под нажимом и выговорил все от формального метода. Структурализм развивался, вспомнил или осознал связи с гегемонством и марксизмом. В сомнении и раскаянии я написал «Тетиву», сделав обобщения сдвига как частный случай помещения (переноса) явления в иной семантический ряд. Родился «Человек не на своем месте». Развилась теория искусства (главным образом прозы). Но это я отделил сюжет-конструкцию от событийного ряда. Структурализм имеет в своем генезисе и явления других наук с повторением конструкций в иной сознательно выбранной функции. Разделение языка на поэтический и прозаический, отделение искусства от иных форм информации у них потеряно. Они переносят структуры информационного языка на искусство. Этот спор идет с 1920 года.
Идет вопрос об том, что такое «мир» и «действительность». Сейчас в гносеологии структуралистов мир это система структур и сверхсистем.
1) По-моему системы науки — это системы модели. Структуры познания служебны и смещаются как резцы при точке предмета в станке. Цель — обработка.
2) По-моему система искусства — это система познаний при помощи создания противоречий. Цель — ощущение.
1) Это узнавание через включение в систему.
2) Это видение через вырывание из системы.
Я начал работать в 1914 году, сейчас — 1971. Прошло 55 лет. Считаю… После обходного, обусловленного обстоятельствами (рельеф местности) пути я остался на правильном пути, так как только он сохраняет два вида познания и открывает, для чего существует и как долго будет существовать и для чего будет существовать искусство.
Ну, до встречи. В. Ш.
17 ноября 1971. Ялта.
48
В. Шкловский — А. Марьямову
Дорогой Саша
Все в тумане уже третий день. Туман закрыл Маибы (так в письме. — М. М.) 16 градусов. Море спокойно. Я отдыхаю. Так все идет.
Прочел «Звезду»[1]. Саша Марьямов мне кажется (здесь) значительнее Миши Зощенко. Миша болел. Болел болезнью, которую не разгадал. Саша на берегу Украйны все (почти) понимает.
Понимает людей.
В Стамбуле он лучше описывает Ай Софию, чем постол и синему, и интеграл.
«Б» довольно тем, что оно не «А» («Каренин»). Оно не отвечает за грехи. И да будет им их насест приятен.
Книга идет хорошо. Желаю удачи.
Виктор Шкловский.
2 мая 1972 г.
[1] В журнале «Звезда» 1972, № 3, № 4 напечатан очерк Марьямова «За двенадцатью морями». В № 3 напечатана повесть М. Зощенко «Повесть о разуме».
49
А. Марьямов — В. Шкловскому
Дорогие Симочка и Виктор Борисович, докладываю, что у нас внезапно, — как всегда в Москве, без всякой предварительной подготовки, стаял снег и грянуло лето. Листья едва успели развернуться и тут же покрылись пылью, оказались не зелеными, а серыми и завоняли бензином. Вчера было жарко, сегодня чуть прохладнее; может, весна еще образуется, а ежели нет, перебьемся по привычке и так.
Работаю на Атарова[1], который тем временем, очевидно блаженствует рядом с Вами. Заканчиваю для его сборника воспоминания об Овечкине. Летом примусь за очередную северную книжку. На этот раз, без ухода в тропики и надеюсь добраться, наконец, до Чукотки. А может, еще и не доберусь, потому что весь Кольский полуостров, по которому езжено много и прожито лет шесть — тоже до сих пор лежит в неподнятых дневниках.
Нового не произошло ничего.
Прилетели первые весенние гости из Польши, у меня живет Ян[2], муж Ани, которую я несколько лет назад приводил к Вам. И в Ялте они оба были как-то у Вас в гостях. Он милый, умный и я ему рад. Боюсь только, как бы весенний гость не пошел стаей.
Очень жду Вашу новую книгу. Тема определилась вполне ясно. Понимаю ее, грубо говоря, так: Достоевский и новое общество. Тут будут его догадки, часто очень точные и его, совершенно естественное сопротивление. Тут у Вас почти все, — если не написано, то придумано и даже, во многом, выговорено. И это будет очень хорошо.
Ходить больно. Вижу мутно. Работаю каждый день.
Крепко Вас обнимаю и очень хочу слушать.
Ваш Саша.
5.VII.72.
[1] Атаров Николай Сергеевич (1907 — 1978) — писатель, очеркист. В сборнике «Воспоминания о В. Овечкине» (М., «Советский писатель», 1982) очерк А. Марьямова «Первое лето после войны».
[2] Ян и Анна Суссман — варшавские друзья Марьямовых.