Мужчина в свой выходной

Дэвид Константайн

_*

МУЖЧИНА В СВОЙ ВЫХОДНОЙ

Перевод с английского и предисловие Михаила Липкина

Нельзя сказать, что творчество Дэвида Константайна совершенно незнакомо русским читателям: несколько переводов его стихотворений можно найти в антологии современной британской поэзии «В двух измерениях»^[1] (кстати, Константайн участвовал в работе над этой книгой, комментируя для русских переводчиков свои и чужие стихи). Были и другие публикации. Но в целом он у нас мало известен, хотя в Англии его произведения входят даже
в детские хрестоматии, а в профессиональных поэтических конкурсах он, случалось, бывал председателем жюри. Дэвид Константайн живет в Оксфорде, преподает английскую литературу и историю немецкой литературы, а также вместе со своей женой Хелен редактировал журнал «Современная поэзия и перевод».

Его тексты довольно сложны, и не только потому, что Константайн тяготеет к живым, не слишком «затертым» словарями словам. И даже не оттого, что он охотно использует местные специфические реалии, — но, вероятно, еще и потому, что любит некоторую неоднозначность читательского восприятия.

Для предлагаемой подборки выбраны те стихотворения Дэвида Конс­тан­тайна, где автор ярко и рельефно рисует образы — природного, человеческого, воображаемого — мира, в котором живет современный образованный англичанин его поколения.

Детские воспоминания лирического героя всплывают и в «Элегии» и в «Папоротнике». «Элегия» рассказывает о реальном человеке, бродяге Пэдди Галлахере, жившем в начале 1970-х годов в Дархеме, где семья Константайнов содержала приют для бездомных. Дэвид с теплотой вспоминал, каким чудесным рассказчиком был Пэдди (в русской тюремной среде это качество именовалось звонарь). Иногда бродяга пропадал, среди горожан возникал слух, что он умер, но Пэдди всегда возвращался. Стихотворение наполнено малоизвестными у нас историческими персонажами и краеведческими приметами (ист-эндский бандит Ронни Клей, памятник лорду Лондондерри на рыночной площади Дархема и т. п.). Автор даже предлагал мне заменить эти реалии и рассказанные (или присочиненные) Пэдди истории чем-то более близким нашим российским декорациям с отечественными бомжами.

Будем надеяться, читатели сами во всем разберутся.

«Папоротник» также восходит к детским воспоминаниям — но уже не самого автора, а родителей его жены. Два голоса — вспоминающий и другой, верящий в жизненную необходимость сохранения памяти и побуждающий к воспоминаниям, — рисуют картину «утраченного рая» на островах Шилли.

…Стихотворение «Сенатор Пиночет» было написано, когда в Англии стало известно, что бывший чилийский диктатор ходатайствует об английском гражданстве. В оригинале текст называется «Сенатор», и понять, что речь в нем идет о Пиночете, можно только из деталей стихотворения. Обладавший тройным иммунитетом (бывший глава государства, бывший главнокомандующий и пожизненный сенатор) генерал Аугусто не мог быть привлечен к суду в процессах по делам тайно репрессированных во времена его правления. Однако, пока шла долгая процедура лишения иммунитета, пока сенатора привлекали в качестве свидетеля, чилийцы без всяких комментариев развешивали на стенах домов фотографии без вести пропавших людей. Вероятно, кто-то может посчитать нелепым и странным, что автор пишет стихи, пользуясь информацией СМИ (да еще оперируя такой азбучной истиной, как невозможность уйти от памяти и совести с помощью политического иммунитета). Однако и прочитанное в газете может поразить поэта не меньше, чем лично пережитое. А то, что дороже всего приходится платить за пренебрежение азбучными истинами, хоть тоже и азбучная, но, по крайней мере со времен Киплинга, вечно новая истина.

_Элегия

Говорят, что ты умер, что это точно, определенно;

Отовсюду — назовем их устные некрологи, что ли? И

Даже объявился очевидец из Дарлингтона —

Врун, ясное дело. Уж мы-то знаем, это не более

Чем твоя очередная фантастическая история.

В шляпе фетровой набекрень бродишь ты в чадящем дыму,

Кого-нибудь новенького поджидая нетерпеливо,

Чтобы брызги твоих историй достались теперь ему;

Так, бродя и лопаясь пузырьками, ждет на столе холодное пиво

Отошедшего в сортир отлить; а расскажешь ты, например, почему

Коньки откинувшего хмыря, скорченного артритом,

Привязали к доске? — А иначе в гроб не положишь! Но кто-то в полночь

Перерезал веревку. И вот с кривой ухмылкой, со скрипом

Хмырь садится в гробу. Тут в могильщика рту открытом

Поместилось бы… что? Океан? или маленький котлован всего лишь?

А помнишь тех парней из покойницкой? Их вызывали,

Чтоб с дороги тебя забрать, росою покрытого.

Они завтраком подкрепились, принесли носилки, похожие на корыто. Вот

Только тут ты приоткрыл один глаз, в финале.

Ну а мы, как всегда, хохотали и только ждали — а не пора ли

Вновь собраться вокруг тебя, лежащего в газетах, в росе,

Похожего на зародыш-выкидыш. И чтоб у костра ты сел,

Пальцы, как торчащие прутья, сцепил вокруг кружки с чаем

И, грея в чае свой нос, рассказал бы нам об отчаянном

Парне из Мазервелла, который на спор однажды съел

Триста живых мальков — проглотил, но остался цел.

Ты в лицах изображал и очаровашку-гангстера Ронни Клея;

И лорда Лондондерри, на чей памятник мы глазея,

Знали, что он был на равных с твоим отцом; и индийского доктора, что хотел

Ампутировать всем и все; и еще персонажей, чтоб вышло круче и веселее.

Так что если тот врун из Дарлингтона не врал — что ж, здорово:

Значит, от рассказа от твоего, подробного и нескорого,

Дьявол сейчас, в клубах дыма, замерев и разинув рот,

Вилы подняв, пока ты задницу греешь, продолжения ждет

Твоей истории про парня из Экклса, у которого… у которого… у которого…

_{Папоротник}

Были овцы на пастбищах, что в реке островками;

Мы с отцом подвозили еще пополненье в отары их,

А отец отца построил овчарню своими руками…

Теперь нет ничего — только папоротник,

Вместе с водой все собой затопил он,

Даже трудно сейчас представить, что здесь когда-то было.

Дикий, густой, в рост ребенка и выше,

Папоротник там, где были цветы.

Ворота у дома разрушились. Лишь их

Стойки торчат. А помнишь, как ты,

Плеск заслышав, перелезал здесь не раз,

Когда водовоз проезжал мимо вас?

Даже трудно сейчас поверить — не осталось ведь ни следа

От спортивных площадок, а ведь были они, не вру.

Все, кто были на острове, приходили тогда сюда

И рассаживались вокруг посмотреть игру.

Все ушло, как ушли поля, и даже приметы нет,

Чтобы вспомнить, где находился корт, а где играли в крикет.

С лодки мы видим, как где-то на дне

Крысы голодные мечутся в тине

Нашей земли, что землей больше не

Быть ей, а быть ей забытой пустыней.

Вспомни прохладу воды родников и вспаханные поля

И как у папоротников отвоевывалась земля.

Иногда, в летний день, из травы мы устраивали кровать

И сквозь папоротник, сквозь зелень, глядели на синеву,

И так здорово было мысленно представлять:

Я на дне, в глубине, и куда-то тихо плыву.

Так заснешь, а потом проснешься — скажи на милость,

Тот же полдень, и солнце там же — словно время остановилось.

Мы ложимся на волнолом, чтоб не издали, свысока,

А вблизи увидеть развалины, и как по ним снуют

Крабы в поисках пищи, а еще — плывущие облака,

Отраженные на поверхности, плывут себе там и тут,

Не зацепившись ни за застывший коралл, ни за кристалл соляной,

Над погибшими островками, что были нашей землей.

_{Сенатор Пиночет}

Снова бессонница. Он вызывает машину, берет разрешение,

В лунном свете его лимузин крадется на старое место,

Там, позади дворца, там, где Аллея Мира;

Статуи меж апельсиновых крон замерли, словно боясь ареста.

Вот место, что он избрал. Весь белый — от фуражки до сапога,

Как флердоранж, как венчик на первом причастии,

Кроме черных кругов под глазами, похожих на щели в мраморе,

Где пробивали стену снаряды, ломая ее на части.

И эта снова здесь, как гнилой зуб в щербатом рту,

Чья-то мать? или так и не стала матерью? потеряла того, кто был с ней?

Когда-то была юной девушкой, стала вечной старухой.

Какая же она черная, контраст к его белизне.

Подняв руку в белой перчатке, памятник

Словно указывает на фото, которых и здесь полно.

Развесил кто-то. Зачем? Сенатор не знает их,

Это сборище с иконописными лицами. Но

Она говорит: «Живите долго. Живите долго, сенатор».

Что, ей больше сказать нечего? Как он должен понять ее?

«Да будет долог ваш вечер, светом нации озаренный».

Слова полны благоговения, голос исполнен проклятия.

Ежедневно после мессы, пунктуальные, педантичные,

Целиком в рамках вежливости и делового такта,

К нему приходят мужчины и женщины возраста его внуков,

Чтоб уточнить и проверить имевшие место факты.

Разворачивают большие карты и спрашивают: «Где это было?»

Карты усеяны символами: концлагерь, колодец, подвал или просто

Звездочка, означающая место захоронения.

Новые карты, прямо из типографии. Звезды, звезды, звезды.

И списки, списки, вечные списки, и фотографии — до и после.

Ему дают лупу: «Вот этот, пожалуйста, посмотрите получше.

С ним было как со всеми, обычная процедура,

Или, может, это исключительный случай?»

Он вручал ордена и медали. Они возвращаются с каждой почтой.

Большинство анонимно, но давно уже, чтобы не говорить «Ты тоже?»,

Он не проверяет номера и реестры. Иногда с медалью — записка:

«Простите, сенатор, она воняет. Терпеть уже невозможно».

Каждый день — слушанья. Все очень политкорректно.

И дальние экскурсии в черном автомобиле

Или даже на вертолете. Как же его страна прекрасна,

Если смотреть на нее сверху. «Скажите, это вот здесь они были?»

«Живите долго, — она говорит, — со всеми хворями стариковскими,

И приходите почаще, в любое время ночи и дня,

Но нет, вы придете ночью и в лунном свете увидите,

Как красив сейчас этот город, хотя не для вас и не для меня.

Для юных, для детей ваших внуков, не помнящих вашего имени

Среди остальных имен, которым потерян счет,

Живите с лагерями, подвалами, колодцами, тюремными камерами,

С вонью ваших медалей, сенатор, живите, живите еще.

И приходите на это место, что вы избрали, а я подвинусь,

Вы, весь белый, кроме глаз, которые смотрят, не видя,

Черные, пустые, червивые, как могилы, —

Говорит эта девушка, эта старуха, — Сенатор, вечно живите».

_{Мужчина в свой выходной}

Мужчина моих лет на Моркомбском побережье,

Когда начинался отлив, следовал за отливом

И женщину из морского песка создавал бережно,

Она лежит к морю ногами, глаза открыты счастливо

Или закрыты, она спит на спине, положив голову

На ладони, как на подушку. Он там пропадал часами,

Лопаточкой прочерчивая контуры тела голого,

Руками колдуя над самым сложным — ее волосами.

Никто не приближался. Пляжные незнакомцы

Где-то вдали, закатав штаны до колен, а на макушки

Пристроив платки-по-углам-узелки — защиту от солнца,

Играли в крестики-нолики или искали ракушки.

Какой-то бедняга над картой Озерного края рыдал, как в горе,

На той стороне бухты. Но вот, сказав себе: «Всё! Готово!»,

Мой друг располагался в шезлонге, ожидая прихода моря,

И когда оно действительно приходило, то казалось снова,

Что шустрые мелкие волны трепетно разворачиваются

От самого горизонта. Друг мой сидел, наблюдая, переживая,

Как у созданной им женщины ноги, бедра, груди, черты лица,

Дрожа, распадаются под холодными водными кружевами.

Вернувшись потом и рассказывая об этом дне,

Он говорил мне о чувстве, что так страшно и дико,

Что слишком уж он далеко зашел и остался с морем наедине,

Теперь кричи не кричи — никто не услышит крика.

С шезлонгом, с лопаточкой, под локтем скрывая на ребрах шрам,

Вбегает он в дом, светясь. Все отлично, все в жизни получится.

Но когда его спрашивают, что так долго он делал там,

Отдышавшись, он обычно просто отшучивается.

Дэвид Константайн родился в городе Сол­фор­де (граф­ство Лан­ка­шир, Англия) в 1944 го­ду. Поэт, прозаик, переводчик, филолог. Окон­чил Уо­д­эм-кол­ледж Окс­форд­ско­го уни­вер­си­те­та, где изу­чал со­вре­мен­ные язы­ки. Более тридцати лет пре­по­да­вал не­мец­кий язык в пре­стиж­ных уни­вер­си­те­тах Ан­глии, за­ни­мал­ся на­уч­ной де­я­тель­но­стью в Гер­ма­нии. Пе­ре­вел на ан­глий­ский язык та­ких клас­си­ков ми­ро­вой ли­те­ра­ту­ры, как Гёль­дер­лин, Брехт и Клейст. В из­да­тель­ской серии «Penguin Classics» в переводе Константайна издан «Фа­уст» Гёте. Яв­ля­ет­ся ав­то­ром ря­да литературоведческих ра­бот, а также исследований античной культуры («Раннегреческие путешественники и эллинистический идеал», биография сэра Уильяма Гамильтона «Поля брани» и др.).

Выпустил не­сколь­ко сбор­ни­ков сти­хотворений, ро­ман и три книги рассказов. Лауреат литературных премий, в том числе Европейской премии для переводчиков.
В 2010 году получил Национальный приз BBC как лучший автор короткой прозы за рассказ «Чай в Мид­л­ен­де». Газета «Guardian» назвала его «писателем, истинно чувствующим английскую натуру», что является высшей похвалой для британского автора от британского же издания.

Жи­вет в Окс­фор­де. В «Новом мире» публикуется впервые.

Липкин Михаил Михайлович родился в 1966 году в Москве. Окончил Московский институт радиотехники, электроники и автоматики, а также Туро-колледж (бакалавр искусств). Стажировался в Иерусалимском университете в рамках учебной программы по филологии. Переводит с английского, французского, итальянского, арабского и иврита. Участник и лауреат нескольких конкурсов поэтического перевода. Публиковался в журналах «Иностранная литература» и «Лехаим». Автор ряда статей о средневековой еврейcкой поэзии. Работает в столичной школе № 179 (курсы «Литературный перевод», «Иврит для начинающих», «Арабский для начинающих»).

Живет в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.