Воробьиная жизнь

Черных Наталия Борисовна — поэт, прозаик, эссеист. Родилась в городе Челя­бинск-65 (ныне Озёрск) в семье военнослужащих. С 1987 года живет в Москве. Окончила библиотечный техникум, работала по специальности. Автор нескольких поэтических книг.

НАТАЛИЯ ЧЕРНЫХ

_*

ВОРОБЬИНАЯ ЖИЗНЬ

_{Арбат начинается}

Еще во время учебы в библиотечном техникуме прогуливалась по Арбату. Меня увлекла его разнообразная жизнь. Вот фонарный столб, под ним сидит человек. Подходишь и видишь, что их там по меньшей мере десяток. На Арбате же, годом позже, познакомилась с Гришей Симаковым. Он осваивал семинар критики в Литинституте. Иногда Григорий читал на Арбате несоветские стихи и делал посильные поборы с граждан за чтение. Голос у него как иерихонская труба. Григорий читал Наума Коржавина, Вадима Делоне и щеголял книгами издательства «Ардис». Он сам окликнул меня, тепло поздоровался. Так началось наше приятельство. То была зима 1988/1989. Я носила черное осеннее пальто на красной подкладке и называла его «генеральское». Сверху надевала павловскую шаль, тоже черную, с маками. Обувь была осенняя.

В августе 1988-го мы шли по Арбату с Тарасом Липольцем, студентом Литинститута. Он искал место для концерта. Когда нашел, разукрасившись под панка, запел песни Егора Летова. Тогда я услышала «Оборону» впервые. И возможно, это было одно из первых исполнений «Обороны» на Арбате. Толпы, естественно, не собралось. И этот панк-грим был ни к чему, но в то время я этого понять не могла. Однако песни запомнились. Тогда же заметила несколько лиц, которые весной 1989 года увижу снова.

Мои первые арбатские знакомства — Хоббит, Марк Черный Ангел, Андрей Собака. И рыжий саксофонист, который через полгода умер. Он очень сильно напился светлым майским днем. Я подложила ему под голову вышитый джинсовый пиджак, остаток сестриного девичества. Пиджаком этим я хвасталась Собаке:

— Гляди что!

Собака качал головой:

— Цвяты!

Предупредил:

— Не оставляй пиджак, он тебе пригодится.

Пиджак все же остался под головой саксофониста. Саксофонист спал сладко. Осенью умер.

А пока играл на Арбате. Свои песни, на гитаре. Некая Психея Зинобия, с претензией на изящество, с цветочком, в панамочке, изображала мечту. Саксофонист морщился, но петь не прекращал. Песни были очень романтичные.

На Арбате концертировали Хоббит со стихами, которые все молодые тусовщики знали наизусть, Собака с песнями-притчами и яростный Дрон со стихами и сатирами. Изредка к этим концертам примыкал Вадик Степанцов. Дрон, или Андрей Полярный, раздавал сборники своих стихов. Этот человек знал немецкий и любил песни Егора Летова. Зрители-слушатели собирались довольно скоро. Затем толпа вырастала до пышного человеческого калача, всегда праздничного и нарядного. И тогда появлялась Алена — Дворцовый Переворот со шляпой. Она обходила всех и собирала посильное подаяние. Иногда очень неплохое. У меня, как и положено поэту, рука была тяжелая, и если шляпу брала я, сбор был небольшой.

Кроме Хоббита, Дрона и Собаки еще был добрый и большой пьяница Костя Седунов, поэт. Он повесился накануне Рождества, кажется, в 1990 году. Тогда же весной я познакомилась с Багирой, и вот как: сшила из черного бархата жилетку и расшила цветами. В первый же день, как надела, Багира у меня жилетку выпросила и не вернула. Я пожаловалась Собаке. Он посмеялся и велел больше так не поступать.

Собака вызывал тревожную симпатию, и я даже посвятила ему стихотворение. Он рассуждал о стихах: это как борщ. Вкусно или невкусно. Я ощущала себя молодым гением. Кроме меня, об этом не знал никто. Очень слышала будущие стихи, но была как немая.

Хоббит невысок ростом, черноволос и всегда будто улыбается. Забавно обращается: девка, любимская морда. Причем эта девка — выглядит как диука. Когда поправляет очки, волосы будто топорщатся. Собака невероятно высок, похож на индейца и рок-музыканта. Голос низкий, но изящный. Волосы длинные, блестят. Разговаривает очень мягко, будто легкомысленно. На самом деле весьма практичный человек. Именно Собака подсказал, где в Москве проходят подпольные концерты. Дрон был моложе, худ и светловолос. Недавно вернулся из армии и погружен в антивоенные настроения. Волосы летали вокруг его куполообразной головы, когда читал стихи. Очень похож на актера Анатолия Солоницына.

Жилетка, черная, бархатная, расшитая словами и знаками, которую выпросила у меня Багира, была не совсем простая. Я решилась поехать в Загорск. Приехала к крестному напутствию. В храм вошла в пестрых штанах, без платка. Креста батюшка мне поцеловать не дал. Тут же обиделась на весь мир и на церковь. В знак самоутверждения села на лавочке возле семинарии и вышила слова: «Рок-н-ролл мертв». Очень остро чувствовала, что опоздала на все поезда. Хиппов нет, веры тоже. Не говоря уже о всем менее важном. Премерзкое было состояние. Дошивала жилетку на месте работы, ночным сторожем при котельной. Сменщица моя была сердобольная верующая тетка. Она и подсказала про Загорск. Багира своим наркотическим глазом углядела метафизику этой жилетки и радостно попросила: дай поносить. Собака только головой покачал. Но жилетку я отдала. И даже надеялась, что мне вернут ее. Багира писала стихи и даже пыталась петь. Она обожала пение Джоплин.

— Ты откуда, девка? — спросил однажды Хоббит.

Меня тогда часто принимали за питерскую. Рассказала красивую историю своего несуществующего замужества. Мол, моего мужа зовут Студент. Познакомились так: он пришел пьяный неизвестно от чего — от вина или от горя. И сказал, прижимая к груди том Мандельштама: я Студент. Рассказывала совершенно искренне.

_{И новая жизнь тоже}

Ближе к лету вознамерилась поступать в Литинститут. Весной 89-го сидела дома и писала. Выбирала, на какое отделение поступать: критику или прозу. Статья по «Подростку» Достоевского не получилась. Оживленная впечатлениями от знакомства с переводной кельтской литературой, повесть-сказочка, наоборот, получилась. О поэзии и не мечтала. Поступала вместе с Машкой Беловской. Маша прошла, я — нет. Хотя мои оценки были выше. Этюд я написала на два — принимала Архипова. Оценка была за авторскую пунктуацию. Машу Беловскую я потом встречала в Джанге. Она носила первенца, выглядела домашней, говорила о том, как важно писать для детей. Вышла замуж.

_{Новая жизнь продолжается}

В институт я не поступила. Зато работала сутки через трое сторожем. По вечерам пела любимые песни «ДДТ» и «Аквариума» во всю глотку в пустом здании. Тогда же начала искать хиппов. Некоторое время поработала по специальности. В местной библиотеке. И по совместительству вела лекции по русской литературе начала века. Что я тогда знала о ней? Ничего. Но что-то как-то рассказывала. Лектора из меня тоже не получилось. Поняла, что с темой не знакома. В библиотеке платили совсем мало, да и книг было немного.

Искать хиппов было непросто. На Новом Арбате стоит волосатый. Я подхожу и спрашиваю:

— Старый, там есть кто?

Почему — старый? Тогда так никто друг друга не называл. Или называл, но очень редко. Меня можно было принять за подсадную милицейскую утку. Но человек отозвался:

— Да вот тут менты ездят. Стрёмно.

Пошла по направлению к Гоголям, во власти переживания от общения с олдовым пиплом. Пиплу действительно было под сорок. И тут же проехала милицейская машина. Я испугалась: не я ли накликала ментов? Но волосатого уже и след простыл.

На Арбате подхожу к какому-то хипу в красной спортивной куртке. Волосы — под воротником, очки, худющее лицо.

— Кто на Гоголях?

Хип, не оборачиваясь, ответил:

— Вы ошиблись. Я не с Гоголей.

Однако на Гоголях группа, двое молодых людей, из которых один был совсем индеец, и девушка, спросили меня: герла, где вписаться? На всех были старые штормовки из военторга. Индейца звали Леонардо, и он был сравнительно известный уфимский журналист. Притом знал Юру Шевчука. Второго молодого человека, невероятно покладистого и милого, звали Юра, а девушку, плотную и яркую блондинку, Алла Борисовна. И я тоже — Борисовна.

Объяснила, что в Электросталь ехать полтора часа. Согласились. Поехали. Ну что интересного мог предложить мой пустой дом, в котором не было даже еды. Деньги у волосатых были, решили сходить за вином. На обратном пути проходили мимо кинотеатра, в котором только что закончился сеанс. Озлобленные заводские ребята отняли авоську с портвейном у Лео и Юры, но до драки не дошло. Я считала себя всему виною. Однако вина все же взяли (или то не все отняли). И Юра, раздобрев, сказал: ну вот у кого мы — мы же у нашей черепахи. Это было как посвящение в систему.

Эстетика хлеба и макарон. Чай пили не всегда с сахаром. Это необходимо полюбить, иначе не будет вкусно. Необходимо просто вопиющее чувство аппетита. Трапезничали на полу, стола не хватало. Хлеб резал Олег из Вологды. Чай заваривал (по традиции, которая установится потом) нижегородский беженец Макс. Аленка — Дворцовый Переворот, обозвавшая меня мамой Асей, ныла и клянчила хавки где-то рядом. Этим именем — Ася — меня и звали несколько лет. Правда, потом оно умягчилось в Аську. Похожий на Гиллана Саша Монстр из Ижевска, Жанна Рижская в ожерелье из кабаньих клыков. Они входили в гости через окно, а по ночам подкапывали картошку на соседнем огороде.

Первый этаж и огород находились в Электроуглях, а там жили Черы, Мирка и Чер. Правда, я познакомилась с Чером до того, как он женился на Мирке. На Арбате же. Я называла его Синто — за японский хвостик на голове и за кожаное кимоно, которое он сшил сам.

Краны на кухне протекали, стены морщились, в доме появлялись вещи с помойки: одежда и мебель. Но это не пугало. Приезжали люди, пили оставленный Галиной Николаевной самогон и потом уезжали. Однажды я позвонила Собаке. Считала, что системные люди помогают друг другу в душевных трудностях. Собака оказался дома и сказал: бухни. Я в одиночку напилась — маминого мутного самогона. Жизнь никак не заканчивалась.

_{Питер и Таллин. Пасха}

На закате под Тверью. Леонардо внешностью напоминал индейца, а на самом деле был ловкий башкир. Лео сидел на сухой обочине трассы и курил. А я полностью ушла в свой новый пестрый свитер, трепетавший от каждого движения воздуха. Ни одна машина не остановилась. Наконец, ночью мы с Лео и Эдик с невестой встретились под Вышним Волочком. Всех четырех подобрал караван милицейских машин, совсем новеньких, только с завода. Спали за решеткой, на казенных сиденьях. Утром рано пили чай из милицейских термосов. В Питер прибыли около полудня. Зачем я поехала туда, не ясно. Важно было то, что новая жизнь и новые люди. Небо, поля, новый город и я в нем не с мамой и не с экскурсией. Но ощущение того, что я обуза на шее вселенной, было четким.

В Питере возле Казанского собора все и много пили пиво. Везде — девочки в тельняшках, с порезанными руками. Я тоже напилась пива, так сильно, что пришлось отдать последние деньги и пойти в ближайший к Гастриту туалет: умыться. Прочистив желудок, умылась и попила воды прямо из унитазного бачка. Никто не видел. Когда хотела есть, начинала внимательно смотреть по сторонам. Если замечала что недоеденное, осторожно поднимала. Эти действия удивительно скоро переходят в привычку. Ничего особенного в них не видишь. Просто — хочу есть или пить. А подарок — с неба.

Знакомых в Питере не было, и врать было некому. На Казани было много людей, но скорее незнакомые. И вдруг, совершенно неожиданно, — одноклассник. В военной форме. Отслужил и теперь женат. Мы очень обрадовались друг другу.

На Казань приходила киевская группа «Эр Джаз». Музыка их отличалась от обычного казанского набора, выдаваемого спьяну изо всей силы. Знакомства мелькали как кадры в мультфильме. Валик из Киева. Ну точно Николай Васильевич Гоголь, только в клешах и с длиннющими пышными волосами. Сел на куртку, вынул из симпатичного самодельного рюкзачка буханку бородинского хлеба и предложил. Ну очень вкусный был хлеб. Может, оттого, что Валик улыбался. Из новых знакомств — Малыш, он же Индрик. Восемнадцатилетний пацан, говорящий внушительным басом, изысканно грустный. Мечтал стать гениальным музыкантом и даже где-то учился. Рост Ярославский с командой — Маркелыч, Митенька, митёк-авангардист. Рост появился внезапно, налетев дождевым ветром: босой, простуженный. С ним была белокурая Татьяна, Маркелычева жена. С Ростом познакомились так: он спел что-то из Науменко. Перед тем как петь, съел сколько-то циклодола и запил пивом. После пения начались рассказы. Изобразил Шевчука, на меня глядя: а это что за пингвин? Ростовы рассказы о Гаккеле, Майке и т. д. волновали. Телевизионный миф обретал реальные очертания.

Вписываться поехали к Татьяне. Сидели за чаем, говорили что-то, показавшееся сверхважным. Маркелыч спел из «Чайфа» — «Религия завтрашних дней». Затем свою: мы никогда не увидим рассвета над водами Ганга. Затем слушали Башлачева. Тогда мне не понравилось. Но могла согласиться, что это сильно. А вот Рост искренне плакал. Я отползла поспать, но через час над ухом раздалось:

— Осина, вставай пить чифир!

Рост не смог оставить нового друга без утешения. Кстати, Осиной я обозвала сама себя, и Рост почитал именно это имя настоящим. Чифир пили все, это чтобы не спать.

Пригородная желдорстанция. Дорога через щели в заборе ведет к известной питерской психушке. За окном —-грустный Маркелыч. Рост совершает какие-то ободряющие жесты. Навестили друга. Прекрасное пасмурное лето.

Застала в Питере только Гастрит, Ротонду и Эбби Роад. Еще Огрызок. Это места, где подавали приличный кофе и можно было выпить и поесть. Кроме Ротонды. Ротонда находилась в глубине дворов и когда-то была (отчасти оставалась) обычным жилым домом. Верхний этаж действительно был круглый. Ротонду мне показал меланхоличный Индрик.

Гастрит нравился всем, но, как слышала, там было хуже, чем на Сайгоне. Низкие окна, подоконники серые, под мрамор. Смесь кафе и столовки. Гастритовский кофе был всегда жидкий, но и это веселило. О гарнирах за три копейки — тушеная капуста или макароны с водичкой — ходили легенды. Одна из пар на раздаче были симпатичные ребята, и потому атмосфера бывала даже приятная. Но само помещение — темноватое, грустное. Почему закрыли Сайгон, не ведаю, и мне никто не объяснил. Но здание, где он находился, я запомнила. На Невском же, но ближе к Мосбану, находилась Эбби Роад. Названа была так из-за красивого пешеходного перехода, шириною во весь Невский. Так что волосатые, один за другим идущие туда или оттуда, напоминали конверт великого винила. Но про то, что есть пластинка Битлз, которая так называется, узнала после того, как ощутила тревожную атмосферу Эбби Роад. Забегаловка эта была сравнительно дорогая, и ели там в основном стоя. Сидячие места были, но в глубине, вправо. Вход — несколько ступенек вниз. Народ перемещался из одного места в другое. И если не было кого-то на Гастрите, следовало его искать в Эбби Роад, особенно вечером. Но днем почти всех можно было увидеть на Казани. В кустах небольшого сквера напротив собора волосатые спали и ели. Это была настоящая жизнь в кустах, воробьиная жизнь. Некоторые оригиналы ходили босиком.

Поутру -питерские будни. Вписка — Гастрит — Казань, в любом порядке. Какой-то разговорчивый тип кивнул на белокурого Костю, о котором я спрашивала:

— Смотри: видишь характерное покачивание головой? Это винт.

— Что такое винт?

В то время винт не был так распространен.

Без влюбленности не обошлось. Его звали просто Саша. Дремали на ступенях Казанского собора, в благословенной питерской пыли. Затем, кое-как раздобыв кофе, начали искать ночлег. Находились по Питеру до беспамятства. Заночевали у Сашиного приятеля, под огромным, почти во всю стену, изображением Логоса. Приятель жил в комнате, и нужно было вести себя тихо. Спали на матрасах и без белья. Наутро, отчасти наблюдая себя со стороны, ужаснулась и решила вернуться в Москву. В сумке у меня были припрятаны мельхиоровые с позолотой чайные ложки, которые решила заложить в ломбард. Получилось, но дали, кажется, всего рубля три. Билет до Москвы на это не купишь. Тогда попробовала, может быть впервые, аскать. Занятие совсем не для меня. Что-то во мне было, отчего денег мне не давали. Но порой моя денежная звезда поворачивалась на бок, и кофе был.

В дождливый день сидела на Гастрите, под теплым дождиком, и любовалась на экстравагантные наряды питерской олды. Олда стайкой колибри приземлилась у закрытого Сайгона. Я рассмотрела трикотажное, из радужной пряжи, пальто бледной, хрупкой девушки. Заговорила с ней. Она отвечала очень приветливо. В этот же день, чуть позже, пила на Гастрите кофе. Меня угостил высокий человек в клетчатом пиджаке. Оказалось, музыкант, и довольно известный. Но кто, уже не вспомнить. После того как кофе был выпит и музыкант переговорил со своим партнером, вышли на улицу. Стояли, курили сигареты. Я попыталась начать разговор о музыке, но сведений было минимум. Музыкант предпочитал джаз-авангард. Он был грустен и похмелен после ночи работы в кабаке.

Что-то веселенькое и лихое было в сочетании цветов, в лоскутках и перьях — на Казань пришла весна. Там же познакомилась и с Питерской Мэм. С ее подачи меня увезли в Таллин. О Мэм Питерской услышала сразу по приезде в Питер. Два панка, скучая на Казани, переговаривались, как прошло утро. Один рассказал о воинствующей хиппи, обругавшей его за конформизм. Какие, мол, вы панки. Вы декорации. Панки порассуждали, бывают воинствующие хиппи или нет. Через некоторое время эту воинствующую хиппи и увидела. Она едва ли не сразу рассказала о том, что молодых панков надо учить и учить. Была великолепно сложена, чрезвычайно и натурально светловолоса, носила темные очки. Звали ее Сусанна. Считалась художницей. За нею следовал тенью тихий питерский Леший. Чем я понравилась ей, не ясно, но она тут же показала мне фотографию своего сына. И сказала: я поставила ему ирокез. Лаком. Что такое ракес — поинтересовалась я. Через некоторое время подошел Леший и еще пара волосатых. Все вместе отправились на трассу Питер — Таллин.

И вот я снова в дороге. С Мэм было очень легко идти. Она была довольно изящно одета, в дорогих тертых джинсах, умела играть на гитаре и была красива. Во мне, кроме открытости миру, не было ничего. Шли в Ракквере, к приятелю Мэм Эльмару. По дороге мне рассказали про кингисеппский поворот. Самая трудная часть дороги. В Нарве Мэм окликнула двух волосатых, идущих в Питер. Устроили пикник на газоне. Сложились, купили копченой рыбы и молока. Трупики, поговаривал один из ребят, глядя на рыбу. А я ела совершенно неожиданно для себя. Чтобы я ела копченую рыбу. Границу с Эстонией миновали благополучно. Не доезжая Ракквере, попрощались с гостеприимными эстонцами и снова вышли на стоп. Настроение у Мэм было весеннее. Взяла гитару, уселась на обочине и запела по-английски. Я люблю тебя, но я никогда тебе не скажу, что люблю. По-русски Мэм песен не писала.

Заночевали у Эльмара, музыканта. Его приятели и он говорили по-эстонски. Нас накормили всех. Кажется, избранные даже покурили травы, но мне тогда трава была незнакома. Я удивлялась, как это так — незнакомые люди принимают незнакомых людей, радостно и щедро. Хотя надменное отношение со стороны эстонцев замечалось. Да и внешний вид у меня был нехипповый. Эльмару я понравилась. Он что-то разглядел во мне. И подарил фенечку, красно-черную. Говорил, что это мои цвета. Алиса — Блок Ада. Возможно.

Таллин показался серебристо-голубым. Улица Любви, где собирался народ, однако, произвела скорее мрачное впечатление. Ночевали у Марка Баптиста, вповалку. Марк вспомнил, как Мэм спала под фонарем. Днем и вечером сидели на Воробьятнике, пили вкуснейший глинтвейн. Денег на глинтвейн у меня не было, но мне дали попробовать. Не переставала изумляться количеству волосатого народа. Мэм и Леший выясняли отношения, но это выглядело не трагично, а мило и щемяще. Я впитывала дух весенней приморской земли. Тогда еще не знала, что путешествия в Таллин — дело обычное, а пить глинтвейн на Воробьятнике можно хоть каждый день. Все вместе называлось маевка. Тогда же познакомилась с Мишелем Таллинским, высоким музыкантом, который потом у меня гостил в Электростали.

В Ракквере отправились встречать Пасху в храм. Мне выдали чью-то косуху, и я в ней проходила полночи. Вошли в храм всей колоритной компанией, напугав прихожан. Вдобавок у меня с плеча упала куртка, и пришлось ее поднимать. Что за храм был, не помню. Костел или нет. Но свечи зажечь удалось, и некоторое время я ощущала себя внутри крестного хода. Затем всей компанией отправились к крепостной стене, на которую Мэм взбежала косулей. В Ракквере находится одна из самых старых крепостей в Эстонии. Вернулись к утру. На втором этаже Эльмарова дома музыканты импровизировали.

Днем в Таллине на Ратушной площади сейшенили незнакомые нам, но знакомые Мэм ребята. Я подобралась к перкашистам. И получила погремушки. Постукивала погремушками и ощущала, что это событие космического масштаба. Снова съездили в Ракквере, к Эльмару. Вернувшись в Таллин, накупили на всю мелочь нарциссов и раздавали их прохожим. Русские шарахались, эстонцы улыбались. Обратно ехали на поезде. Без одеял, в холодном вагоне, делили остатки пищи. Помню, в соседях у нас был некто Благочестивый Господин, молодой человек призывного возраста с отчаянно едущей крышей. Все бесов видел. В его речи церковнославянизмы соседствовали с матом: ибо не…

В Питер вернулась измотанная, но довольная. Что было между возвращением из Таллина и отъездом в Москву, не помню. Кажется, и дня не прошло. Тогда я почти не пила вина. От пива пьянела невероятно скоро. Даже запаха водки не выносила. О наркотиках и речи не было. Могу предположить, что вернулись утром, а к вечеру я засобиралась в Москву. Возможно, что с вокзала поехали к кому-то домой, попили чаю с макаронами.

Из Петербурга уезжала ночью. Шествие по Невскому проспекту ознаменовалось сбором семи рублей. Веселые девицы возле ресторана положили сразу пятерку. Мне было стыдно, но и приятно. Всего хватило на билет и кофе с молоком в буфете. Взяла ли я билет на поезд или села на последнюю электричку, не помню. Возможно, села в поезд, но билет взяла только до Окуловки. Меня попытались высадить. Сбегала и хамила. Маленькая, смурная, в огромном фиолетовом свитере. Но с тем государством были уже недетские счеты. Возможно, от Окуловки доехала на электричках. В любом случае в Москву возвратилась. С чувством победителя, но в тревоге. Предстояло платить за квартиру, искать работу и работать. Скрепившись, начала искать объявления и вскоре работу сутки-трое нашла. Все свободное время проводила на Арбате и писала «Поэму о Лисе».

Тогда же произошло несколько очень согревших встреч. После одного из концертов «Внуков Арбата» со мной заговорил тихий черноволосый человечек, Юра Спиридонов. Заночевала у него. Слушала его рассказы о музыкальной жизни. Он знал и любил Башлачева. Не столько жалел о том, что с ним случилось, сколько восхищался им, а это привлекало. Впечатление было удивительное. На нем, как и на многих его ровесниках, была печать жестокого постепенного угасания. Только началось — и уже все позади. Ничего с этим поделать не могла, а как хотелось. Тогда я верила, что эрос изменяет мир и судьбы.

Незадолго до этого познакомилась с музыкантом из Барнаула, Алексеем Раждаевым. Острое, бледное, голубоглазое лицо с широким лбом. Чем-то напоминал БГ. Играл в группе «Дядя Го», которую создал легендарный путешественник и буддист Саша-Николаша, Женя Чикишев. Раждаев был с девушкой, тоже Наташей, она из Красноярска. Они мне настолько понравились, что я решила их вписать. Вместе с нами поехал и Саша Монстр из Ижевска, и еще кто-то. Несколько дней жили приличным табором. Музыканты отправлялись на Арбат, играли, а вечером приносили еду. Мечтой Раждаева было — заработать на торт «Птичье молоко» и шампанское. Вряд ли я тогда понимала, отчего и почему сибиряки едут в Москву играть на Арбате. И вряд ли могла понять, потому что ничего более жесткого, чем московская жизнь, не знала. С Раждаевым очень подружились. Играл он, как помню, неплохо, а пел очень увлекательно. И прекрасно рассказывал о барнаульской жизни.

Родичи мои и я понять друг друга не могли. Бабка и мать, а также сестра считали, что квартира на улице Корнеева принадлежит им, а я только числюсь квартиросъемщицей. Я считала наоборот. Я платила за все, это было трудно, так как заработки были небольшие. Но платила аккуратно, старательно. Тогда родственники мне деньгами почти не помогали. Однако считали своим долгом за мной наблюдать. Соседка моя их по-своему поддерживала. Бабка использовала очень простой, но действенный способ давления на меня: вызывала милицию. Один раз действительно меня и моих гостей привели в опорный пункт. Давили, но словами: мол, что ты будешь делать, если посадим? Слезу, конечно, выжали. Буду стихи читать, ответила я. Мандельштама. Отпустили всех. Ни наркотиков, ни бутылок в доме не было. Притоном квартирку мою назвать нельзя. Хотя в убранстве было нечто беспомощное. Фотографии из газет и журналов, коллажем, мои рисунки. Когда возвращались из пункта, проходили едва ли не сквозь толпу. «Надо же, какой обезьяне такую квартиру…»

В другой раз было совсем смешно. Милиция приехала как раз во время визита сестрицы и Чуйкова: эти хотели уговорить меня оставить квартиру им, а меня поселить в какую-то сомнительную комнату в Москве. Гостей на тот момент было немного. Чуйков возмущался их беспомощностью. Где работают, чем думают жить.

Жилье это меня уже тяготило. Много людей — тесно и опасно. Никого нет — слышно соседей. Одна я не особенно грустила, всегда находила себе занятие. Но ни работы, ни друзей в Электростали мне не нашлось. А время одиночества еще не настало.

Поэт Зелёный был известен как эротоман и борец за права человека. Высокий, прекрасно сложенный, лохматый, чем походил на друида. Волосы красил зеленкой, и они правда были яркие. Неожиданно разговорились, и Зелёный пригласил меня в кино. Смотрели «Эммануэль». Эротика в искусстве у меня эмоций почти не вызывала. И если реагировала, то по подлой привычке: надо же как-то отреагировать. Никакого протеста я в эротике не видела. Порно казалось более осмысленным жанром; там было нечто вроде рынка и одновременно протеста. Зелёный, наоборот, кроме эротики мало что признавал искусством. После кино оказалась в гостях у его друга. Друг был любопытен тем, что у него был свой компьютер. Очень непохожие друзья. Приятель был пухлым и малосимпатичным, но большой умница и очень галантный. Зелёный был груб, но красив и казался хоть и очень чужим, но своим, теплым. Приятель вел дневник, на компьютере. Описывал всех посетительниц с эротической точки зрения. Фильм «Эммануэль» мне не понравился. Но в нем были красивые кадры. Поспорили, выпили вина. Затем приятель принес сок. Зелёный уехал, я заночевала. «Феню надела, девочка-хиппи», — дразнил приятель. А затем на руках отнес в кухню — пить сок. Кажется, в девяностые судьба его сложилась нелепо, почти трагически. Зелёного видела на книжном рынке в девяностых довольно часто.

Топа знали на Арбате все, а он себя хиппи не считал. Черноволосый, мощный, но худой. Занимался единоборствами и при этом пил на высокой скорости. Как-то вечером шли домой к Топу и его милой Зайцу. Топ не считал себя хиппи, но уличная жизнь его привлекала. Он любил художников, поэтов, но поэзию, кажется, не очень. Топ спросил:

— Это ты нарисовала мне на Сайгоне глаз в записной книжке?

— Да, я.

— У тебя запоминающаяся внешность.

На Сайгоне я не была и Топу в записной книжке ничего не рисовала. Но так получилось. Еще я помню, что тогда придумала себе сказку, что у меня три спутника — три лиса (наподобие китайских). Рыжий, белый и черный.

Кроме Пентагона и Бисквита в районе Арбата была еще и Фазенда. Так назывался небольшой газончик возле ресторана «Прага». В «Праге» была весьма почитаемая закусочная, завсегдатаями которой были и «Внуки Арбата». За небольшую плату повара выносили некоторое количество пищи — хлеба и салатов, которыми закусывал весь арбатский пипл. Очень было трогательно. На Фазенде часто появлялись московские волосатые реликвии: Азазелло, Солнышко. Их называли: люди первой системы. В разговорах возникали любопытные подробности.

Музыкант, с которым неожиданно познакомилась на Фазенде, оказался моложе меня, был суров, худ и носил зеленый свитер. Прозвище у него было ужасное — Слэер. Но паренек оказался душевный и со вкусом. О музыке знал невероятно много, как мне тогда казалось. Однажды, после того как я его обидела, порезал себе вены. Кровь с пола отмывали вместе. Курили в основном «Лигерос», как самые дешевые. Двадцать копеек. От нас несло чесноком (особый запах «Лигероса»). Сердце побаливало от крепких сигарет. Был еще «Гарри Упман», в желтоватой пачке. Курила я тогда все: «Приму», «Астру», «Нашу марку». Дома почти не курила, если только за компанию. А вот на тусовке — сигарету за сигаретой.

Тогда же летом была на концерте «Пинк Флойд» вместе с питерским тусовщиком Тео. Сейшн «Пинк Флойд» не представлял собою ничего особенного. Подъема, как после «ДДТ», не испытала. Но было много любопытных эффектов: летящий свин, собаки на экране, другое. Возле сцены курили не переставая, танцевали везде. Мы с Тео прошли без билета.

Приезжал Мишель Таллинский. Накануне его отъезда лежали и мечтали: когда нам будет по сорок и мы будем известные, снова встретимся. Мишель приедет и заберет меня.

Женя Злыдень, Латышев Евгений Евгеньевич. Году в 1992-м его стихи напечатают в «Юности». В 1997-м он умрет от мгновенного и страшного отека легких. Латышев — фамилия из самого детства. В соседней группе детского сада был мальчик с такой фамилией. Или та фамилия была — Латоцкий? Помню, через много лет этот мальчик пришел со своим отцом к нам в квартиру. Мама моя позвала -собрать мебельную стенку. Но Злыдень был совсем другого типа: тощий, хромой и очень недоброжелательный.

Смотрел зелеными глазами (и у меня — зеленые) на значок БГ. Значок пришпилен был к моему фиолетовому свитеру. Кошачий настороженный взгляд:

— Это — что?

— БГ.

— Нет, я спрашиваю, у тебя — что?

— Физиономия.

— Физиономия? Оригинально! А это — чмо.

Женя отличался на редкость решительным характером. Как-то раз его забрали в пятое отделение. Весь народ ждал его вызволения и пел под окнами отделения хипповские песни. Женя хромал на одну ногу. Огненные волосы, черная косуха.

_{Питер, Таллин, Рига}

Через два месяца, а то и раньше, летом, с работы я рассчиталась. Все лето мы ездили с Аленкой — ДП по Питеру и Прибалтике. Как добрались в Питер, не помню, возможно, что и на собаках. Алена была рыжеволосой, с карими глазами и полноватой. Недавно приняла святое крещение. У нее в сумке была Библия, а у меня — Евангелие 1910 года издания. В Питере довольно скоро нашли вписку, причем через Алениных знакомых. Я немного ревновала: как же, это после моей героической поездки в мае! Шли в Таллин довольно трудно, под Кингисеппом застряли. У Аленки в сумке были конфеты. Или варенье в маленькой баночке, из-под майонеза. В баночке — интереснее.

Солнце было сильное, запах конфет тоже. Откуда ни возьмись, прилетели осы и окружили Алену. «Аська, убери своих родственниц!» — возопила Алена и стала кружиться, как волчок, посреди дороги. Так возникла Аська — мама Ася.

В Таллин приехали днем и сразу же пошли на улицу Любви, к знаменитой крепостной стенке в центре города. Там через некоторое время нашли Марка Баптиста и у него вписались. Марк действительно был баптист, и нам вместе с макаронами досталась проповедь. Затем присутствовали на своеобразном богослужении: смотрели фильм Франко Дзефирелли «Евангелие от Луки». Для нас это была новость: как можно Евангелие соединить с кинематографом? Смущала голливудская улыбка главного героя. Марк оживленно рассказывал о своей жизни и в каждом событии видел смысл. Нашли мы его действительно чудесно, скорее по вдохновению, чем по интуиции. Это было неписаным правилом жизни: идти не знаю куда и искать не знаю кого. Но в этот раз получилось.

Мы побывали не только в Таллине, но и в Риге. Приехав, завтракали молоком и рыбой. Молоко и рыба здесь были намного вкуснее, чем в Москве. Мы еще не знали, что Рига — родина отечественных волосатых. Площадь Домского собора казалась совершенным музыкальным произведением. А люди, сидящие на скамейках, составили хорал. Все казались прекрасными. На Бисквите в Москве было тяжелее. Неожиданным и беспокойным было знакомство с Аверчиком. Он напоминал персонаж де Куинси, хотя о де Куинси я тогда не слышала. Плащ вроде сюртука, гитара, с которой он, кажется, не расставался. Аверчик был с головой погружен в эзотерику (Рига очень к подобным занятиям располагала). При входе в трамвай наставил гриф гитары как дуло автомата и произнес заклинание.

Ночевали у Ярика, молодого музыканта. Слушали Башлачева. Познакомились с декоративным рижским панком. Он принес сухари и пиво. От духоты я сняла белье и ходила в футболке и джинсах. Бюстгальтер так и остался в Риге, засунутый под подушку. Мне до сих пор стыдно. Осталось живое впечатление дождливой и чуть душной Риги, приветливого Ярика, который ласково стал называть Башлачева воробушком после нашего с ним разговора. Тогда я песен Саш-Баша не понимала и не хотела понимать.

По дороге в Питер пришлось выяснять личные отношения с водителем. Мы заперлись изнутри в его машине и, заблокировав дверь, принялись читать Псалтирь и Евангелие, которые я всегда брала с собой в дорогу. Водитель смирился.

В Петербурге — тусовки, не без лирики. На этот раз моей симпатией стал Фрэнк, молодой человек из Новосибирска. Я чувствовала себя отчаянно старой и износившейся. Мы так и заснули, обнявшись, как дети.

— Ведь это самое лучшее, что может быть, — сказал Фрэнк.

На следующую ночь стало более грустно. Дабы избежать осложнений, мы с Аленой сыграли сцену:

— Мы не хиппи, мы не панки, мы подружки...

Не думаю, чтобы нам поверили.

В Москву вернулась уставшая. Но в Электростали оказалось сразу несколько человек. «Отель миссис Робинсон», — шутила я. Недосып и недоедание, о которых надо бы забыть, да не выходит. Ела я тогда случайно: либо ништяки, либо салаты, «Донской», по сорок копеек, которые стыдливо прятала в сумку в магазине возле станции. Потихоньку, наученная Аленой — ДП, таскала продукты из магазина в Москве. Например, прятала в сумку кусок колбасы, а за другой, поменьше, платила. Особенно легко было промышлять в магазинчике напротив Гоголей. Маленький кусочек колбасы стоил копеек тридцать. При желании тридцать копеек можно было насобирать аском. Если же денег совсем не было, приходилось брать так, с жутким стыдом. Удивительно, но когда хоть что-то заплачено за украденные продукты, становилось не так стыдно. Аск мне давался с трудом. Несмотря на созвучное имя. Не то внешность у меня была неподходящая, не то я неправильно просила.

_{Новосибирск и обратно}

По возвращении в Москву затосковала пуще прежнего. И тогда решено было ехать в Энск. Мы с Аленой ночевали изредка у Черов (Чер к тому времени женился). Они жили в комнате на первом этаже, в сталинском доме, в переулке Радужном, в поселке Электроугли. Это поближе к Москве, чем Электросталь. Сложности с соседом заставляли иногда соблюдать особенную осторожность, свойственную скорее уголовникам или бомжам.

Гости к Черу приходили в основном ночью и через окно. А по ночам промышляли картошкой на местных огородцах. Местность в Радужном мне нравилась: низкие спутанные яблони и заросли непонятной растительности. Здесь некогда, видимо, было болото. Чувство покинутости и тишины. Для меня — подлинно китайское чувство.

Познакомилась с Чером на одной из первых тусовок. Он писал стихи в японском стиле. Как сторонница китайской культуры, для которой японская лишь ветвь, спорила с ним. Мы очень приятно беседовали. У Черов иногда появлялся старый человек Лорд. Отчаянный враль и прохиндей на самом-то деле. Лорд неплохо играл на гитаре и умел создать вокруг себя мистическую атмосферу. Говорили, что он даже знаком с Гребенщиковым.

Мы с Аленой заваривали лаврушку для того, чтобы не залететь (Алена особенно тогда об этом беспокоилась, у нее случилась неприятная связь). Я пила этот напиток в основном за компанию. Алена вспоминала свою первую любовь — новосибирца Колю Гнедкова, музыканта. Я, под ее влиянием, начала вспоминать свою первую любовь. Так и решили поехать в Энск. Уезжали от Чера, недовольного нашим планом, утром, в августе, в дождь. Ехали трудно. На первой же электричке попались контролерам, и нас высадили.

Ночью первого же дня оказались под Рязанью. Водитель слегка нас покормил. Денег было минимум, в сумке — круглый ржаной хлеб.

Четверо суток, днем и ночью, не останавливаясь на ночлег (у нас не было ни палатки, ничего, нужного для преодоления такого расстояния), обросшие грязью, мы шли.

Можно сказать, что на водителей нам везло. Мы старались петь, рассказывать интересные истории, помогать. Неприятных случаев было сравнительно мало.

— Мадонна! — гудел здоровый пацан, у которого в соседней машине ехала невеста. Грозили настоящие неприятности. Но как-то миновали нас. Мы пели песни БГ и молились.

Зато какую красоту видели мы! Золотисто-зеленая земля. Волжские горы цвета морской волны. Урал, скалистая родина с рыжими прожилками в расщелинах. Мягкие жемчужно-зеленые неровности земли возле Уфы. Превосходящие воображение красоты Златоуста и Миасса. Под Челябинском заночевали среди озер, в машине. Водитель очень грустил. Не то от усталости, не то от тяжелой судьбы дальнобоя. И все сетовал: она же, Алена, такая маленькая. Что же ты ее взяла с собою. На это мне нечего было ответить.

Больше всего хотелось искупаться. Но вода в озерах и реках по утрам была очень холодная. Мы умывались и мылись у колонок, сидели прямо на теплом песке. Поворот под Пермью был весь бархатный, текучий. Так доехали до Омска.

От Омска до Энска трассы еще не было. Ходили только случайные или геодезические машины. Добрались до Омска в геодезической машине. Разведчики отнеслись к нам благодушно и объяснили, как лучше дойти до Новосибирска. В Омске мы попытались вписаться на поезд. Дело было к ночи. Мрачный вокзал навевал нерадостные мысли. Мы кричали в воздух, адресуя крики Егору Летову: мол, мы тут. На вокзале я попробовала аскать, но явно, что тут не Арбат. Хорошо одетая компания с мрачными лицами смотрела на нас настороженно. Молодая женщина сказала в ответ:

— Девочки, мы же на похороны едем, а вы…

Хотелось сказать: может, нас нынче же убьют по дороге, и мы же виноваты. Но смолчала.

Нас приняли в почтовый вагон, накормили яичницей, дали вымыться и поставили необходимое условие. Мы каким-то чудом сбежали.

Наконец прибыли в Энск. Зеленый вокзал, полукруглая, скатывающаяся вниз площадь. И странное метро, с веткой из одной станции: улица Гарина-Михайловского. Вписались у Джима Воронова, скрипача, лидера новосибирских хиппи. Жена его, по имени Ирина, носила прозвище Бацилла. Наконец увидели ванну! Тут обнаружилось, что у нас — вши. Мы помылись хозяйственным мылом и смолчали. Нехорошо.

Коли Гнедкова в Новосибирске не оказалось. У Джима в то время жило несколько человек. Дух, неизвестно откуда, но, видимо, опиумный. Внешность у него была настоящего шамана. Андрей Турбина — барабанщик из «Амбы». Приходил и лидер «Амбы», огромный курчавый дядя с красивой фамилией Ефремов. Слушали записи редких сибиряков. Например, «Амальгаму». Этакий едкий вокал. Слушали записи «Дяди Го», особенно близкой, по составу игроков, команды. Лешу Раждаева мы с Аленой знали и любили, а Женя Чикишев, или Саша-Николаша, как его ласково называли в дружеском кругу, был что-то вроде любимого киногероя. Раждаев еще в Москве рассказывал нам о разных энских и барнаульских чудесах. Например, о Цветкове и последователях, пытавшихся воспитать в себе абсолютное равнодушие. Это напоминало дао, только на энско-советской почве. Леша лаконично выразился на сленге: у нас местность такая — в репу Китаем шибает. Репа, понятно, — голова. Китай, понятно, —-философские труды, кое-как переведенные и напечатанные либо на машинке, либо в советской книжке, изъятой из местной библиотеки. Рассказывал о Гепарде, стороннике активного действия, в противоположность Цветкову. Это что-то вроде дзен. Ничего такого мы с Аленой в Энске не увидели, но атмосфера Лешей была передана верно. Жизнь была бурная. Однажды Алене среди ночи пришлось куда-то идти, переодевшись в чужой плащ. На стене комнаты висел предупреждающий плакат: шприц.

Наблюдала сцену на кухне. Дух и Турбина сидели друг напротив друга и вели довольно странную беседу. Характерные запахи и предметы в воздухе и вокруг. Но тогда я еще не особенно понимала, что происходит.

Над нами подшучивали, и весьма сурово. Так что я уверилась в собственной ни к чему непригодности окончательно. Единственный раз, выпив вина, я разошлась и начала читать лучшие из своих, на то время, стихов. «Единорога», например.

— Ну ты оттянулась, — услышала в качестве похвалы. Так я реабилитировалась.

А пока мы днем гуляли по Энску и покупали четвертинку ржаного хлеба. За пять копеек.

Однажды я застала Турбину очень аккуратно и даже бережно стригущим ногти. Это заметили и другие. На ядреное высказывание Джима Турбина ответил:

— Я к женщине иду.

Вопрос был исчерпан.

Бацилла солила на кухне щуку. Щука смотрела как живая, колечком свернувшись на дне зеленой кастрюли. Рыбу эту принес кто-то из сердечных друзей.

Хозяевам звонил Юрий Каргополов, гитарист, по прозвищу Ведьма. Юрий почти все время находился в поездках, а дома почти не бывал. Нам рассказывали о нем что-то фантастическое. О его способности передвигаться едва ли не со скоростью звука.

Одно из любимых занятий новосибирского подполья состояло в том, чтобы, хорошо курнув, сесть за стол и неторопливо пить пиво. При этом обязательно возникала беседа. Надо сказать, темы бесед были патриотичными. Да и было отчего. Рассказывали, что у Яны Дягилевой несколько дней было подавленное состояние после того, как отец рассказал ей, что видел берег, несколько оползший, из которого торчали кости. Человеческие кости.

В другой раз нам поведали об одном из концертов группы «Идея Фикс». Концерт происходил в каком-то Северном Казахстане, даже сказать страшно, вместе с группой «Мираж». Басист Антон и Коля Гнедков везли ящик пива. Вслед за ними в лифт вбежала солистка «Миража», с чемоданом. Какое-то время ехали молча. Потом Антон, длиннющий и плотный человечина, наклонился над несчастной девицей и спросил строго:

— Это вы поете: «Видео, видео»?

Девица крупно сглотнула:

— Да!

Тут лифт приехал на нужный этаж.

— Мелодично, — бросил Антон, выходя. Коля, медвежьей походкой, с тяжелым ящиком, поспешил за Антоном. Двери затворились.

Вшей обнаружили. Источник долго не искали. Так что квартиру закрыли на карантин. Я была в отчаянии: приношу одни несчастья. Мы стали собираться в Москву.

Возвращаться в Москву нам не хотелось. Антон-Питон, басист, предлагал ехать на Алтай. К Женьке Чикишеву, Саше-Николаше. Он же дядя Го.

Чикишев как-то раз выцепил из тусовки возле Энского университета девицу с пронзительным голосом и заставил петь. Так была записана песня «Дядя Го». Песня для нас с Аленой стала чуть не гимном. Девицей этой, если не врала, была покойница Елена, по прозвищу Багира. Та самая, которая у меня жилетку утащила, оказывается.

Сам Чикишев иногда вербовался погонщиком скота. Особенность этой работы в том, что приходится проделывать пешком многие сотни километров. Рассказывали про одного, что, придя домой, он все шел. И во сне. Пока не пустили по вене реланиум и не сунули в ванную. Потом уснул едва ли не на сутки.

Мы тронулись в обратный путь, автостопом же. Поначалу надеялись вписаться на поезд. Проводники, оба молодые ребята, взяли нас. И тут пришлось платить. Мне — за двух. Один мальчик был симпатичный, белокурый. Другой — совсем из колбасы. Доехали до Омска — роковой город! И тут — проверка. Нас, конечно, высадили.

Как добирались до Москвы, не помню. Помню, что не так страшно, как казалось. Потом, почти перед самой столицей, Бог подал латышей. Мы преодолели значительное расстояние, не вылетая пробкой из машины. Латыши высадили нас где-то под Бронницами, а сами стали готовиться на ночлег. В пять утра мы оказались на трассе. Договорились не останавливать машину с двумя сидящими.

В машине, которая остановилась, оказалось двое — один спал. С нами завели суровую беседу. Напугали новым миропорядком. Мы посмеялись. Тогда нас завезли в заброшенный гараж и побили. А могли и убить. Домой мы добрались на электричке. На лице у меня красовался сочный бланш. Одного зуба не было. Остаток ощутимо ныл.

_{Снова в Москве}

Сутки после возвращения я спала. Просыпалась, пила бронхолитин, разводя его с сахаром. Чая в доме не было вовсе. Потом снова засыпала. По приезде обнаружила, что почти всю мебель из квартиры мои родственники вынесли: кресло-кровать, стулья, еще что-то, уже не помню. Однако диванчик оставили, на нем и спала. Из съестного остался только горох. Приготовила нечто вроде супа и это ела. Холодильника, кажется, не было, и на следующий день суп есть было невозможно. Однако еда не волновала. Хотелось по-настоящему спать. Когда просыпалась, приходила зубная боль, довольно сильная.

Когда очнулась, начала потихоньку разбираться с накопившимися вопросами: работа, деньги на квартплату и так далее. Привела себя в порядок, поехала навещать знакомых. Деньги, две копейки и пять копеек, спрашивала у прохожих. Получалось. На Петровке меня окликнул рыжий человек в очках. Оказалось, что я его знаю.

Возле Пентагона и в Джанге часто появлялся Черт, он же музыкант-авангардист Владимир Еремеев, духовное чадо отца Дмитрия Дудко. Он приветствовал меня весьма своеобразно: стяжала благодать, матушка? Надо благодать стяжать. В одну из встреч на Пентагоне Еремеев спросил меня: а какие у тебя любимые команды? Ничтоже сумняшеся ответила: «Кинг Кримсон», «Лед Зеппелин» и «Роллинг Стоунз». Черт как стоял, так и сел на асфальт. Да это ж самые сатанинские команды… Рыжий человек, Черта сопровождавший, вступился: все она правильно говорит. А сатанизм — это средства массовой информации.

Именно этот рыжий окликнул меня на Петровке. Тогда-то и вписался у меня первый раз Макс Митчелл со своей невестой Татьяной. А также Олег из Вологды, театральный художник, и москвичка Вика, тоже художница.

Дом неожиданно ожил, и надо было его кормить. Я походила по Москве, почитала объявления и в сентябре устроилась сторожем в отдел охраны. Объект мой был — бывший зимний сад Саввы Морозова в Подсосенском переулке.

_{День в Оптиной пустыни}

Поездка в Энск пробудила совсем было угаснувшие чувства. Правда, мы с Аленкой молились едва ли не всю дорогу. Но в нашей молитве чего-то не хватало. Я остро поняла это. И когда меня били, я молилась. Не для того чтобы меня не побили. То есть в первую очередь для этого. Но ведь уже били, и было не страшно. Чувства были сильно потревожены. И вот на Арбате встречаю Лешу, которого все называли Фрицем. От него узнаю, что в Оптиной пустыни хорошо и утешительно. Я решилась ехать.

Из дома электричкой до Калуги. Спала и что-то читала, кажется, канон покаянный. Из Калуги автобусом до Козельска. Времени — часов шесть вечера. Денег на автобус нет. Как посадили — не помню. Кажется, упросила. Вышла из автобуса правильно. Но пошла не в ту сторону, а к реке. И заблудилась в речных зарослях. Исходила, наверное, все рыбачьи тропинки. И вышла к реке. На противоположном берегу в мягком сиянии заката возникла бело-голубая Оптина. Через много лет я узнаю, что схиархимандрит Захария, святой наших почти дней, ведомый Пречистой Девой, тоже заблудился и вышел к реке. Только Захария был чист и свят. Потому и перешел по воде. Ему казалось, что это каменная тропиночка по мелководью. Жиздра заманчиво поблескивала глубокой голубизной. Август, река теплейшая! Как молоко, бело-голубая. И на том берегу золото горит. И звон. Медовый. Служба отошла. Пришлось возвращаться на большак.

Пока возвращалась — стемнело. Шла уже в темноте, боялась совсем сбиться с пути. Кажется, молилась. Вижу горящие окошки. Подошла, постучала в дверь. Вышел кто-то суровый, рявкнул. Но дорогу объяснил. Хотелось есть и пить. Душа была сильно утомлена переходом. И все-таки я шла.

Пришла к стенам Оптиной ночью, часов в одиннадцать. На проходной сидел старик в монашеском одеянии. Тихий-тихий, беловолосый. Сутулый. Строго спросил:

— Почему так поздно?

Что я могла ответить. Я здесь первый раз, без провожатых. О том, что есть отец Сергий Рыбко, и о том, как и к кому нужно обращаться, я понятия не имела. Фриц ничего толком не объяснил. Старик посмотрел на меня и сказал:

— Теперь все отдыхают. Придется ждать до утра.

Согласилась. Так мы вдвоем сидели на проходной — старик монах и я. Сидела на рюкзаке. Рюкзак фамильный — дедов или мамин, со студенческих времен, не помню. Шотландка, красно-зеленая клетка. Ирландия! Мне было мирно и почти радостно. Хотелось действительно сидеть до утра. Вдруг старик обернулся и сказал:

— Вот гостиничный. Иди к нему. Он устроит тебя.

Правда, по территории монастыря из одного здания в другое проходил гостиничный, тоже в монашеском одеянии. Я — к нему. Ни слова не говоря, меня отвели в паломнический корпус. И я с удовольствием брякнулась на мягчайшую оптинскую койку. Никогда в жизни такой койки не было. И не было такого сна. Хотя легла я не помолившись.

Разбудили в пять утра, к молебну и ранней службе. Служили в храме, каком — не помню. Помню — иконостас еще новый и внутри не все отстроено. Храм маленький; показалось, чуть не под землей. На службе я таращилась во все стороны — и от недосыпа и от утомления. Мне казалось, что я смущаю монахов. А они молились изо всех сил, им было не до меня. Запомнился особенно один. Четки на его руке выглядели как фенечка, но уста шептали коротенькую молитву. Пыталась и наблюдать и молиться. Мысли убегали. Наконец нашла то, что нужно, — исповедь.Справа от входа в храм была комната.

Заходили по одному. Помню, у меня вопросов даже не возникло, зачем это нужно да как я скажу. Было чувство, что я за этим сюда приехала. И было желание, чтобы жизнь изменилась. Не помню, причащалась ли я. Кажется, нет. На исповеди наговорила всяких грехов; в том числе и тех, которых еще не было. Почти плакала.

После службы пошла бродить по территории. Так и осталось в памяти — бело-голубой город. Хотела попасть в библиотеку — не пустили. О том, чтобы взять благословение, не догадалась. Да и сказать было некому. Походила, посмотрела и вернулась в гостиницу. Хотелось спать — и не могла. Разговорилась, как будто случайно, с какой-то женщиной. Помню, она одета была во что-то солнечно-желтое, яркое. Тогда я еще не думала, что в местах, пропитанных благодатью, ничего случайного не происходит. А обо всем хорошем думала, что так оно и должно быть. Время показало обратное. Женщина, с которой я разговорилась, собиралась в Москву. После к нам присоединился попутчик, Андрей. Длиннющий, в скуфеечке и в льняных одеждах. Оказалось — сбежал от буддистов. Как-то все втроем доехали до Калуги. Не помню, чтобы эти люди обрабатывали меня, уговаривали делать то-то или то-то. Мы ехали, дремали, и мне было хорошо и спокойно. Я всегда особенно любила конец августа. О празднике Успения Божией Матери и не подозревала. Приехав в Москву, сразу же отправилась на Фазенду, то есть на Арбат. Скоро чистые оптинские впечатления затушевались обычным ходом дел. Что делать? Однако надеюсь, не совсем бесследно.

_{Прощание с Арбатом}

Кроме стритовой арбатской жизни, не было другой. Да и эта была только отчасти. Я не принимала участия в пышных попойках после концертов, не любила путешествовать по московским впискам, побаивалась полууголовного воздуха системы. Но в снах они были прекрасны: Лешка Хоббит в вечной голубой рубашечке, Дрон с гневным лицом, с развевающимися волосами, немыслимо длинный Собака, похожий на индейца.