Терешкова летит на Марс

ИГОРЬ САВЕЛЬЕВ

_*

ТЕРЕШКОВА ЛЕТИТ НА МАРС

Роман. Окончание. Начало см. № 8 с. г.

_VIII

...А как пролетал самолет — многие помнят с детства, особенно те, кого вывозили в сады близ аэропорта, над чьими головами лежала, умно выражаясь, трасса полета. Оглушительный, потусторонний гул, взрослые недовольны, а ты скачешь в восторге, в попытках оторваться от притяжения грядок, машешь руками — и может, летчик тебя заметил? — а самолет совсем низко, все видно, как на модельке, и надписи, и бублики шасси.

Ольга Львова давно уже не знала никакого восторга, и самолетный гул, на стекла давящий, тоже раздавался регулярно — так, чтобы можно было его не замечать. Идиотство элитного поселка Красный Ключ заключалось в том, что его построили недалеко от аэропорта — и как ни бились владельцы особняков со звукоизоляцией... А впрочем, ко всему можно привыкнуть. Но этим утром Ольгу Львову разбудил именно самолет. И она долго лежала, оглядывая спальню — такую блеклую в это утро, ведь за окном совсем серо и тихо сыплет сухой архивный снег. Даже слышно, как он шуршит, потому что самолет ушел и снова мертвейшая тишина.

Летом в хорошую погоду здесь иногда комариком трасса слышна...

Ольга Львова отправилась сначала в свою ванную, где ей было неприятно, что тело после свалявшейся простыни — как печатный пряник; затем спустилась к завтраку...

А ведь квартира, в которой она родилась, была совсем маленькой, просто скворечник в бараке, Ольга сама, конечно, не помнила, — ей рассказывала мама. Евгений Борисович Львов когда-то трудился простым инженером на машиностроительном заводе. Но, может, и не очень простым, раз ему удалось так подняться на волне перестройки — умело оппонируя зажравшейся администрации, выступая в печати... Уже тогда супруга, с маленькой — часто болеющей — Ольгой на руках, училась жить как на американских горках: то грань увольнения, с нищетой, с угрозами по линии яслей, то — внезапное делегатство мужа на XIX партконференции, избрание в новое коллективное руководство завода...

Ольга знала уже другую квартиру, большую, но странную: тогда, в начале девяностых, даже элитного жилья нормально построить не могли. У строителей будто бы все валилось из рук. Стены косые, щели, вечные ремонты, подъезд — пещера с железными дверьми; половина дома торчала за окнами печальной руиной с неуемными прожекторами — долгострой...

Она мало помнила отца в детстве, ей казалось, что и дома-то он не бывает: помнила разговоры, что вот — губернатор позвал в баню, помнила, как папа приезжал глубокой ночью в запотевшей машине и обнимал ее, добродушно-пьяненький, вручал какие-то случайные гостинцы, не зная — что еще отдать, и от него несло чем-то специфически банным — горлодерным.

До конца жизни не забыта ночь — Ольге было шесть или семь.

Электричество, бесконечное, с разбросанными игрушками. Люди в черных шапочках на лицах, с дырками для глаз, напугавшие. Отец кому-то названивал, кричал в трубку, руки его тряслись, говорил «маски-шоу», и Оля понимала, о чем речь: она любила эту украинскую смешную программу, в комнате стояла целая полка кассет.

Заплаканная, ставшая очень молчаливой — мама. Собака беснуется в дальней комнате. Зря убирались, потому что дядя в шапочке нечаянно уронил цветок в горшке. Другой дядя, без маски, в костюме и очень скучный, вежливо спрашивал маму:

— Вы видели это раньше? Мы нашли этот патрон в рюмке в вашем серванте.

И мама машинально брала протянутое.

Отец внезапно и страшно орал на нее:

— Дура!!! Там теперь будут твои отпечатки! Они принесли, а ты хватаешь, дура!

Запомнилась эта пустяковая сцена, потому что Оля тогда обиделась за маму; пустяковая — потому что ничего этот патрон не значил, нигде потом не всплыл и не фигурировал. Зачем он был?.. Отца вообще прессовали, чтобы он отдал какие-то акции, и он отдал. Став постарше, Ольга это знала. Став постарше, она, много читавшая, вдруг — словно специально — начала встречать в книгах однотипные сцены: глазами ребенка — 1937-й, обыск, отца уводят, последнее воспоминание о нем. Эти повторения Ольга переживала болезненно. Ей казалось, будто кто-то, как в страшном сне, украл и изменил ее воспоминание.

Теперь стояли каникулы, февральской крупкой скреблись в стекло, и Ольга сама не понимала, а рада ли. Не как в школе. Совсем не как.

Нет, она не скучала, конечно. Наоборот, пыталась каждый вечер наполнить, и если не любовно, то старательно, и когда все это влет сбивалось...

— Ольга Евгеньевна? — бесцветно и вроде как вежливо не спросил, сказал Михал Анатольич. Он был при отце как один из помощников, когда-то первый, теперь опальный. Во всяком случае, торчал то в доме, то в офисе, но всегда там, где нет шефа. Неприятный — андроповская карнавальность лица: очки, нос.

— Сегодня в восемнадцать тридцать за вами придет машина, вы едете в ДК «Авангард».

Тихонечко, привычно заломило во лбу. Так всегда случалось, когда Ольге резко портили настроение. (Давление падало, что ли.) Так всегда случалось: стоило построить какие-то собственные планы... Вот сегодня камерный показ в клубе «Синематека». Не то чтобы Ольга рвалась туда (и тем более не нашлось компании), но эти бесцеремонные в ее жизнь вторжения с каждым подобным случаем бесили все острее: и сейчас она просто задохнулась.

— Что еще за «Авангард»?

Михал Анатольич вскинул брови с каким-то кукольным простодушием:

— Дворец культуры. На улице, дай бог памяти...

— Я в курсе, — грубо обрубила Ольга. — Что там еще? Фуршет, презентация, что?!

— Момент. — Он заглянул в пухлый ежедневник, который таскал, кажется, для представительности (а на улице, заглядывая, с собачьим рвением срывал зубами перчатку). — Собрание клиентов авиакомпании «АРТавиа». Вы должны быть.

— Что значит — должна?! — окончательно возмутилась Ольга. — Что за дурь вообще? Что я там забыла?

— Но Евгений Борисович настаивает. — Имя шефа припечатывалось мягким, но внушительным ударением. — Он сказал, что эти собрания очень важны, там надо бывать обязательно. Там все бывают...

— Вот что. — Волнуясь, Ольга изобразила решимость. — Никуда я не поеду. Точнее, не поеду ни на какое собрание. У меня свои планы на вечер, в конце концов!

— Тогда, пожалуйста, решайте этот вопрос с Евгением Борисовичем.

Секретарь демонстрировал египетское спокойствие.

— И решу! — Ольга резко развернулась и ушла к себе.

Ее пугали изменения в отце.

Много читавшая (как уже говорилось), она однажды запомнила эпизод из книги, кажется Радзинского. Там было про Светлану Аллилуеву, тогда, впрочем, еще не Аллилуеву, — и Алексея Каплера. Прознав про роман дочери, Сталин (по крайней мере, в книге) гневался скорее даже на то, что такие романы возможны, для него это якобы было неприятным открытием: ведь могла же сестра Ленина (Мария Ульянова) посвятить Ленину всю себя, перечеркнув и личную жизнь, и все?..

Евгений Борисович Львов, вдруг увидевший в единственной дочери помощницу в своих делах, готов был, кажется, уже и на такие крайности.

Лет до пятнадцати он ее и не замечал, вернее будет — не принимал всерьез. Запомнились какие-то дурацкие, детские обиды, отцом так толком и непонятые. Однажды была большая передача про него, интервью, прямой эфир, и все смотрели (после — шквал звонков), и десятилетняя Оля с мамой смотрели. И на вопрос, что для него важнее, семья или работа, Евгений Борисович сразу ответил — работа. Мама тогда промолчала, но Оля вдруг ясно увидела, как ей неприятно. Тут же стала названивать бабушка с папиной стороны, виновато приговаривая: ну да, телевидение, выборы, «так надо», он по-другому не мог сказать... Всю жизнь — «так надо». И Оля ничего не сказала: она не разговаривала с отцом дня три. Что толку? Он и дома-то в тогдашней горячке не бывал...

Все стало меняться, когда начались задушевные, изматывающие беседы: о делах, стране, семье и жизни. К несчастью, к старшим классам Ольга не успела толком «профориентироваться», а элитную школу вело, как полагается, под экономический уклон... Не горя интересом, но и не слишком сопротивляясь, она согласилась поступать на экономфак. Евгений Борисович возил ее в офис. Посвящал в дела. Много и застольно говорил про «опору» и «преемницу».

Когда этого всего бывало в меру, Ольге даже становилось интересно. Раз, с ледяной дрожью, она решилась что-то ему невпопад заявить, протестное: что у нее другие интересы, что это не ее. В ответ не было сталинских пощечин, только скорбное молчание с обиженными бровями, ну а потом все началось снова: из этого желе не выбраться.

Евгений Борисович мог бы спросить: другие интересы — это какие? И Ольга оглушенно разевала бы рот. Не объяснять же, что, например, увлечение мировым кино тридцатых — это для нее всерьез? Или она пыталась это сделать «всерьез», чтобы хоть чем-то заполнить пустоту?

И чем дальше, тем больше рос в ней слепой бестолковый протест и все больше дней отравлялось. Вот как сегодня. Ольга яростно собиралась в «Авангард». И ядовитая зелень приталенного свитера с горлом должна была выразить всю степень...

— Вообще-то, они пишут, что надо в светлом... — упавшим голосом пробормотал Михал Анатольич.

— Что-о?

— Ну в факсе... из «АРТавиа»... — Он даже начал заикаться. — Написано, что в светлой одежде...

— Да пошел ты! — И Ольга грохнула дверцей. Да. Так. Хотя бы — так.

Нервное напряжение росло, хотелось на что-то уже решиться, если не выкурить сигаретку... И как же она обрадовалась, когда встретила в «Авангарде» своего недавнего знакомца — Павла.

— Ну как? Интересно? — прошептала она весело.

— Не знаю. Я это слушаю каждую неделю. — Павел ответил так же заговорщицки.

— Слушай, есть одна тема... Сегодня в «Синематеке» будет вечерний показ. Я подумала, может, съездить? Ты со мной? — снова зашептала Ольга после добрых десяти минут.

Паша вконец растерялся. Это неожиданное «ты». Да и сама идея... Он же в своем монашестве не ходит никуда, разве что в это временное пристанище Данилы, где в ванной неистребимый запах именно пенсионерской хрущевской ванной, не мерзкий — мыльный, но просто вечный.

— Так ты пойдешь?

— Ну а почему бы... Да. А это во сколько? Мы успеем? Это где вообще?

Максим кинул на них не первый взгляд.

— Если поднажмем, то успеем.

— В смысле? Сейчас?!

Паша не очень-то понимал, что вообще делает. Прежде чем он успел подумать, они толкнули старую-старую дверь, оказались в гулком фойе.

— Только нам надо выйти через черный ход, — озаботилась девушка, озираясь. — Пришлось же поехать с охраной... У меня нет никакого желания тащить их в «Синематеку».

Они выскочили в темный двор, где в мешках, в старчески потеющем целлофане, лежало что-то страшное; они проехали три остановки на голубом троллейбусе. Ольга уверенно шагала по закоулкам старого центра, мимо удивительно уютных, красных да желтых окошек: занавесочки, лампочки, телеэкраны да грубые ужины прямо со сковородок.

Заиграл мобильник. На экране — «Максим». Черт. Ответить? Что сказать?

— А я всегда отключаю трубку, когда вырываюсь на свободу, — как бы невзначай через плечо бросила Оля. Намек понят. Но Павел отключил только звук.

«Синематека», на сеанс которой они все-таки чуть опоздали, оказалась банальным пиратским показом в тесном баре. Лампу за стойкой не выключали, все подсвечивалось, как аквариум. На экране dvd-проигрывателя под потолком два идиотски одетых — тоже, поди ж ты, все в белом — паренька раскручивали абсурд, сначала роняли на пол куриные яйца, потом убивали семью. «Забавные игры» Михаэля Ханеке. Паша, кажется, не смотрел, но что-то рудиментарно помнил, ту же фишку с яйцами... По эту сторону экрана сидели за столиками, тянули безбожно разбавленное пиво, был почти полный зал. А пива Паша не решился предложить.

В мерцании экрана он иногда поглядывал на спутницу: вздернутый носик, необычная, несовременная совсем челка. Но красиво. Пожалуй, даже всерьез — красиво.

Побежали наконец долгие-долгие титры, всегда напоминавшие детство в антураже третьесортных боевиков, обменов видеокассетами: эта американская манера строить слова в строжайшие, по центру, столбцы — завораживала. Думалось: ну почему наши не могут так красиво?

— Граждане, быстренько допиваем, пиво больше не отпускается, закрываем через двадцать минут! — зычно объявила барменша, теперь, после австрийских актеров, дождавшаяся звездного часа.

— Может, посидим где-нибудь? — спросила Ольга. Заминку Паши она истолковала по-своему. — Деньги у меня есть, если что.

— Не говори глупости. — Паша сначала сморозил, потом опомнился. — У меня все есть.

— Извини.

Глянул в телефон: господи, девять непринятых вызовов от Макса! Поднималось желудочное чувство, что сделал что-то совсем не так, ужасную глупость сделал, ушел с собрания... — но, с другой стороны, что от него толку-то? Ладно. Будь что будет. Отключая телефон совсем, Паша чуть задыхался.

Они вспомнили про круглосуточную кофейню неподалеку, квартала два пешком. Кофейня работала. В старом-престаром кирпичном доме со стрельчатыми окнами (наверху размещалось какое-то РОНО и потрясающая чугунная лестница каслинского литья), заведение тоже изображало благородную старину — обшитое черным деревом, тут и там с буфетами; часы над входом стояли.

И почти никого.

— Ну как тебе фильм? — спросила Ольга, когда им принесли латте и отдельно по мороженому.

От старческого шелкового абажура ее лицо (как и его, конечно) казалось восковым, но и это было, черт побери, красиво. Как на старинных, с ятями, открытках, где благородное желтение бумаги ничем не портит ангелов.

— Не понравился, если честно.

— Почему? — удивилась она.

— Это очень жестокое кино.

— Ну да. — Ольга поморщила лоб, как будто мучительно просчитывала что-то. — Но это же специально так сделано, не всерьез, вроде как стеб...

— Я понимаю. — И Паша приложился к крохотной чашке. — Но все-таки... Ну не могу я такое смотреть, то есть смотреть-то могу, но воспринимать нормально... Не знаю. Вот эти отморозки убили восьмилетнего мальчика, так? И ушли. А его родители думают, как бы спастись. И мать там (кажется?) бежит за помощью, а отец пытается как-то восстановить телефон (трясет там аккумулятор, я не помню) — и все это время они стараются не смотреть в угол, где их сын. И это видно, как ни стараются. И этот отец десять минут трясет аккумулятор в кадре, то плачет, то берет себя в руки, это все жесть какая-то. Не знаю. У меня такое просто как-то не укладывается в голове.

Ольга его очень внимательно слушала, перемешивая кофе, в глазах попритушен интерес. Начала запальчиво:

— Нет, ну это же специально, как провокация... Это не надо так воспринимать... Постмодернизм, понимаешь? Когда убили одного из подонков, раз — и перемотка назад! Или когда нож на дне лодки показывают, показывают, а они его бах — и выбросили за борт — типа как ружье не выстрелило. Такие режиссерские фишки, он как будто смеется над всеми штампами, — мне вот это понравилось.

— Я понимаю, но сам не могу так... Для меня жестокая вещь — это все, как барьер какой-то. Если там, допустим, убивают ребенка при родителях и так далее... Не знаю, я просто уже никакие «фишки» не вижу и не воспринимаю. Может быть, это неправильно. — Паша помолчал и вдруг рассмеялся. — Ха, нас когда водили в кино в пятом классе, там сначала показывали такие старые агитационные ролики, по пэ-дэ-дэ. Как сейчас помню, там мальчик бежит на красный свет и попадает под двадцать четвертую «Волгу», это-то не показывают, а показывают, как бутылка кефира (у него была какая-то авоська) падает на асфальт, под колесо... Так я не мог это вообще видеть и слышать! Потому что сразу думал — а как у него родители, бабушки-дедушки, им же позвонят, скажут... И я там закрывал глаза, старался, чтобы незаметно для всех...

Оля расхохоталась тоже — такой контраст с «постмодернизмом»! — и с таким облегчением.

А Паша вдруг увидел себя со стороны — улыбчивого, с желтым от абажура лицом — и запоздало удивился тому, что новая знакомая вообразила его ценителем кино. С чего все это началось — с утянутой и загримированной Любови Орловой, при распахнутых донельзя глазах?.. Случайность, но вот Ольга, получается, ждала его, чтобы сходить на этот полуподпольный показ, теперь выспрашивает его мнение, едва ли не подобострастно... А какой он киноман? Девушка из особняка заблуждалась, как, наверное, и во многом в жизни... Паша совершенно не шарил в кино, хавал что-то со всем поколением. Запомнилось, как в старших классах забились воровато в чью-то хату, мяли пивные баллоны, смотрели «Брат-2», герой которого — любитель правды — крушил все вокруг в медвежьих свитерах и с крашеными бровями. «Бойцовский клуб» — и та же звериная радость стаи...

Ей лучше и не знать.

Во вторую очередь он спохватился, что девушка специально позвала его на фильм, понравившийся ей фильм, а он выламывается теперь, ругает со снисходительной рожей.

— Нет-нет! — запротестовала Ольга, когда он пытался что-то такое ей сумбурно изобразить. — Как раз такой взгляд, это очень даже интересно...

Они болтали и улыбались, болтали и снова улыбались. Кофейня опустела совсем, ночные официанты не проявляли энтузиазма, включив тихонько телевизор, и Паша замирал от ужаса и восторга, пытаясь сообразить, сколько же сейчас времени. (Телефон включить он побоялся.)

— А расскажи о себе, о своих друзьях. Кто они? — спрашивала, к примеру, Оля.

И Паша терялся совершенно, потому что ну что вот скажешь, например, про Игоря?..

— А вот этот парень, ну который выступал сегодня?

Потребовались усилия, чтобы понять, что речь про Максима. «Парень», ничего себе. Впору уж «господин средних лет»...

— Нет, ну какой он мне друг... Хотя, ха, мы же троюродные братья, между прочим!

И он поведал в лицах о Максиме, о том, что человек приехал из такой глуши районной и всего такого сам добился, руками своими, мозгами, зубами. И вообще, когда человек веселый, артистичный и неунывающий, это многого стоит. Но со своими «пунктиками», конечно, а кто без них. Среди таких Паша назвал и фанатичный интерес к политике, вполне определенного плана. Потому что накануне как раз Максим вынес ему весь мозг бесконечными разговорами про закрытие в Питере издательства «Ультра-культура», как производное — про зажимание ртов, про «тоталитаризм» и прочие увлекательные вещи.

— Папа называет таких «минус-люди», — глубокомысленно бросила Ольга.

— В смысле?

Ольга прочла короткую, с чужих слов, лекцию, что большая беда страны — то, что серьезная часть национальной элиты (Оля была старательна, повторяя) всегда против власти, любой, неважно, кто в Кремле — Путин, Ельцин или кто еще. Все эти люди, будь то лучшие бизнесмены, лучшие музыканты, сисадмины, кто угодно, всегда будут в стороне от любых шагов государства, хоть самых жизненно важных, будут пыхтеть, бухтеть (Оля была старательна), совать палки в колеса. Они всегда против, отсюда «минус». Большая беда стране.

— Ну тогда уж «минус-граждане». А то как-то уж получается по-фашистски. — Паша усмехнулся, и Оля тут же рассмеялась, поняла, что обстановку надобно разрядить.

Павлу действительно стало чуть неуютно при упоминании об Олином папе: интересно, это в порядке вещей, что она просиживает ночь неизвестно где?.. Интересно, она тоже не включает телефон?..

— Ну а ты расскажи про своих друзей, — предложил он.

Ольга медлила, молчала. О ком ей было рассказывать? Об Инне?..

В школе Ольга общалась ровно со всеми — как ей казалось, была доброжелательна да мила и словно видела себя со стороны. Ей, кстати, это нравилось.

— А ты знаешь, что ты как в кино? — спросила однажды, пристально глядя, эта странная новенькая — Инна.

Они заговорили на какой-то из вечеринок, которые регулярно устраивались для их класса: обеспеченными родителями это поощрялось. Пусть хоть перетрахаются, но друг с другом.

Ольга не поняла.

— Ты как в кадре все время, понимаешь? Причем не так, как в современном кино, сейчас так не играют. Сейчас все по-бытовому. А ты держишь лицо, делаешь лицо.

Инна, раскованная вообще, лихо пила в тот вечер полузапретные коктейли, а Ольга чуть не впервые не знала, как реагировать. Обидеться? Но Инна уже рассказывала взахлеб про старое кино.

И завязалась странная дружба. Ольга ходила к новой подруге, они смотрели ленты с Мэри Пикфорд и Марлен Дитрих. У Инны оказалась огромная коллекция дисков (и редких!), плакатов, атрибутов... У Инны оказались странные увлечения, и Ольгу это завораживало: новый мир, новое... Они переодевались в костюмы а-ля Марлен Дитрих в «Голубом ангеле»: цилиндры, мундштуки, ледяные взгляды. Был даже тайный, неясный для самой Ольги, словно это тут же размывалось в памяти, момент, эпизод. Замирая, Ольга с восторженным ужасом ждала, что все это кончится каким-нибудь оглушительным скандалом, но кончилось, как ни странно, ничем: все растаяло, потерялась где-то Инна... Кажется, они переехали в Англию.

Но осталась любовь к кино, и Ольга помнила про то, что она всегда — как в кино.

_IX

Парадокс, но она многое делала по-новому, совсем по-другому. На ум лезло продолжение этой мысли, как якобы логичный вывод: «в Америке научилась», но Паша гнал от себя это, стонал, гнал даже сейчас, изнемогающий от того, как садистски медленно катится капля пота. Это был сумасшедший секс. И она — как сумасшедшая.

До содрогания соскучился по Наташиному телу и нашел в себе силы на секунду отстраниться: все так же — небольшие, но очень красивые груди — как виноградины, с торчащими в стороны сосками; живот вздымался — она как задыхалась; а внизу — тоненько выстриженная полоска, игриво условная, как боковина спичечного коробка; и сейчас чиркнет...

Они сплелись на жесткой, скрученной местами до жгута, простыне, и она обхватила его ногами, сжимая, сжимая, и целовалась как никогда. А главное, в Америке она сделала пирсинг — проколола язык! Сейчас, лаская металл, Паша чуть удивлялся, как это, зачем: тинейджерские штучки — не в ее стиле... А потом все лишние мысли, да и мысли вообще, оказались далеко.

Паша дернул ногой.

Паша кончил.

Паша проснулся....

Идиотство, но серебряный крестик как-то, в итоге ночных ворочаний, оказался во рту. Кусочек металла. Только и всего.

Тикали часы на кухне, и тикало в мойке, и в целом держалась тягучая, напряженная тишина: почему-то Павлу стало не по себе. Он лежал еще минут десять, медленно соображая, что к чему, пытаясь разграничить — и постичь — сон, странный, остывающе мокрый, и явь, сегодняшнюю ночь в кофейне — и то, как это может быть связано друг с другом... Конечно, он проспал капитально. И родителей давненько уж нет дома. (Разбитый, встал, прихлопнул пузо чайника: едва теплый.) Но странно, что не звонят с работы. Или не странно? Черт...

От предчувствия скандала у Паши свело в носу. Ну конечно же. Он еще не знал точно, чем чреват его вчерашний «загул» — когда он раз за разом сбрасывал Максима, отключал телефон, холодея, — не мог объяснить, но чувствовал: разгром будет. И еще какой. Сегодняшнее молчание трубки казалось все более зловещим.

— Ну а чего такого? — В пустой квартире было не по себе, и Павел решил поразговаривать вслух, наливая чай. — Да я вообще не обязан работать по вечерам! Дурью маемся какой-то... Чушь, вообще! Я пришел заниматься нормальным бизнесом, а не какими-то... спиритическими сеансами...

Голос звучал все неуверенней, но не потому, что Паша самому себе казался столь уж неправым. Просто в этом было что-то заведомо пораженческое — в этом монологе. И настроение. Павел искал джинсы, одевался, как к зубному врачу. Не переставая прокручивать в голове адвокатские речи со слабыми наступательными нотками, он вдруг с подлинной досадой подумал, что ждал от этой работы — и правда — чего-то другого.

Но может, не Максим в этом виноват?..

Словом, Павел шагал как на казнь, почему-то — сам не мог объяснить, — едва пересилил себя.

Поначалу встретили даже шутливо. Завидев Пашу, Максим расплылся в медовой улыбочке и, подмигнув Эле, процитировал мультфильм, что «мы его на помойке подобрали, а он нам фигвамы рисует». И хотя смысл шутки не вполне обнадеживал, так хотя бы форма...

— Элечка, дорогая, сходи погуляй, а? Будет тебе лишний час плюс к обеду. Пробегись по бутикам...

Вот тут Паша понял, что все очень серьезно.

Поняла это, уж неясно — как, Элечка, смотавшись слишком торопливо, но не отказав себе в удовольствии пошутить на тему, что не мешало бы прибавить ей в зарплате, это в контексте бутиков.

Максим посидел, помолчал. Глаза его оставались насмешливыми, но Паше делалось все более не по себе: маски, маски.

— Ты что творишь, сука? — тихо начал Максим.

— Слушай, извини, так получилось...

— Что у тебя получилось?! С бабой гулять у тебя получилось? Это, типа, весна началась, да? Типа, на девочек потянуло? Я не пойму, ты чего сюда пришел — как в бюро знакомств, что ли? Чай-кофе-потанцуем? А ты дверью не ошибся случайно?

Паша оцепенел от того, с какой почти ненавистью, с цыком пацанским его троюродный брат сцеживал слова сквозь зубы.

— А что случилось? — только и мог он, вполне идиотски, пробормотать.

— Что случилось? Ты у меня случился, кретин!!! Просто меня взяла за яйца охрана дорогого товарища Львова. А так ничего не случилось! А потом и лично дорогой товарищ Львов позвонил: мол, где это моя доченька? — Максим срывался на плохой театральный фальцет, Паша цепенел. — А доченька на моих глазах смоталась с моим же подчиненным! Который изволит сбрасывать мои звонки!!! «Барин не изволит принимать», блин... Доченька ушла с мелким клерком из компании «АРТавиа»! А это значит, дорогой мой, что ее папочка, если рассердится, может не просто засунуть нам в жопу эту его золотую карточку (она стоит как десять твоих зарплат, нет, десять моих) — он может нам перекрыть кислород. Ты понимаешь? Ты что-нибудь понимаешь вообще?!

Паша и правда неважно соображал нынче. Хлопал глазами, разевал рот, слабо пытался что-то пролепетать.

— Пошел вон, — как-то вдруг буднично, без патетики, закончил Максим и демонстративно уперся взглядом в монитор. — Мне такие люди тут не нужны.

Долго, долго Павел выбирался из уродливой офисной громадины, как из завалов: то невозможно дождаться лифта, то перешагивать провода-ремонты; задыхаясь, он ослабил узел галстука. «Смерть чиновника», ха. (Чуть улыбнуло.) Из-за густой синевы стекол в без того мрачный день везде здесь было нечеловечески мутно и муторно. Выпав наружу, он огляделся: куда теперь? (Косой колонной шла по проспекту грохочущая техника, ибо одни подбирали за вторыми остатки грязного снега; если у обочины случалась легковушка, тракторы ее объезжали, ломая всю свою старательную диспозицию.) Да не все ли равно.

И он пошел вдоль проспекта, пытаясь привести мысли в порядок, унять это нервное колочение, и еще с абсурдной мыслью, что встретит, не дай бог, Эльку. И что он ей скажет? «Завещаю тебе свою кружку»?.. Рабочие наверху, в дрожащей от локтевого напряжения люльке, меняли плакат на рекламном щите, и снег вокруг походил на место убийства: клочья, ошметки, какие-то тряпочки.

Ну да. Все правильно. Так даже лучше, когда поставлена точка. Жгло только унижение, и Паша шагал как оплеванный, а от этих пацанческих речитативчиков, переходящих в крик, от этих псевдоблатных повадок Максима до сих пор что-то потряхивало в горле, не от страха. В том числе — и от омерзения перед собой, жалким, лепечущим.

Надо было хлопать дверью раньше и самому. Вернее, может, этот удар в самый лоб и нужен был, чтобы шоры наконец слетели: Паша загребал ногами снег, что-то восклицал про себя, невидяще проследил за инвалидным «икарусом», последним из могикан. Господи, куда он полез, с кем связался и ради чего? Ну да, «АРТавиа» — обычные мошенники, точнее, может, и необычные, нарастившие в крупных городах свои кормушки, вотчины благодаря вдохновенным дельцам типа Максима. Но суть-то! Когда уезжала Наташа и надо было то ли задержать ее, то ли лететь тоже, он, Павел, в панике дергал за все рычаги — и ладно мошенники, он бы и к убийцам вслепую мог пристать. Не дай бог. Но тогда — к кому угодно. Хоть на шухере стоять, пока душат жертву и та скребет по ковру. Плевать. Тогда было плевать — сейчас Паша как будто трезвел.

Да и не в этом дело. Какая тут мораль, причем здесь вообще мораль!

Ничего не получилось. Все, что он отчаянно пытался сделать, оказалось зря, он у разбитого корыта — и Паша зверел от отчаяния.

По морде бы этого Максима, жлоба самодовольного.

По морде.

И на все плевать.

Он шатался по городу до вечера. Эти ступени подземного перехода он помнил с детства, потому что в такие финально зимние дни они становились не просто скользкими, а убийственными, неясно, как весь город не переломал себе хребты... Еще Паше помнилось (шагал он под тусклыми фонарями подземелья): он был странно уверен в детстве, что над переходом на самом деле машины не ездят. Нет, идея-то у переходов такая, но на деле это условность, что ли. (Он трудно и с удивлением формулировал сейчас.) Взрослый мир казался тогда переполненным всякими условностями, бесполезными на вид миражами, настолько, что люди вряд ли спускались под землю в действительности за тем, чтобы пройти под машинами.

Хотя можно было и поверить, по содроганиям от тяжелых грузовиков или трамваев, напряженно бегущих посередке проспекта, Паша это и сейчас ощутил. Год назад снимали рельсы и заново клали по дорогой чешской технологии на какую-то особую резину — для тишины, с большими газетными понтами. Недавно в те же газеты написали жители домов на проспекте, спросили, почему трамваи не стали тише. Отвечал им городской чиновник: так для этого пришлось бы закупать особые же (чешские?) вагоны...

Теперь Паша шагал мимо бесконечно длинной, видимо, общаги, где в нижних окнах одинаково стояли утюги, цветметовыми подошвами, и одинаково отражали цветметовый мир. Хотел доказать Наташе, что и он не пустое место, он тоже волевой, амбициозный... Да чушь какая. В конце концов, он — это просто он, такой, какой есть, со всеми неудачами, загонами, плюсами и минусами. Конечно, Наташа никогда не заявляла ему, что он пустое место. Но... Но вот для Ольги он если и не человек искусства, то, по крайней мере, человек думающий и чувствующий, со своими взглядами и мнениями. И Ольге интересно слушать его мнения. И это видно. Черт возьми, действительно, почему он должен под что-то подстраиваться, насиловать себя?..

И совсем не ожидал Паша вечернего звонка от бывшего уже шефа. Голос Максима, сосредоточенный.

— Павел, запомни: чтобы таких тет-а-тетов с Ольгой Евгеньевной Львовой больше не было, хорошо? Ты мальчик большой, сам все должен понимать. Это прежде всего проблемы для фирмы. Усек?

— Да.

— Вот уволишься, тогда пожалуйста, гуляй с кем хочешь, где хочешь...

Значит, он не уволен. Но это уже ничего не меняет.

— Чего с тобой такое? — спросил Игорь, когда Паша явился по хорошо знакомому адресу.

— А что?

— Какой-то ты... на взводе.

Странно, если это так заметно внешне.

Данила обложился тяжеленными, изобильными книгами в бархатных переплетах: эти подшивки «Огонька» сделал полвека назад покойный дед. Их раскопали недавно где-то в недрах квартиры, непривычно для нашего времени полной чуланами.

О, что за изысканное это кушанье! Обложки и вклейки раскрашены в такие цвета, что завораживает зрение, и совершенно очаровывает персиковый тон какого-нибудь Мао. А номера года шестьдесят второго, портреты космонавтов? — волшебная же аура, в стране появились особые люди, обожаемые, совершенные — молодые, красивые, с нереально безупречными биографиями, с нереально отретушированными улыбками, — как боги спустились с Олимпа...

И пока Данила взахлеб, с притушенным восторгом рассказывал о находке, о том, как все это интересно, Павел пытался прикинуть: насколько это серьезно. Похоже, бедный Данила просто не знал, чем себя уже увлечь. Или отвлечь...

Бедный Данила заметил растерянность, с которой Паша переваливал глянцевые листы, чуть задерживаясь на архитектуре, и неуверенно добавил:

— Ну и продать их, наверное, можно... Дорого...

— Да?

Самые раритетные номера — за март пятьдесят третьего, с очень благородным старым Сталиным, вставшим из-за стола во всю обложку, — были, увы, безнадежно испорчены для продажи: в статьях, в отчете с похорон кто-то — видимо, дедушка — порывисто зачиркал Берию, упоминания, лики, речи...

Сели за пиво, за стол.

— Так чего у тебя случилось? — снова спросил Игорь.

Паша не знал, с чего начать. Эффектное «меня уволили» уже не годилось, так как — формально — ничего такого не произошло, но вместе с тем надо было найти слова, чтобы выразить: крайняя точка пройдена и дальше по-старому быть уже не может.

Паша собрался с мыслями. Пожалуй, о событиях лучше по порядку.

— Я тут познакомился с одной девушкой... Кстати, очень интересной... Ее зовут Ольга.

— Ого!

Он не сразу «въехал», в честь чего такое воодушевление в публике. Вернее, не придал поначалу особого значения всему тому чисто мужскому потоку шуточек, который хлынул в ответ.

— Так, хорош ржать! — пресек это Паша как можно более жестко. — Я же о серьезных вещах...

И он говорил, говорил — пожалуй что долго. Обо всем: о сегодняшнем скандале и прошедшей ночи... О том, как все к тому шло, как работалось в «АРТавиа», какие порядки, чего он там насмотрелся — за эти два с лишним месяца, наслушался на семинарах. О сытой, самоуверенной роже, в которую хотелось плюнуть.

Слушали молча, с переглотами пива. Видимо, впечатляло. Потом Данила с юмором назовет это «мюнхенской речью», модное словечко тех дней... В какой-то момент Игорь начал расхаживать по кухне, иногда казалось, что он и не слушает: возбужденный, сумасшедший даже взгляд — внутрь себя, нервная взлохмаченность... Иногда казалось, что он отшвырнет табуретку.

— Да это просто не лезет ни в какие ворота! — вдруг заговорил он, точно радовался удивительному открытию. — Еще они будут вмешиваться в твою личную жизнь! Решать, с кем тебе встречаться, а с кем нет... Еще они будут тебе все портить!

Паша на это терялся, даже возражал с предательской неуверенностью в голосе:

— Нет, ну при чем здесь личная жизнь? То есть, конечно... Но это было не совсем то...

— Спокойно. — Данила весело, плакатно выставлял ладонь. Он вообще как-то оживился, будто нащупал почву под ногами — после кисельности последних дней. — Разберемся. Чего такого-то? Свидание с девушкой, все путем...

— Да какое свидание! — пытался слабо протестовать Павел, но его прерывал уже Игорь:

— Они же совсем офигели! Авиакомпания, блин! Золотые карты! Да это же все вранье! Они же просто грабят людей, гребут лопатой, все это чистый грандиозный обман. Ты же помнишь, что нам летчики в Москве рассказывали?

Вообще-то справедливости ради стоило возразить, что полупьяные ужасы, слышанные в общаге, — это особый застольный жанр (можно сказать — плач) и все рассказанное лучше делить на два. Как рыбаки меряют руками былой улов, так эти меряли, условно говоря, дырки в дюралюминии. Однако, во-первых, хоть и с преувеличениями, но это все равно слишком походило на правду. А во-вторых, возражать не хотелось. Разливалась какая-то почти забытая эйфория братства. После всех сегодняшних потрясений, бешенств и падений настроения до нуля Пашу переполнял внезапный восторг.

— ...Ты их вообще не должен слушать! — витийствовал Игорь, прерывая обходы кухни только затем, чтобы хлебнуть пива. — Наоборот, надо сопротивляться! Еще чего, будут они тобой командовать!.. Пусть утрутся! Тебе что, это надо? Эта работа?

— Да пошли они на фиг! — Паша раздухарился. — Это же реально все жульничество! Я что, жулик? Я честный человек!

Странно, за все время в этой чертовой авиакомпании он впервые думал об этих материях. Например, о том, что завтра весь этот лом цветных металлов, купленный по дешевке в ближнем зарубежье, может и правда рухнуть. И тогда погибнут люди. Люди, которым он, Паша, оформлял карточки клиентов, можно сказать — впаривал байками про «полную безопасность». И что? На его руках будет кровь?

А если завтра в самолет сядет кто-нибудь из близких?

Привычно было метнуться мыслями к Наташе, но она далеко. Ей-то ничего не грозит. Ну а вот Ольгу он, например, собственноручно оформлял как пассажирку. А что, если полетит она?!

— Нет, с этими мразями надо бороться, — внезапно резко заключил Данила, прихлопнув по столу. — Команда мы или нет?

Они смотрели друг на друга, и волшебство витало на кухне, полной зимнего молчания круп: масляным огоньком каталось в пожелтевшей мойке, кидало тени на старую-старую пластмассу каких-нибудь радиоприемников да кулинарных шприцев. Пахло приключением. Пахло чем-то безбашенным, новым и даже ребяческим — после долгой, долгой и скучной спячки.

Им всем хотелось взорвать невыносимую эту жизнь, как взрывает берлогу медведь, голодный и разбуженный, расшвыривая землю своей тушей посильней гранаты.

Паша больше не мог терпеть, потому что энергию боли и обиды — его, брошенного — просто уже некуда было направить. Крушить все вокруг?

Данила больше не мог терпеть: «нелюдь», он не мог уже изображать, что не слышит шепотов за спиной. Нервы устали. Он ни в чем не виноват перед всеми, а если и виноват, то искупил давно. Все-таки — ему было не плевать. И оставался только бунт.

А Игорь кидался в новые приключения с голодным писательским бешенством. Как и во всякий с головой увлекающий замысел. В новую книгу? Можно сказать и так, вот только Игорь, пожалуй, уже начал понимать, что настоящих, больших и значимых книг — у него, увы, не сложится. Тем с большим азартом он заигрывался в реальной жизни, начинал писать саму жизнь, а это, поверьте, куда увлекательней.

Друзья сидели на кухне до ночи, а в комнате покинутой впустую работал телик, и эфир наполнялся рекламой пива, в которой, по новому закону, нельзя показывать людей. И как теперь креативщики да рекламщики только не изгалялись! И этот ночной мир — какой многообразный и странный без людей («Мама и нейтронная бомба»), этот странный, странный мир…

_X

— Штирлиц идет по коридору.

— По какому коридору?

— По нашему коридору.

— А куда он идет?

Штирлиц идет по коридору... На входе в вестибюль горели красными глазами турникеты, и несколько молодчиков в черной форме — с убойной, опять же, серьезностью — смотрели каждому в пропуск, каждому кивали: проходи. И логики в таком служебном рвении было маловато, ибо сколько здесь сидело фирм, столько образцов бумажек, корочек и карточек совали охране под нос. Поскольку начинался рабочий день, в дверях образовалась целая запруда, и слово очень удачное, мокрое: на улице валил сырой огромный снег. Те, кто посообразительней, додумались до зонтов и теперь их с брызгами схлопывали; дамы огорчались за безнадежно испорченный макияж, и все роились и гудели недовольством в тесном водяном пространстве. А синее здание оплывало вселенской метелью по стеклам.

— «АРТавиа», — отчеканил Паша, как можно безразличнее выставив карточку: охранник кивнул. Путь открыт.

Смешно, конечно, думать, что ему что-то грозит, и уместны ли тут были воспоминания о многочисленных — многозначительных — проходках черного кожаного Штирлица по бесконечным бутафорским коридорам. (Павел шагнул в лифт, его стиснули мокрые плащи, и улов офисного планктона пошел вверх, выхлестывая воду из сетей.) Но приятно было ощутить хоть легкий укол опасности — от миссии разведчика, лазутчика, как угодно. В кармане Паши подрагивает секретная флешка, и никто не должен знать...

Неясные брожения умов в квартире Данилы, на предмет «как нам бороться с этой сектой» (иначе авиакомпанию никто уже и не называл), не привели поначалу ни к чему внятному. «Совет в Филях» затягивался. С удачными идеями, что именно предпринять, было туговато, и Игорь — на правах (гордо) сотрудника областной газеты — объяснял на пальцах, что привлекать прессу — не вариант. Дело даже не в числе высокопоставленных друзей (или клиентов) «АРТавиа» в городе, не в том, что «все схвачено». А просто местная пресса не может вообще ничего. И ей самой тепло и сыро не реагировать ни на что, кроме официальных бумажек (в том числе судебных), бесконечно подстраховываясь: «бизнесмен Р», «фирма N»... И не нужна уже ни цензура, ни звонки мелких чиновников: все и само прекрасно устроилось.

— Мы сидим в редакции, разводим руками и всем говорим: мы ничего сделать не можем, вы же понимаете, выпейте чаю, — в красках расписал Игорь, растопырив пальцы. — Вот и вам, то есть нам, я говорю: тут мы ничего сделать не сможем. Тьфу. Живем, как...

Но помогла все же пресса, хотя — другая и по-другому. Помог случай.

В «Таймс» вышла статья. Точнее, так. На популярном ресурсе Inosmi, болезненно в те месяцы любимом, появилась статья Дэвида Робертсона из лондонской «Таймс» в переводе Евгения Еремина. На работе Максим, едва встретив этот перевод в интернетовских дебрях, громко возликовал. Нет, не зря он собирал так старательно статейки в красной папке! Папка часто возилась в ДК «Авангард» или в другие залы с собраниями «друзей компании». Статьи часто множились и раздавались, с темными ксероксными полосами, тянувшимися по тексту. Статьи часто помогали. В «АРТавиа» любили впечатлительных.

Но эта английская статья была просто жемчужиной для коллекции. Приведем целиком.

Турбулентное эхо прошлого

Самолеты марки «Ту», летающие над территорией России и Китая, внушают ужас еще до взлета. Есть нечто приводящее в замешательство в том, как бортпроводники демонстрируют правила безопасности, предписывающие пассажирам в случае чрезвычайной ситуации пользоваться аварийными канатами.

Бортмеханики орудуют гаечными ключами вдоль проходов, а в ходе предполетной подготовки мощными ударами забивают панельную обивку на место.

Когда самолет взлетает в воздух, они исчезают в туалетах, часто вместе со степенными бортпроводницами, и на протяжении всего полета из-под туалетной двери выбивается сигаретный дым. Тем временем пассажиры начинают искать удобную позу, чтобы укрыться от потоков морозного воздуха, проникающего в щели плохо пригнанных аварийных люков.

Регулярно повторяющийся процесс доставки спиртных напитков в кабину пилотов всегда вызывает определенное опасение, но, по крайней мере, этим можно хоть как-то объяснить внезапные скачки скорости самолета. У «туполевых» нет системы круиз-контроля, и когда пилот решает «поддать газку», пассажиров силой перегрузки вдавливает в кресла.

Ну и, конечно же, еда на борту таких самолетов оказывает на пассажира такое же воздействие, как 12 часов жесткой болтанки в воздухе. Неудивительно, что Фидель Кастро в свое время шутил, что полет на самолете «Аэрофлота» представляет не меньшую опасность для его жизни, чем покушение ЦРУ.

Гнетущее состояние гражданских самолетов советской эпохи метко подмечено натовскими условными обозначениями. Ту-134, созданный на базе бомбардировщика и даже имеющий прозрачный обтекатель, в котором может разместиться стрелок, назвали «Жесткий», а Ту-154 дали название «Небрежный».

Оправдывая это название, экипаж Ту-154 на подлете к греческому аэропорту в 2000 году забыл выпустить шасси, и самолет, прежде чем пойти на второй круг, чиркнул брюхом по взлетно-посадочной полосе.

— Ну потрясающе же, верно? — усмехнулся Максим.

Он смотрел на Пашу с каким-то ожиданием, хотя — почему «каким-то»: он хотел, чтобы подчиненный веселился тоже. Все последние дни он старательно делал вид, что скандала не было. Паша не спешил присоединяться к этому маскараду. Он не смог бы хохотать сейчас над лондонцами, даже если б захотел.

— Про круиз-контроль — это, конечно, сильно, — продолжил Максим сам, не дождавшись реакции. — Какие нервные господа работают в «Таймс»!

Нервных господ (и дам, конечно же) хватало, впрочем, не только в лондонских широтах. Достаточно взять клиентскую базу «АРТавиа»: вон их сколько, и все с имейлами... Пусть потешат свои душеньки, печенки-животы, простаты: у кого что сжимается от страха. Пусть прочтут лишний раз, до какой ручки дошла авиация, — прочтут и возблагодарят Бога за то, что есть компания, с машинами которой — как известно — никогда и ничего не произойдет, потому что здесь особая карма, и далее по тексту.

— Элечка, разошли, пожалуйста, эту статью вложенным файлом по нашему списочку.

Паша хоть изобразил глухонемого, когда речь шла о статье, все же его очень заинтересовал один аспект. А именно: потрясающая, бетонная наглость начальства — переходящая уже в наивность. Ведь если забыть про «ливреи», как называют в авиации фирменную раскраску бортов, если вспомнить про эти скрипы и скрежеты, когда машину поводит всем телом, то статья-то — в аккурат про «АРТавиа»! Старые «тушки», перекупленные из Средней Азии, слетевшие с катушек похмельные экипажи с нищенскими зарплатами... Прямых совпадений не увидит слепой. Каковыми, впрочем, все эти местные толстосумы, с красивым словом «аэрофобия» в досье, и являются.

— Им присылают статью... И все в ней Макс умудряется поставить с ног на голову: мол, это мы как раз белые и пушистые, а вокруг такой кошмар. — Паша тараторил, сбиваясь. — Это же надо иметь талант! Подонок...

— А что, если... А что, если всем этим людям, из рассылки, послать имейл вслед за статьей? Типа — то, что вы прочитали... Это в полной мере относится и к самой компании «АРТавиа» в первую очередь... Мы можем привести такие-то и такие-то факты, самолеты старые, куплены — где? — в Туркмении?..

— В Казахстане.

— Не важно. В Казахстане. Зарегистрируем «левый» почтовый ящик... Только регистрировать надо обязательно где-нибудь в интернет-кафе, чтобы не вычислили по IP...

Про Казахстан удалось выяснить относительно точно — как и про многое другое. Данила на несколько дней засел в Интернете, и оказалось, во-первых, что в масштабах страны наши друзья не первые, кто так или иначе поднял голос против корпорации. В самых глубинах разного рода форумов обнаруживались выступления, реплики, обрывочные свидетельства того, какими средствами действует «АРТавиа» в разных регионах. Были и приметы того, что все это кем-то отслеживалось и удалялось, по крайней мере, находились следы таких попыток. Во-вторых, удалось собрать — по крупицам — отдельные цифры и факты. Где и когда купили тот или иной самолет, в каком состоянии, какие происшествия с ним связаны — это если забивать в поисковые системы старые и новые бортовые номера и нудно, нудно просматривать улов. Такой информации нашлось немного — пока, но и она могла «заиграть». Словом, кое-какую «базу» сколотить удалось, и излишне доверчивым «друзьям компании» уже было что почитать в разоблачительном письме.

Но явившись Штирлицем в контору, Паша сразу понял, что легко провернуть операцию с письмом не удастся. Все по закону подлости. Некоторое время до того Эля металась между незакрытой сессией и незакрытым больничным, появлялась на работе когда придется, чаще звонила — канючила. И Павлу случалось садиться за ее комп, чтобы вывести на принтер что-то срочное. (Они сидели вдвоем с Максимом, и напряженное молчание сгущалось, сгущалось: Паше не удавалось даже внешне разрядить обстановку, да хоть анекдот рассказать.) Теперь оказалось, что Эля вышла, тяжело и надолго, ибо будет закрывать финансовые отчеты, натужно гудя винчестером (который иногда от усердия начинал стрекотать, будто сыпались бусы). А значит, пробраться за ее комп сложно, список клиентской базы с электронными адресами — там, и повода... пожалуй что не придумывалось. Паша еще поломал голову, раскладывая карандаши по своему столу. Перекинуть базу открыто, под каким-нибудь предлогом? Нет, не годится...

Оставалось сторожить, когда Эля не просто встанет из-за компьютера, но и покинет офис, да и хорошо бы, чтобы и Максим куда-нибудь отлучился.

Но за весь день, полный рутины да сопливящегося окна, ничего интересного так и не было, если не считать внезапного и недолгого появления Данилы: сначала заиграла «трубка».

— Алло, слушай, а где там у вас поблизости можно срочно отксерить паспорт, ты не знаешь? — протараторил Данила.

— Нет... Не знаю... — Паша тяжело собирался с мыслями. — Да господи, заезжай ко мне, у нас есть ксерокс! Делов-то...

— Серьезно?

— Ну а что... Только ты внизу осторожней, у нас какой-то зверский нынче пропускной режим.

Данила прибыл совсем скоро, роскошно — без шапки, и длинные волосы лежали сытыми, напившимися змеями. Встретились внизу, прихлопнули друг друга по спине. Ждали лифт.

— Так тут, значит, и размещается эта ваша империя зла?..

— Ты потише...

Паспорт надлежало отксерить целиком, от первой до последней страницы, и пока Паша с этим сверкуче возился, Элечка даже чуть пококетничала с гостем, ну а когда закончили, Данила глянул на часы:

— Вот черт, не успел... У нотариуса обед. Придется где-то пересидеть.

Паша не расспрашивал. Он что-то слышал краем уха — о перерегистрации квартиры, бабушкиных дарственных, выделении долей и прочем, но не вмешивался в чужие дела.

— А тут есть кафешка наверху, хочешь, посидим?

И они апатично сидели перед темным, плывущим стоп-сигнальной рябью городом, с пластмассовыми чашечками и палочками, и Паша лениво перебирал страницы. Все паспорта — близнецы. Но вот этого у него, у Паши, нет: жирного штампа (и даже буквы поплыли) под изящно набранным «Воинская обязанность».

— Завидуешь? — с невеселой усмешкой спросил Данила.

— Я уже не знаю.

Штамп этот ставили тем, кому армия уже не грозила (а грозила лишь всеобщая мобилизация на войну, такая нереальная). Или отслужил. Или двадцать семь исполнилось. Или...

У Данилы как раз-таки было туманное «или», и Паша в целом понимал, почему друг так грустно усмехается. Разговоры об этом ходили разные, еще в институте было известно, что Данила наглухо забракован для воинской службы (даже без особого желания быть забракованным). Официальная версия увязывала это с бабушкой, имеющей, кажется, группу инвалидности, опекунством и тому подобным. Неофициальная, естественно, касалась чебоксарской истории. Якобы психиатр в военкомате, едва получив досье строгого этого юноши, с ходу его «зарубил». Это, увы, походило на правду. Это, увы, объясняло и настроение, с которым Данила поднял эту тему:

— Да я и сам себе не завидую... А ты-то чего?

— Ты будешь смеяться, но мне на днях приснился сон.

Строго говоря, сна Паша толком и не помнил — как это часто случается. Осталось лишь ощущение. Помнил из сна, что вроде как уходит в армию и вроде как делает это с желанием, по крайней мере — с сосредоточенной готовностью к новому. Именно новое маячило в этом сне тончайшими ощущениями. Предчувствие перемен, дружб, другой жизни вообще.

Сюжетно-то всплывало полтора ничтожных эпизода, особого отношения к армии, кстати, не имеющих. Вот Паша вроде как ждет отправки в часть после комиссии, но почему-то на какой-то квартире. (С кем?) И это ужасное чувство снов, что вроде опаздываешь или пропустил что-то, забыл, мучительное это ощущение... Эпизод посмешнее, что вот якобы Паша отжимается на этой туманной квартире, чтобы на плацу перед всеми не ударить в грязь лицом, и — переусердствовав — на плацу толком уже не может отжаться, и над ним беззлобно смеются. Так, значит, плац все-таки был.

Этот глупый сон не сразу, но что-то напомнил, по ощущениям... Давно-давно, на излете прошлого века, в тот краткий миг, когда старый Ельцин надел очки, вышел такой фильм — «ДМБ». Тогда встречались фильмы, которые снимались по приколу — за три копейки, просто повеселиться, не загружаясь модным термином «арт-хаус», не задыхаясь от собственной значимости. Эту идиотичную до икоты, полную спокойной философии историю про забритых в армию друзей Паша с одноклассниками смотрели, вытаращив глаза. Они, выросшие на репортажах из Чечни и на статьях про зверства дедовщины, охраняемые от армии пуще, чем от смерти (с самого «афганского» — по времени — рождения), и не подозревали, что на той планете в принципе может быть жизнь. Кино, конечно, есть кино, и зрители отдавали себе отчет, что весело, безбашенно, огнево — это на экране, но они впервые заподозрили, что есть что-то и там, «за чертой», почти загробной в их воспитании. Что-то они, может быть, и теряют... Никто, конечно, не кинулся в военкомат (когда пришел срок — кинулись в вузы), и вообще, это мимолетное ощущение растворилось тем же вечером, когда они задумчиво глотали горькую пивную пену из баллонов. И только годы спустя, увидев сон, Паша припомнил.

А припомнив, задумался.

Разумеется, не им — отсидевшимся — судить, что и как на самом деле изменилось. Павел мог оценивать только, как потихоньку поменялось отношение к призыву у тех, кто помладше, года хотя бы на три. Никто по-прежнему не рвался. Но это была уже не крайняя черта, за которую надобно цепляться зубами и ногтями. Один знакомый, рано женившийся — видимо, не все складывалось, — ушагал в войска с плохо скрываемым облегчением. У второго друг разбился в автокатастрофе, и он почему-то решил, что надо теперь идти служить. И были, кстати, очень креативные проводы: гриву обривали под ноль большой толпой, все это фотографировали — больше ста снимков — и выкладывали «в контакте»...

Конечно, все это не от хорошей жизни, кто спорит. И тем не менее. Уходили спокойно. Бывали в Интернете. Жили. Возвращались. Вселенная для них не опрокидывалась.

Какой контраст с их поколением, какую тряску им внушали с самого детства... Мамина подруга Галина Борисовна — деятельная, педагог. Она едва родила сына, Пашиного ровесника, и не просто не лечила его, а холила и лелеяла его псориаз (кажется). Собирала бумаги для будущих медкомиссий. Она чуть не над младенцем еще заявляла, что не отдаст сыночка в армию, хотя речь шла о будущем веке, и как-то по масштабу это вполне соотносилось с петровским рекрутским набором на двадцать пять лет, то есть фактически на всю жизнь.

Вся жизнь положена на то, чтобы избежать. Кому-то родители устраивали диагнозы — повисшие над людьми навсегда, даже если это не шизофрения. Кого-то толкали в науку — по вузовской-аспирантской-кандидатской дорожке, и это тоже, в общем-то, навсегда. И лишь потом повзрослевшие люди задумывались — а стоила ли игра свеч?

Об этом задумывался теперь и Паша. Им все казалось, что проходит только начало жизни, черновые годы, что стоит чуть подождать, потерпеть, еще, еще... А проходила — жизнь. Не просто старт жизни, а уже и жизнь — неправильно, если не впустую. Ради чего?..

Невеселые мысли. Разговоры невеселые. Погода, что ли. Город утопал в противной — не отплюешься — метели, из-за синих стекол неясно, начинаются ли сумерки.

— Надо идти. — Данила поднялся, смял пластиковую чашку с хрустом.

— Бумажки не намочи. У тебя есть папка или пакет?..

Паша спускался на свой этаж. Ничего из намеченного не складывалось.

Сегодня ночью они непривычно долго и притихше говорили с Наташей. В Питтсбурге день. На занятия не пошла. Почему, в чем дело, толком не говорит. То в начале сеанса скайпа у нее не было настроения, да не это даже, а просто вялая какая-то, заторможенная, грустная. Потом тихо плакала. Паша тихо же утешал, искренне терял слова — сбивался, замолкал, и как-то по-особенному обливалось сердце. Не то чтобы раньше что-то было неискренним, нет, но тогда... Тогда его давило это: «Вот она меня бросила». «Вот я на последнем месте в ее жизни». «Вот я ничтожество». Шипы обиды сидели в носоглотке. Теперь же ему как-то пронзительно жаль ее, уставшую, одинокую, — она сдуру забралась неизвестно куда, ей трудно так, как и не снилось. И странно так. Паша вслушивался в себя, как будто опасливо перебирал струны. Именно сейчас, когда — кажется? — он узнал Ольгу и, честно, все больше думает о ней, когда — кажется? — понеслось, он... Да он же должен, по логике вещей, отшатнуться от Наташи. И ничего. Случались у них уже ледниковые периоды. А тут — так неожиданно горько за нее.

И так неожиданно серьезно, в микрофон:

— Держись. Ты сильная. И я сильный.

_XI

— Встречаемся в семь, — сказал Игорь. — Что она пьет?

— Кто? — оторопело переспросил.

— Павлик, ну давай не будем изображать из себя дебила, — со сладким раздражением пропел Игорь и вдруг насторожился: — Ты что, ее не пригласил?

— Да пригласил, пригласил. — И Павел с досадой поморщился.

— Ну смотри у меня! Так я возьму вина? Надеюсь, она употребляет не только «Вдову Клико», кубанское покатит?..

То был самый идиотский выходной. Родители проснулись рано и, в приступах ругани, освобождали лоджию от многолетнего. Варились овощи, стекло на кухне, в серый день, покрылось глухой испариной, по которой чертили капли, — чем не камера Вильсона. Паша так и не понял, зачем устраивать общий сбор их «партизанского отряда» борцов с «АРТавиа» и, главное, зачем звать на него Ольгу. Но Игорь настаивал и наседал. Пришлось уступать, набирать цифры непослушными пальцами, ломаться и сбиваться голосом. Игорь как фашист, ему же нельзя давать волю, иначе из его сценариев бывает трудно вырваться, очухаться, как от наваждения. Паша замечал. Но здесь и другое, уже бытовое, более чем приземленное. Дружкам его страсть как хотелось посмотреть на «эту самую Ольгу». «Ввести в дом». Так суетливо приглашали, что Паша не мог отплеваться от гадливой мыслишки, ощущения. В пику «предательнице» Наташе они порадовались бы любой: ах, встретил девушку? Ах, отлично. Ах, вперед!..

А может, это он себя накручивал. Ходил, как зверь, по пасмурному дню, раздраженно помогал по хозяйству: спустился во двор, припечатал половики к чудом живому, нетронутому снежному углу. Сырой насквозь снег откликнулся с такой готовностью.

Ольга приняла приглашение с удивительным энтузиазмом:

— Ой, а как, а что?.. Что-нибудь взять с собой?

Что? «Вдову Клико»? Ладно хоть — не «что надеть»...

Внезапно воодушевленная, заявила, что прибудет из Красного Ключа в двадцать ноль-ноль. Возьмет такси до нужного, слышно — подробно записанного адреса, поэтому встречать не нужно.

— Двадцать? Нет, ну что так поздно! — закудахтал Игорь. — Позвони ей! Пусть пораньше.

Но это было уже выше Пашиных сил.

— Я сам подъеду раньше — пойдет?

Ох, не любил он торчать лишнего на этой хате. Сожжены ли были плафоны, брежневских еще годов, от пыли и старости пятнами пошедшие и являвшие собой уже не матовое стекло, а благородные толщи мрамора? Не тянула ли уже проводка, даже не брежневская? Но в квартире всегда держался полумрак, и как только пряталось солнце, а зимой оно проскакивало контрабандой — не заметишь, комнату затягивало дремотной вуалью.

Данилу Паша не застал. Оказалось, тот потопал в магазин — за сыром «сваля», как важно пояснил Игорь, и за оливками, а стратегический запас красного вина ждал уже на холодном подоконнике, и горлышки бутылок чернели, как боеголовки.

— По одной? — подмигнул Игорь.

Павел не то чтобы кивнул. Не хватало еще устраивать вульгарную пьянку при Ольге: нажираться, пугать, лезть на прощание синими губами. Или не на прощание.

— «В Звездном городке Валентина Терешкова, которая через несколько дней отметит замечательный юбилей, опровергла миф о своей закрытости».

Игорь зачитал прямо-таки по-левитановски.

— Звездный городок: ассоциируется с чем-то таким... В духе «Дома-2», — усмехнулся Паша.

— Ну да. «Территория любви» и все прочее. — Игорь потряс газетным листом. — А тут есть пара стильных моментов! Вот смотри. На вопрос про космических туристов она отвечает, что полетела бы и сама, если были бы деньги.

— Молодец. Сколько ей лет?

— Тут не пишут, какой юбилей. Семьдесят, наверное. Но это ладно. Тут вот заходит речь про Марс. «Мое хобби — это удивительная, загадочная Красная планета, о которой мы с Сергеем Павловичем Королевым мечтали несколько десятилетий назад».

— Хорошо, когда человек продолжает о чем-то мечтать. — Паша оглушительно вывинтил пробку, а до того цеплял фольгу вилкой, вел заусенец, и подумал, что если бы Наташа не решилась-таки на свои Штаты, то бредила и бредила бы ими, грызла бы всю жизнь и себя и его...

— Это еще не самое впечатляющее. Вот. «Я готова полететь туда и даже не возвращаться». Ты понимаешь?!

— Что?

— Ну как! Это же так... Ну не знаю. Я тут даже такой сюжет сочинил, может, даже напишу. Такая грандиозная антиутопия. О том, как старые символы несовместимы с нашим временем, они просто не могут сейчас существовать, это нереально, понимаешь? Это как Маресьев говорил в интервью, что его в глаза спрашивают: «Вы что, еще живы?», а одна газета, по его словам, так и вышла с заголовком: «Оказывается, Маресьев еще жив»... Так вот, рассказ — как празднуют этот юбилей и как ее торжественно запускают на Марс, по ее просьбе. Там, трансляция запуска по тиви, шумиха, торжества. И все как будто в порядке вещей. «Терешкова летит на Марс». Сюжет сам, допустим, такой: журналист, лирический герой, беседует с ней, ходит с ней. Общая подготовка...

Игорь так увлеченно рассказывал, такой верой горели его глаза, что Паша впервые пошатнулся мыслью насчет него. Может, что-нибудь когда-нибудь у него и состоится, на этих русских горках безумных идей.

— Только лучше тогда другой юбилей, десять лет назад, — Паша неожиданно серьезно это предложил. — В девяносто седьмом тоже ведь был, получается...

— Почему так? — удивился Игорь.

— Потому что это больше похоже на девяностые. Эпоха, которая выпроваживала все, связанное с прошлым, и все эти символы, которые ей мозолили глаза. К тому времени — да, подходит эта фантасмагория. А сейчас многое изменилось.

— Ты всерьез так думаешь? — Игорь усмехнулся скептически.

Всерьез Паша думал совсем о другом. Терешкова болезненно напомнила о Наташиной маме: Анна Михайловна позвонила в аккурат вчера, так внезапно, что он ее напористо не узнавал, а она едва — испуганно — не положила трубку.

— Пашенька, извини, бога ради, что беспокою... Я тебя не отвлекаю?.. Меня тут завтра кладут в больницу, в кардиоцентр... Да пустяки...

Пашенька бежал сломя голову (клиент потерял где-то карту, не получалось оформить билет, а вечером вылет) и долго ничего не мог понять. Кто? Что? Почему кладут? Анна Михайловна замялась да рассыпалась в заверениях. Павел напряженно соображал:

— Вам помочь доехать до больницы? У вас же вещи?

— Что ты! Что ты! Я возьму такси.

Тогда Паша подумал, что ей не на кого оставить собаку. Предложил. Нет, за собачкой, конечно, присмотрят соседи, как и за цветами. Может, сообщить Наташе? Нет, ей Анна Михайловна позвонила... Он так и не понял, в чем, собственно, содержание звонка к нему. Хорошо, если не слишком настойчиво выяснял. Несостоявшаяся теща путалась, мялась, конец разговора был скомкан. Паша пожелал — выздоравливать.

Потом уже, закончив бег, он начал понимать, скорее почувствовал даже, что некого Анне Михайловне предупредить перед стартом в неизвестность. «Так что если вдруг будешь звонить, не волнуйся, что никто не берет трубку». Как будто он стал бы звонить. Наташин домашний, который выдолблен в подкорке, стал постепенно стираться, сейчас он бы шарил по телефонным кнопкам чуть дольше... чуть дольше...

Грустно.

Игорь тоже молчал, и даже удрученно, потягивая черное вино. Смотрел куда-то в угол. Там веник, отчасти утянутый в страшную паутину чулка.

Когда явился Данила, первое, что он гаркнул, это: «Ага, уже квасите!» А первое, что увидел Паша, — так это грохочущую газетную геометрию, из которой торжественно извлекли белую розу.

— На! Это тебе! — И Данила с патетикой пал на колено.

Павел стоял, не зная, как принимать эту шутку.

— Держи, держи, — усмехнулся Игорь. — Конечно не тебе. Твоей Ольге. Я когда увидел, что ты без цветов, кинул Даниле эсэмэску.

— ...И с тебя сотня.

Паша на автомате набрал воду в вазу, — тусклая стекольная империя, с похороненной игрой огней, оживала и холоднела, — и не знал, чем отвечать на эту дурь, растерялся и чуть обиделся.

Он нервничал... В дверь позвонили ровно в восемь. Чем больше взлетало время, тем больше Паша отдалялся от друзей, насколько это позволяла хрущевка: ему хотелось тишины (нервы, что ли, обожжены), и он тиранил сыр струной на кухне. Прислушивался к шуму редких — во дворе — машин, за окном, где странно крупным жил вблизи фонарь, в собственной вселенной из веток. И между тем, как хлопнула дверца, и звонком прошло минут шесть: Ольга ждала в подъезде до восьми ровно. Нервничала тоже?

Еще как. Он-то сразу понял, заглянув в глаза, хотя внешне, конечно, она напустила на себя английское-королевское и вошла с таким благожелательным достоинством. Он хлопотал, помогал снять пальто. Она позволяла. В крохотной прихожей, с рекламными газетами, задеревеневшими на полу от бывшего снега, эти двое будто выполняли сложный танец, играя плохо и плохо скрывая волнение. Зато Игорь с Данилой встречали гостью в небывалом воодушевлении. Да они вихрем накинулись:

— Здравствуйте, Ольга! Заходите, заходите, не стесняйтесь! Вот тапочки!.. Тут грязно!..

Игорь многозначительно погоготал про «холостяцкое логово», и Ольгу с Пашей, скованных и притихших, церемонно ввели в комнату, чуть не как в ЗАГС.

— Вина?.. Ольга, вы пьете красное?

— Можно на «ты».

Когда неловко садились, Игорь — практически уже на правах хозяина — носился с бокалами и тарелками, а Паша лишь сейчас осознал, какое это идиотство — дарить цветы вербально. Когда роза уже стоит в вазе, оттолкнувшись от стеклянной толщи что есть сил, указывать гостье: «Тебе».

Усевшись за стол, деревянно подняли первый тост: «За знакомство», и хорошо, что не выключили телик совсем, — и приглушенный, он был для Паши хоть маленьким, но подкреплением. Разговор вяленько пошел о том о сем. Солировал, конечно, Игорь, натужно балагурил в лучших партноменклатурных традициях... Оля помалкивала. Оглядывалась. Не поймешь, за аристократической броней, за лицом замороженным, как ей тут вообще, как его — Паши — друзья...

Менталитет все-таки разный. Павел уловил пару моментов, когда Олю если не шокировали, то несколько выбили из седла. Например — с оливками, стоявшими на столе, и баночка отсвечивала нарочито тусклой жестью. К оливкам полагались ложечки, и Оля несколько раз осторожно черпала из банки, пока не заметила, что Данила так запросто запускает пальцы в рассол. После этого к оливкам не притрагивалась. Ну да. (Паша заметил тогда же.) Зачем панкам ложки? Хотел пнуть друга под столом, но сидел далеко и не стал ничем рисковать.

Когда великосветский треп более-менее исчерпал себя, а закуски уж тем более, перешли к делу. Игорь резко сбросил улыбку.

— Итак, мы собрались, чтобы решить, что нам делать с «АРТавиа», как бороться с этой сектой. Ольга, ты в курсе, Павел тебя посвятил?

— В самых общих чертах.

— Речь идет о людях, которые построили целую империю на этом обмане и, как следствие, на манипулировании многими людьми. Притом людьми влиятельными и обеспеченными... И это не только у нас: такая же схема действует, как я понимаю, во многих регионах. Это уже как система, как...

— Спрут, — подсказал Данила. Он каким-то чудом помнил итальянский сериал с самого нежного возраста.

— Вот именно. Наша задача — попробовать отрубить ему щупальца, а может, и завалить эту тварь полностью. Сколько можно терпеть? В конце концов!.. Вон сколько пишут про этого, как его... Забыл. Шарлатан, который якобы оживляет умерших по заказу близких и — за кучу бабок — делает так, что душа умершего якобы возрождается и вселяется в кого-то другого.

— Грабовой его фамилия, — подсказала Ольга.

— Да. Его все клеймят, с ним борются, даже посадили уже, кажется, — и правильно, потому что он пользуется тем, что у людей горе, они готовы всему поверить... Там и матери Беслана, и все... А «АРТавиа» — ничуть не лучше. Только они пользуются тем, что люди боятся летать, потому что самолеты падают оптом. Тоже — внушают, гипнотизируют...

Паша встал, чтобы выключить телик. Игорь бровью не повел, впрочем, мельком и с одобрением глянул. Все-таки что-то в нем было — харизма, что ли. Нелепый, всклоченный, полноватый, в такие минуты он преображался. Даже ирония отступала в Паше. Когда в Игоре загоралась идея, это был просто другой человек.

Сейчас он эффектно понизил голос:

— И пожалуйста, имейте в виду. Мы ввязываемся в очень опасное дело. У ребят из этой фирмы большие связи... О чем говорить, если они загипнотизировали уже всех местных шишек, чуть не до уровня губернатора. Все летают с ними. И если мы начнем серьезно их брать за яйца (Ольга, извиняюсь) и как-то слишком засветимся, то они не остановятся ни перед чем, чтобы нас заткнуть.

Игорь помолчал. Помолчали и все. Посмотрели друг на друга. Лампы в большой комнате тусклые — Данилова бабушка оставила гореть два рожка люстры из пяти, а исправлять что-либо, ковыряться в прошлом культурном слое было влом, — и приглушенный свет правда напомнил тайную вечерю. Совсем немного выпито вина, и таким заговорщицким чувством накрыло внезапно...

Уезжала Ольга в половине одиннадцатого. Тепло прощалась: все ей тут понравилось. Уезжала сложносочиненно: на такси — до ЦУМа, а туда уже подъедут «помощники папы», так она сказала. Да и такси заказала к соседнему дому, но это не из конспирации, просто перепутала. Так что Паша вызвался проводить.

Они медленно огибали дом. Фонари давали ноту фиолетового, едва, а между ними сгущалась яркая темень, все было будто написано чернилами — разбавленными, неразбавленными.

Говорили о какой-то чепухе...

Уже возле такси Ольга вдруг остановилась, обняла и поцеловала. И сразу села в машину. Павел и опомниться не успел, как хлопнула дверца и огнь оранжевый медленно уплыл по двору, барабаня в черных окнах первых этажей.

Ух! Ничего себе.

Игорь с Данилой, наверное, висят на подоконнике. Это улыбнуло. Все в Паше пело, и вино будто только сейчас ударило в голову, не ударило даже, а все как в сказке. Павел стоял на месте. Уходить сразу не хотелось. И думать не хотелось.

Перед ним, в темноте, чуть измененные снежными шапками, стояли силуэты трех иномарок — типичных, жукоподобных — и мигали невпопад голубыми диодами в лобовых стеклах: сигнализация. Вспомнилась почему-то желтенькая детская энциклопедия, истрепанная, полувековой давности. Много мечтавшая о будущем в томе про технику. Автомобили с пометкой «2000 год» там тоже были жукообразными, пожалуй. Но считалось, что они будут летать по воздуху. И если бы сейчас и здесь оказался человек из пятидесятых, подумал бы, что самое главное в машинах перед ним — это именно мигающие голубые огоньки. Космическая связь или фотонный двигатель, да мало ли. И было бы ему невдомек, что это-то — дешевая китайская сигналка — на самом деле как раз ничего не значит. А суть машин осталась прежней. Все остается прежним...

А белая роза осталась забытой на подоконнике.

_XII

— Может быть, «Вдову Клико»? — с аристократическим прононсом пропел Максим, поворачивая в руках бутылку, блестяще-гнуто-черную, как морской голыш.

— А? — встрепенулся Паша.

— Да нет, это-то не оно. — Максим аккуратно поставил вино на место и пробежался по батарее бутылок пальцем, с едва уловимым стекольным волнением воздуха. — А может, возьмем вот это — «Молоко любимой женщины»? У нас первое время стыдливо переводили как «Молоко Мадонны», не помнишь? Алкогольный стаж не позволяет?

— Да мы все больше пиво с водкой, — почти злобно ответил Паша: не смог сдержаться...

Максим продолжал капризно барствовать у богатых витрин: сегодня он был в ударе. Яркое, весеннее уже солнце. Отличное настроение. Приступы счастливой болтливости — и Максим поминутно хватался за мобильник, щебетал, хохотал. А может, так он разминался — готовился к вечерней «проповеди». Бда-бди-бду-бда.

Они долго торчали в супермаркете — даже Элечка успела заскучать, что с девушками ее склада в магазинах приключается нечасто. Выбирали вина и закуски для импровизированного фуршета, который почти всегда сопровождает собрание клиентов «АРТавиа» или «встречу друзей», как принято говорить в их «новоязе». Шатались битый час. И неуемный Максим то читал младшим коллегам лекции, как надобно выбирать продукты в супермаркете (на самом видном месте — дорогое и не самое свежее, и это целая наука: в бурной молодости ему случалось и эту науку постигать), то потрясал бумажником на кассе, купечески покрикивая «фирма платит». Паше, мрачному, толкавшему тележку, то стыдно, то противно. Острую неприязнь к шефу — почти бывшему, и родственнику тоже почти бывшему — перешибить не удавалось, она была уже порой иррациональна в своих проявлениях, и Пашу бесило в Максиме даже то, что раньше нравилось.

Они выкатились наконец на солнце, на стоянку, где по краям уже бежали ручейки, фактурой — мучительными косами — напоминавшие стебли мать-и-мачехи. Максим картинно щелкнул брелоком. У темно-синей «ауди» вскочила крышка багажника со смешным восклицательным знаком в «отражках».

— Ну что, орел, сам-то о машине не думал еще? — со значением спросил Максим.

— Нет, это будет уже слишком, — загадочно парировал Паша и стал чуть ли не закидывать покупки в багажник.

— Э, ты осторожнее с бутылками...

Плюс ко всему Паша не выспался, потому что полночи проговорил с Наташей. Она позвонила растревоженная:

— Ты знаешь, что с мамой?

В последние дни они общались очень странно. Раньше-то случалось что угодно: и искренние минуты, когда она признавалась, как скучает, и любит, и встречи ждет; и жесткие истерики, и попреки, что не позвонил, не был в сети в означенное время... Не ревность даже. Детская такая злоба, беспричинная и беспощадная, с некрасивой скобкой рта. Всякое случалось. Теперь Наташа, часто замолкавшая, будто бы думала постоянно о чем-то, не касаемом Паши, была обращена внутрь себя: проговаривала, вздыхала. Остывшая и уставшая.

— Предынфарктное состояние?!

Сама Анна Михайловна Павлу, разумеется, ни в чем серьезном не призналась: обследования, пустяки, точечки... точечки перед глазами.

— Мне, наверное, надо возвращаться, — глухо сказала Наташа.

— Нет, ну погоди, не пори горячку, как это — возвращаться? Ты с таким трудом поступила...

Неожиданность такая, что самое разное пронеслось в Пашиной башке. Он растерянно хлопал клавишей shift, ничего в данном случае не значащей, смотрел на равнодушные цифры, с преобладанием зеленого. Возвращаться? Надо же. Ему-то казалось, что она не остановится ни перед чем, пойдет вперед и вперед, к своему светлому, а они, все они, ее близкие... Оказалось — как заложники в плохом кино. Оказалось — так банально все тормозится, и есть-таки рычаги, стоп-краны, — а как он убивался полгода назад, именно от того, что этот взлет Наташин не остановить ничем.

Предынфарктное состояние — это, конечно, серьезно, и даже очень.

— Слушай! Так, может, я смогу что-то сделать? Я здесь, я всегда могу помочь твоей маме, не чужой же... Лекарства, там, или ухаживать... Я могу! Серьезно, я с радостью!

— Спасибо, Паша, — произнесла она серьезно, аж сердце забилось: Паша не помнил, когда она в последний раз так... по-настоящему обратилась к нему.

— Спасибо, но... Не знаю. Маме нужна поддержка, у нее никого нет, а я — тут...

Потом уже, после разговора, который так и кончился ничем, он долго сидел в электрической, температурной ночи. Скакали палочки на странно полупустом табло будильника, звенела тишина да комарик настольной лампы, а он все сидел, сидел, сидел… Вдруг она приедет? Полгода, три месяца назад он отдал бы все. Теперь?.. Обстоятельства понятны. Но, парадоксально, сквозила легкая обида и опустошенность. Обида — за то, что ее мечта, в которую столько вложено и которой так невольно восхищался, будет предана. Опустошенность — потому что он приготовился уже к сопротивлению среды, что ли. Бороться. Биться. Готов был разломать ради цели всю свою жизнь, порвать стандартный макет с остервенелой сочностью картонной. А теперь? Если она надумает-таки?..

Но пока не надумала.

Машины стали совсем редки в проемах меж домами, и хищно кралось такси, когда он выключил-таки лампу: спать.

Утром с тупым упорством бился с расшатанным пенальчиком на кухне. Кофе кое-как нашелся. Слежавшийся, как минерал. Тут же обнаружилась жестяная круглая банка из-под чего-то, произведенного странами СЭВ: разбираться в градом побитой латинице (польский ли, венгерский ли) сейчас было неинтересно, а в детстве в голову не приходило. Тогда эта банка завораживала пронзительным цветом — кобальтовым, что ли, да и теперь не вполне выцвела. И опять — Максим. Яркой картинкой всплыл эпизод. Паше двенадцать или тринадцать. Он хвостиком ходит за троюродным братом, раскрыв рот от восхищения. Они временно живут в одной комнате...

Вечером, когда тихонечко звенела та же настольная лампа, что и теперь, и комната стояла попритопленная тенями, Максим с таким священным выражением лица приносил с кухни эту жестянку и, согнув козырек своей каскетки, устанавливал его в банку.

— А зачем? — затаив дыхание, спрашивал Павлик.

— У настоящего пацана козырек должен быть загнут. Но без заломов! Поэтому надо так вот его сгибать — и в банку на ночь.

— А у тебя в деревне что, есть такая же банка? — Восторженный, Павлик готов был поверить даже в это.

Максим морщился — из-за «деревни».

— Нет, у меня обычная стеклянная. Но она лучше на самом деле.

С какой шикарной небрежностью это говорилось! И Павлик завидовал отчаянно — стеклянной банке, деревне, этой вот роскошно потрепанной, чуть ли не Adidas, каскетке, которой у него никогда не будет...

Господи, какой детский сад. Какие дешевые, деревенские понты. Даже ребенок не должен был на это купиться. Устроившись на переднем сиденье «ауди», подхватывающем его под бока, как смех, Паша презрительно улыбнулся.

Это хорошо, пожалуй, что он знает Максима с детства, хоть и стыдно вспомнить. Зато он видит, что откуда выросло — «из какого сора». Какова на самом деле цена всем этим тщательно взлелеянным, показным повадкам, всему тому, чем Максим очаровывал малознакомых людей. Брутальный шарм, успешность, щедрость, какое-то якобы здоровье (если говорить о духовном)... Паша видел все это в зародыше. Точнее, не это, а злобное и завистливое — желание урвать, пробиться, затоптать. Пыль пустить в глаза. Тогда, кажется, еще ходили старые деньги — картинками такие же, но с гроздьями лишних нолей: вместо тысяч — миллионы. И как тщательно, собираясь вечером из дома — покорять большой город, Максим укладывал эти жалкие бумажки в плотную перетянутую пачку, чтобы сверху положить самую крупную купюру.

И теперь Паша, вооруженный этими картинками, как козырями, победно косился на сиденье водителя.

А настроение водителя менялось на глазах — по мере того, как они все капитальнее вязли в пробке. В этот раз под собрание зафрахтовали зал ДК «Железнодорожник» — там дороги уже спускались к вокзалу. С инфраструктурой в тех местах все было плохо с самых николаевско-транссибовских времен. Пробки появлялись через день, глухие совершенно. Максим об этом не подумал... и уже психовал. Барабанил по рулю. В принципе на собрание они бы не опоздали, но сопутствующие планы рушились, а он не любил, когда что-то начинало идти не так.

— Я не помню, позвонила ли я Федосову... — не вовремя всполошилась Эля с заднего сиденья и тут же напоролась на окрик:

— Странно, что ты еще не провалила нам всю работу!

Паша скрыл ухмылку. Ему нравилось видеть врага насквозь, просчитывать реакции и чуть ли не чувствовать порой своей марионеткой.

Сейчас, когда доедут, Максим примется старательно дышать, чтоб успокоиться. Потом начнет работать лицом. На фуршете в фойе ДК он будет уже само обаяние, и стареющие дамы потянут ручки.

Стареющих дам, как и всех остальных, ожидает сюрприз. Сегодня они — Паша со товарищи — попробуют устроить первый публичный выпад против «АРТавиа» (поэтому Паша так спокоен — перед броском). Пора кончать с этими «королями мира», думающими, что все им позволено в этой жизни.

— Ну куда, куда! — заорал Максим кому-то столь же герметичному, хотя сам полез колесом на тротуар объезжать пробку. Разворачивался, всем корпусом перекручивался назад, бешено вращал руль. Весело уже подмигнул: — Ничего. Сейчас выберемся. — И они рванули по лабиринтам каких-то домишек-сортиров, частного сектора, помнящего еще круглосуточный грохот составов на фронт.

Конечно, в Максиме были и другие черты — те, которые в иных условиях Паша согласился бы считать положительными. Максим не унывал, яростно искал выходы из самых безнадежных положений. «Креативил» много и неутомимо. Приступы этого случались даже вхолостую: так, например, сегодня в конторе он поднял со стола Элечкин глянцевый журнал. А привлекла его совершенно «никакая» реклама омолаживающих кремов на задней обложке.

— О! Какой слоган! Вот это тема! Бездари, тут можно было бы так развернуться... Вот смотри. Если бы я был рекламщиком. Представь, такая аляповатая спальня, на заднем плане — трюмо; перед ним сидит дама, спиной к нам, а на переднем плане, вполоборота, стоит лысоватый господин в костюме. Композиция кадра такова, что дама прихорашивается, а ее муж типа мимо проходил и остановился. Так вот, господин должен очевидно напоминать Путина, этого можно добиться, а дама сзади — его жену Людмилу, это несложно.

— Смело, — хмыкнул Паша, доставая из тумбочки кружку.

— Ага. И вот «Путин» якобы увидел журнал с рекламой кремов, остановился и внимательно смотрит на этот слоган, который хорошо виден: «Заблокируйте 97% свободных радикалов». Притом 97 нужно так и оставить со знаком %: это интригует... Вот это была бы реклама! Как тебе?

— Забавно. Ты знаешь... Ты мне напомнил одного друга. Он тоже все время сочиняет какие-то сюжеты. Это у него просто бьет ключом, иногда диву даешься...

— Он рекламщик? — заинтересовался Максим.

— Нет. Он писатель. Ну или вроде того.

Паша удивился сам: он, пожалуй, впервые подумал, что Максим и Игорь действительно чем-то похожи. Да, именно сюжеты. Оба в вечных авантюрах, сами что-то себе изобретают и живут в воображаемых обстоятельствах, не желая ни слышать, ни видеть ничего, что рушило бы эти их миры. Наоборот. Они сами готовы испепелить любого ради своих фантомов. Один, сочиняя сюжеты для средненькой прозы, живет — вполне счастливо и безобидно — в большом мифе, что он талантливый писатель. Другой — воображаемый Джеймс Бонд, который лихо скачет с крыла самолета на крышу авто, неотразимо непобедимый. Сегодня он в лохотроне под названием «АРТавиа». А завтра будет другая глава захватывающего приключенческого романа. И герой думает, что роман бесконечен.

...Доехали. Аляповатое фойе «Железнодорожника», кондитерское сумасшествие гранита, и трубки ламп дневного света, как ноты разума, позднее вклинены в ажурный потолок. Лампы еще советские: где-то чуть голубоватого оттенка, где-то розоватого, и это забавно. Разве что губы в таком свете не очень хороши от красного вина. Поэтому Паша в первую очередь вывинчивает пробки из белого, да как мастерски: «Выгонят из большой авиации — пойду барменом», ха. Фуршет перед «заседанием» начинается. Сегодня прибывшие гости — сначала немного, потом все больше — благостны и веселы, из-за солнечного, что ли, дня.

Максим встречал каждого, великосветски раскланивался, расспрашивал о делах, порой и о семье, — он помнил, у кого какой бизнес, и ручкался со всей элитой города. Нет, этот не пропадет.

— А правда, что планируется открытие рейса в Санкт-Петербург? — спрашивала, например, черноволосая дама в очках, исполненная великолепной вороньей сухости. Кажется, директор модельного агентства.

— Увы! Пока нет, но мы рассмотрим этот вопрос. — Максим вышколенно улыбался.

— Очень жаль! В будущем месяце мне придется там бывать, очень не хотелось бы другими компаниями, не хотелось бы рисковать...

И тут вошла Она. Столь прекрасная, что Паша и не узнал, остановившись с бутылкой. Ольга походила на кинозвезду. Ей очень интересно подняли прическу, макияж выразительно подчеркнул глаза — серые «в миру», теперь они казались бирюзовыми; верх открыт, и даже диадема. И длинное светлое платье в крупных голубых цветах. На Нее смотрели все.

Ольга двигалась по залу, словно в намагниченном пространстве. Нашла глазами Пашу. Сияющий взгляд.

— Ольга Евгеньевна, здравствуйте! — К ней подбежал Максим, поклонился, поцеловал руку. — Спасибо, что пришли украсить наш вечер. Бокал вина?

— Благодарю.

Подошел Павел с тремя бокалами золотистого муската. Сделали по глотку.

— Передавайте большой привет господину Львову, — мягко наговаривал Максим. — Как у него дела?

— Спасибо, все в порядке.

— Когда же вы воспользуетесь золотой картой клиента, Ольга Евгеньевна? Когда мы увидим вас на борту лайнера «АРТавиа»?

Великосветское продолжалось минуты четыре, прежде чем Максим увидел областного министра здравоохранения и начал раскланиваться:

— Я вынужден вас покинуть...

— Но ненадолго. — Капризно-властно Ольга подала руку. — Мне будет не хватать вашего общества!

Улыбнулись.

— Как ваше настроение, Ольга Евгеньевна? — Интонацией Павел удачно спародировал шефа.

— Просто чудесно!

Они глотнули вина, со смеющимися глазами.

Затем, прогуливаясь, отошли в угол фойе. Постояли, убедившись, что за ними не наблюдают. Ольга оставила Павлу свой бокал и скользнула за резные двери. А Паша, улыбаясь гостям, отправился откупоривать красное.

В зал перейдут минут через десять: у Ольги достаточно времени. Изящная ее сумочка набита сложенными вчетверо листами. Эти листы она положит на каждое кресло. Посторонних в фойе нет, все как на ладони, и выяснить, кто зашел в зал раньше остальных, будет нереально...

В листах немного текста, разные шрифты, словом — все для удобства читателей. Игорь распечатывал их весь прошлый день. И все основные факты, которые удалось узнать про «АРТавиа», так сказать, вошли.

А что? Доставка адресная, каждый, кто пришел на собрание клиентов, поднимет и развернет листочек. И не будет же Максим носиться по рядам и отбирать. Хотя он, Паша, он бы посмотрел на такое зрелище.

В бокале Ольги теплилось еще немного вина. И прежде чем выпить, Павел чокнулся с огроменным имперским зеркалом.

«За нашу победу».

_XIII

Сквозь пыльные стекла фонарь заглядывал в подъезд — на третьем этаже особо настойчиво, а потому все это пространство походило на лунную колбу, с возгонкой теплого воздуха. Снизу тянуло подвалом, канализацией, бесприютной старостью. На лицах лежали толстые стекольные отсветы, неживые, как на древних выгоревших снимках. Игорь и Паша сидели прямо на ступеньках, постелив газеты, — нахватали внизу из ящиков. Композиция требует бутылки портвейна. Но портвейна не было.

Помолчали — еще и еще.

— Блин, да сколько можно! — взорвался Павел. — Мы сидим тут сорок минут! Позвони ему, где его черти носят?

— Павлик, не кипятись. Нервные клетки не половые — не восстанавливаются.

Если бы Данила оставил им ключи от бабкиной квартиры — все равно они оттуда не вылазят, — как было бы хорошо. Не пришлось бы торчать на лестнице, как встарь. Это же раньше, в домобильную эпоху, куковали часами в условленных местах, опустивши букеты, опаздывали, теряли друг друга в аритмии большого города. Сейчас все на связи. Таких нестыковок больше не бывает... или бывает, когда отдельные личности — балбесы.

Они созванивались с Данилой весь день, договаривались о времени, деталях, ибо дело серьезное. На беду, было у Данилы и другое серьезное дело, но раньше. Конечно, очередная тусовка ролевиков — это святое, но по телефону Данила клятвенно заверял, что освободится в восемь... в девять... Когда дошло до половины десятого, язык его уже откровенно заплетался.

И вот десять, и сидеть перед запертой дверью, в легком бешенстве: а приедет ли этот мудак вообще. Ладно, все можно было бы сделать и без него. Но, как назло, все бумаги и прочее важное заперто в квартире.

Казалось бы, Игорь должен психовать больше всех, но нет: с юморком даже, доставал из-под себя свинцово слепенький газетный лист.

— О! Гороскоп. Овны. Вот, про тебя, слушай. «Этот день благоприятен для новых начинаний, для проектов в сфере бизнеса, а вот от путешествий лучше воздержаться». Интересно, наше дело — оно из сферы бизнеса?

— Сказано же — день, а не ночь.

— Тоже верно. Так. Стрельцы...

Павел не слушал. Неприятно ныли ноги, обездвиженные да в продуваемом подъезде, хотя на улице теплело день ото дня, и колотилось с крыш, и оглушительное крошево само, случалось, начинало ехать по железу. Но не теперь. Вечер все заморозил обратно, и фонарь пронзительно смотрел через выбеленные ледовые призмы.

— Позвони ему еще раз, а?

— Паш, да чего ты так переживаешь? — Игорь даже отложил газету. — Ну задержится еще на час, господи. Мы все равно выходим ночью. Сидим же нормально? Или ты замерз? Так, может, сбегаем за согревающим, а? — Он подмигнул.

— Мне неприятно, что должна подъехать Ольга, и мы ее будем встречать в таком свинарнике. Ее что, прикажешь тоже сажать на газетку?

— Ну а что такого?

То ли Игорь и правда пень — не понял, то ли выкинул простейшую провокацию, но Паша клюнул, задохнулся, начал:

— Ну как — «что такого»? Ты соображаешь, что говоришь? Мы что, как подъездные гопники, будем с ней сидеть на ступеньках? «Эу, ч-ч, присядем?» — Паша удачно спародировал козлиные спазмы. — Может, еще и сбегаем за горячительным, как ты выразился? Да что она о нас подумает! Такая девушка...

— Из высшего общества, — с веселой готовностью подсказал Игорь.

— Кончай глумиться, а? Ты ее просто не видел тогда... В «Железнодорожнике». Она пришла такая... волшебная... Я даже не знаю, как сказать. Я просто обалдел.

Повисло молчание, с одной стороны — мечтательное явно; Игорь прервал его кратким сухоньким смехом.

— Ну что ж! Диагноз ясен. Тили-тили-тесто?

Паша взвился, чуть не закричал («да что ты понимаешь»), чуть не с кулаками, обидно было до слез; Игорю пришлось включить примирительную пластинку, с лейтмотивом «ну мы же друзья».

Снизу донеслись шаги. Когда Данила появился на площадке, его узнали не сразу: фонарь со всеми льдами бил ему в затылок, особенно хорошо высвечивал те мелкие волосики, которые у хайрастых всегда ореолом торчат на голове, если высохнуть не причесавшись. Видимо, Данила то ли в бане побывал, то ли просто под струей воды. В общем, вечеринка удалась.

А когда он с бешеным энтузиазмом замахал друзьям, сомнений в этом не оставалось:

— Игорек, он ведь в жопу пьяный...

— Тихо.

Поднялись в квартиру. Игорек настойчиво советовал хозяину прохладный душ. Электричество, зажженное во всех комнатах, с разными оттенками маломощно-желтенького, светило уютно и даже будто согревало. Тем не менее поставили чайник, и его страстно облизывал газ.

А ведь к сегодняшней вылазке готовились, и на старинном, с угловатым следом утюга, столе все уже лежало в идеальном порядке: толстый скотч, разящий Китаем и химией, два дешевых канцелярских ножа-резака. И ровная стопка листовок. Паша взял стопку, не особо большую, взвесил в руке. «Уважаемые граждане... В нашем городе действуют мошенники... Обстоятельства вынуждают нас обратиться напрямую к общественности...» Ну, кое-какие факты. Не зря же Павел высиживал с утра до вечера в логове, как говорилось здесь, бандитов.

К идее Игоря расклеить листовки прямо на улице, а-ля подполье Краснодона, Павел поначалу отнесся с недоверием. Подействует ли это и, больше того, будет ли это вообще кому-то интересно? Ведь людям плевать на что угодно. Перед каким-то концертом в светло-лимонном, тронутом дымкой начале осени Павел шел по маленькому скверу близ городского развлекательного комплекса. Человека четыре, разогреваясь перед началом, избивали чуть подвыпившего мужика. Мимо шагала другая компания парней. Валяясь и пузырясь, мужик попросил их о помощи. Один из парней, равнодушно совершенно, подошел и помог — пнул в кровяное лицо. И, гогоча, они пошли дальше.

Но и он, Паша, тогда не спас несчастного. Виноватого, например, в том, что нетрезво-благодушно отпустил шуточку: что это вы, сынки, с серьгами, как бабы?..

Ну а чем можно было помочь?

А чем могут помочь простые люди в борьбе с «АРТавиа»?

Конечно, надежнее обращаться прямо к «целевой аудитории» — всем этим обдуренным главбухам и бизнесменам средней руки, раз в неделю собираемым для дальнейшего промывания мозгов. И как растерянно разглядывали они листовки. Но в успех Павел, если честно, не верил. Перед ними люди, травмированные аэрофобией. Возможно ли достучаться? Особая психика...

Было у Паши интересное наблюдение, мыслишка об этих людях, не до конца выверенная. (Он очутился на кухне, где пар валил из чайника в пространство, пытался было выплеснуть болото из заварника, но санузел оказался занят: в ванне плескался Данила, пьяно и медленно.) Когда все эти «господа и дамы» собирались в аляповатом зале Дворца культуры, когда толпились у трапа лайнера, тихо переговариваясь, особый адреналин разливался в воздухе, особое возбуждение. Что-то очень знакомое.

Ольга появилась минут через десять. Чуть запыхавшись — торопилась, с очаровательным румянцем. Она была в очень изящном, приталенном полушубке, легком и заигравшем колечками под лампой. На голове — тоже легкая, оригинальная шапка типа кубанки. И вся она такая тоненькая, миниатюрная — Паша только и отступил в коридор.

— Извиняюсь, задержалась. Я отпросилась на ночь вроде как к подруге, ну... Дочь родительских друзей. Она, слава богу, живет отдельно от своих, в городе. Пришлось у нее посидеть, для приличия.

И пока Игорь возился с заваркой, галантно самоустранившись, Павел и Ольга располагались в гостиной. Пашу слегка позабавило, как она раздевалась, сосредоточенно расправляла полушубок на вешалке, перед зеркалом вертела что-то в районе груди. Видно было, как ответственно она собиралась сюда: знала, что ночь проведет на улице, а дневное тепло обманчиво... а он, Паша, так и не подумал ни о чем, балбес. И так почему-то стало весело и легко, что он засмеялся. Засмеялась и Ольга.

Из ванной вышел голый Данила и мокро прошлепал по коридору, даже не прикрываясь, и все болталось из стороны в сторону, напоминая что-то живое, брошенное в мертвую серую пыль. При этом на лице он сохранял невозмутимое выражение, какое бывает у басистов на сцене, когда они, как ни в чем не бывало, отращивают и рушат на себя столбик пепла.

Ольга вытаращила глаза.

— Ты охренел?! — почти заорал Паша. — У нас, вообще-то, гости!

Данила сфокусировался, ойкнул, развернулся, убежал.

— Никогда не думала, что волосатые мальчики со спины так похожи на девочек, — с юмором прокомментировала Ольга, и Паша удивился, как мгновенно к ней вернулось самообладание.

— Оль, ты, пожалуйста, извини, он...

— Да все нормально! — Она рассмеялась. — Пацаны, у вас так весело!

Слово не ее лексикона.

С кухни высунулся Игорь:

— Народ, может, пойдем без него? А то он в таком состоянии...

Но тут же — голос из ванной:

— Но-но! Что за разговорчики! Я готов! И кто-нибудь принесет мне штаны, наконец?..

В эту ночь самолет Ту-214 авиакомпании «Дальавиа», вылетевший из Москвы в Хабаровск, вынужден будет вернуться в Домодедово и совершить экстренную посадку. Через десять минут после взлета экипаж обнаружит на датчике снижение давления масла в правом двигателе. Командир экипажа примет решение отключить двигатель. По сообщению «Интерфакса», никто из 146 пассажиров не пострадает. В то же время РИА «Новости», также со ссылкой на пресс-службу аэропорта, сообщит о 142 пассажирах. А наша четверка прошатается добрую половину ночи по городскому центру, косо расцвеченному оранжевым и лунным. То ли чуть протрезвевший, то ли нет, Данила будет кайфовать от особого хруста, с каким крушится мартовский ледок. Игорь станет откусывать полосы прозрачного скотча, ибо с ножницами при замерзших руках возни больше, и долго еще не отплюется от дряни. Листы со страшной правдой об «АРТавиа» останутся болтаться, перепоясанные скотчем, на столбах, исполненных советской витиеватости, на щитах «Сегодня в филармонии», стоящих с мучительными пропусками букв. Прохожие встречались нечасто...

Неприятное случилось, когда дошли до кинотеатра — со стандартными чудесами сталинского рококо да пещерными от пепла, тяжеленными урнами. Это Игорь предложил наклеить здесь пару листовок. Взвизгнул скотч. Еще отошли на шаг, любовались делом рук своих: ровнехонько висят.

— Ребята, шухер. — Паша проговорил сквозь зубы. — Тихо, не вертите головами.

Милицейский «бобик», едва светясь подфарниками, катился по боковой улице. Тихо-онечко. Присматривался. Скрипнул тормозами: у уазов они всегда пронзительны.

— Черт. Черт. Выбрасывайте все, быстро, — паниковал Игорь. Пакет с листовками был у Данилы, тот не отреагировал: раскачивался, настороженно дернул ноздрей.

— Э! Молодежь! — гаркнул один из ментов, едва вышел из машины. — Документики!

Скрываться поздно, и друзья обреченно ждали, когда к ним подойдут — тяжеленной властной походкой. Полиуретановая дубинка свисала из-под полушубка, как скрытое негритянское превосходство.

— Я что, неясно выразился? Документы! Чего по ночам шатаемся? Пьяные, что ли? Нет? А чего этот качается? Мы еще из машины заметили! Что пили? Что в пакете? Показываем, показываем, не стоим...

Игорь беспомощно посмотрел на остальных — и протянул пакет.

Мент, румяный, в сдвинутой шапке, достал пару листовок. Встал так, чтобы падал свет. Присвистнул.

— Ого! Леш, посмотри. Тут у нас какие-то воззвания... «Уважаемые граждане... Нас обманывают...» Е-мое... Так, поехали-ка в отделение. Там разберемся.

Отчаяние. Отчаяние.

— Может, договоримся... — забормотал Игорь, но тут Данила, молчавший до сих пор и разводивший ноздрями, как конь, гаркнул:

— Да чё с ними, с уродами, разговаривать! На! — И не успели сообразить, как он с размаху, как в Голливуде, ударил в румяное лицо, да так, что полетела шапка, да так, что хлопнулся сам на спину.

Суета. Сшибанье лбами. Паша так вцепился в руку Оли, что ей стало больно. Они и сами не поняли, как оказались в ближайшем дворе, и еще бежали, тяжело, поскальзываясь. За ними не гнались. Глухо матерясь, менты пинали Данилу, потом подняли, заломив руки...

Темнота. Убежавшие силились отдышаться в каком-то из совсем глухих дворов и не могли. Тягуче сплевывали в снег. Паника.

— Он ударил мента. Он ударил мента.

— Господи, вот идиот!

— С его-то прошлым!.. Его же теперь точно будут судить!

Общая истерика продолжалась минут пять. Игорь пинал снеговика. Все это время Ольга молчала. А потом сказала:

— Ладно. Я звоню папе. Попрошу, чтобы Данилу вытащили. Как у него фамилия?

— Ты точно можешь это сделать?

— Не знаю. Надо попробовать. Надо выручать.

Сжав мобильник и бормоча что-то себе, Ольга ушла в другой конец двора, где было совсем темно и что-то, кажется, текло. Не возвращалась долго. Наконец, заплаканная, — у Паши сердце рухнуло.

— Папа не поможет. — Она старалась, чтобы голос не дрожал.

— Что случилось?

Тут только не выдержала. Разрыдалась.

— Он на меня... накричал... Бросил трубку... Сказал... что я его обманываю... Шляюсь неизвестно где и с кем... влипла в какую-то историю... Как я теперь вернусь домой?

Паша обнимал ее, гладил, уговаривал.

Случилась катастрофа.

Под водосточными трубами наморозило целые студни, и стояла яркая ото льда ночь.

_XIV

Паша, я не смогла тебе дозвониться. Сейчас у вас четыре часа: всю ночь ты не выходил в онлайн. Да и бог с ним. Ты ведь теперь работаешь с утра до вечера, и глупо требовать, чтобы ты еще и по ночам торчал у компа. Ты молодец. Правда.

Я не смогла дозвониться и поэтому пишу по мылу: очень хочется сообщить срочно. Я позвонила лечащему врачу (спасибо, кстати, за номер). Слава богу, все не настолько серьезно, как им показалось на первом обследовании, но все равно серьезно. Мама остается в стационаре, и может быть, ей придется хотя бы на время уйти из школы.

В общем, Паша, я решила вернуться. Уже в первых числах апреля меня можно будет встречать, а особые герои могут даже сделать это в Москве :) Только не отговаривай... да и поздно: я уже оформляю отчисление. Дело, как ты понимаешь, не только в маме. Я переоценила свои силы, у меня тут не пошло. И я очень виновата перед мамой и перед тобой. Нельзя так бросать людей, поэтому ничего и не складывается. Жалко, что я поняла это только сейчас.

Спасибо, что ты ждал меня все эти сраные четыре месяца. Теперь-то мы будем вместе.

Н.

В Питтсбурге 06:20 pm, 51°F.

В простудной, жирной темноте жидкокристаллический монитор бил в глаза слишком ярким и яростным квадратом, каждая буква, оглушительно четкая, впечатывалась в самый мозг. Паша тер глаза, которые ему самому теперь казались кроличьими. Шел восьмой час утра. Свет в офисе решил не включать, и проспект под окном тек мутноватым, чуть заторможенным потоком.

Он почему-то не заходил домой. Весь остаток ночи шатался по хрусткому городу, пытаясь понять, как же все так получилось, и понимал только то, что во всех играх они зашли слишком далеко.

Судьба Данилы так и неизвестна, а на мобильнике его шли гудки, вежливым двуязычием пресекаемые. Олю, заплаканную, посадил в такси, она назвала водителю Красный Ключ, и неизвестно, чем ее там встретят. «И это все из-за него», — проговаривал мысленно Павел с ледяной четкостью, наблюдая, как Максим — узнал его еще по голосу в коридоре, а теперь по силуэту в ребристо застекленной двери, — удивленно возится с замком, потом заходит, включает свет.

Шеф чуть не вскрикнул.

— Ты чего тут... в такую рань! И в темноте!

Шлепнул газеты, с «Советским спортом» поверх, брякнул ключи от машины: этому шику Максим не изменял никогда и ни в каком настроении, да он и не выдавал настроения.

Пронзительный северный рассвет, когда виновника торжества долго-долго не видно за чуть подрумяненными облаками и все вокруг набухает серым. Фонари продолжают светить: белым-бело-лунные ночью, теперь они сами как во сне, как зачарованные. На фасадах домов столбы воспаленных кухонь. Кто-то просыпается под цепной грохот будильника, лежит и слушает, как надрывается лифт. В хрущевках нет лифта. Там каторжно топочут под дверьми.

Радостным утро бывает позже. Не сейчас.

Позвонил-таки Даниле. Опять недоступен. Пытался ответить на письмо Наташи. Мозги не работали. Получалась дурная вежливая размазня: конечно, конечно, в Москве, а может, все-таки не стоило, конечно, конечно.

— Нас явно заказали конкуренты, — вдруг сказал Максим. — Только кто? Понять не могу. На маршруте летает пять компаний, но так-то ни на кого не похоже, как-то по-детски все...

Паша, погруженный в свои мысли, и не обращал внимания, что шеф все утро с кем-то перезванивается.

— А что случилось?

— Да вроде прошла неточная информация, что какие-то пацаны клеили ночью бумажки, видимо, те же, что в «Железнодорожнике». Надо проверить. Не знаю, муть какая-то.

Странно, но Паша не почувствовал ничего особенного. Не то что — как шпион в кино — бровью не повел. А просто с удивлением вслушался в свою пустыню. И только по законам жанра переспросил:

— Бумажки?..

— Да. Ничего, мы во всем этом детально разберемся: кто, что... А то какой-то непрекращающийся балаган. Кто за этим стоит?

Паша эхом на что-то откликнулся. Трогал клавиши. Смотрел за стекло, где в небе разлилась утренняя яичница, солнце каталось в окнах домов и нигде. В половине одиннадцатого позвонил Игорь. Голос сосредоточенный. Сказал, что Данилу избили менты. Что утром он вернулся домой, сейчас спит. Насколько сильно избили — непонятно. Игорь сам его не видел, у них состоялся краткий, вероятно — с остатками хмеля и такой гладкой, гематомной губой — телефонный разговор. Вполне может быть, что Данила пришел в пустую квартиру, плюхнулся на кровать и через час, горячий и во сне, умрет от кровоизлияния в мозг. Это Паша дорисовал уже в воображении — оцепенев, глядя в точку, сжимая и разжимая вспотевший мобильник. Картина рисовалась примерно та же, как когда Паша пытался вообразить кошмар прошлого века в Чебоксарах.

— Ха-ха-ха! — залился Максим.

Паша медленно перевел глаза.

— Колесников жжот. Ржачная статья! Как президент поздравлял Терешкову с юбилеем. — Максим потряс листом «Коммерсанта». — Вот слушай. «Она говорила так взволнованно и громко, стоя в холле гостевого дома резиденции в Ново-Огареве, что, я думаю, это ее страстное „На Марс! На Марс!” не могли не услышать стоявшие в комнате через коридор глава президентской администрации Сергей Собянин и его заместители Игорь Сечин и Владислав Сурков... Впрочем, она согласна, что надо еще многое обдумать, прежде чем доложить президенту о подробностях этого проекта. „Надо же выбрать место посадки, — озабоченно говорила Валентина Терешкова, — а потом взлета с планеты Марс на орбитальный комплекс, который будет дожидаться нас. А вообще, нужно изучать планеты не только земной группы. Человечество должно быть обеспокоено, что из далекого космоса к нам прилетают разнообразные посланцы...” Она, очевидно, что-то уловила в моем взгляде, потому что быстро уточнила: „Ну, кометы, камушки...”».

Дальше Максим не мог. Он только что не валился с кресла, запрокидывал голову так, что Паша невольно проследил за его передними зубами. Ряд как литой. И сам Максим весь такой здоровый, веселый, сытый и ухоженный. Любит красивые машины. Любит радоваться жизни. Так вот посмеяться от души над всем тем несовершенством, что вокруг. Паша бряцал мобильником. Глаза сощурены. Максим понял это как призыв к дальнейшему и вновь взялся за газетный лист.

— «„А правда, что вы, говорят, готовы даже не возвращаться обратно на Землю?” — поинтересовался я. „А чего возвращаться-то? — спросила она, пристально глядя на меня. — Какой смысл?”».

Паша подождал, пока человек напротив отсмеется.

— А что, это очень весело? — тебе, такому молодому, богатому, такому... — Паша запнулся, — перспективному, — глумиться над пожилой женщиной?

«Защитник старой дамы», — вспомнилось. Откуда?

Максим оторопело смотрел, улыбка сползала с лица. Паша продолжал — споко-ойно:

— Да и дело даже не в том, что Терешкова пожилая, что она вообще-то женщина, и это не по-джентльменски. Просто у нее есть мечта, о которой она не постеснялась сказать. Цель, с которой она прожила всю жизнь. Это повод поржать? Не знаю. Для таких, как ты, видимо, да. Я вот лично завидую людям с Целью. Но это мои личные проблемы.

Вспомнилась Наташа и бесконечные осенние вечера, когда водяная пыль оседала в легких, а фонари красили острова мокрой листвы вокруг себя в никакой цвет. Сентябрь. Паша мерил лужи по черным дворам, потому что Наташа зубрила английский: с вечера до утра, с вечера до утра, не жалуясь ни на что, только слезно глотая каффетин.

От ненависти свело затылок. Пришлось выдохнуть, прежде чем продолжать:

— А ты... Ты просто моральный урод. Я жалею, что мы родственники. У тебя же не просто нет совести. У тебя ни интеллекта, ни мысли. Вообще ни одной проблемы не читается в глазах. Одно самодовольство.

Повисло нехорошее молчание.

Максим не сразу начал:

— Ну ты... Ты-то кто такой вообще?!

Он еще что-то кричал, с рефреном «никто», но Паша уже шарахнул дверью с таким наслаждением, что треснула стеклянная вставка. Крикнул, что увольняется. Теперь-то он волен идти куда хочет.

Весна. В ботинках просторно и кисло. Сырой снег, американские клены истекают на него ржавчиной. Попинал его, этот снег. Отправился было в парк неподалеку от Наташиного дома, тот самый, где и в будни родители катают по аллейкам грудничков, а сейчас душераздирающе скребут полозьями санок поперек асфальтовых дорог. Паша подумал даже о бутылочке пивка, обдирающе холодного, где-нибудь близ грустного остова аттракциона, но...

Но через час сидел уже под желтыми абажурами, и капучино готовился с таким оглушительным шипением.

Он не знал, зачем Ольга позвала его сюда, устроила эту встречу. Да она и сама не знала. С каким-то детским упрямством смотрела в чашечку, накрепко сжала рот, да и как-то вся осунулась, поблекла. Сегодня она не хотела нравиться.

— Как дома? Что отец? — выдал Паша единственно заготовленное. Она только рукой махнула.

Боже, как не хотелось тащить все эти сундуки вины: Данилу избили, Ольгу разве что не выгнали из дома...

— Данилу избили.

Он очень скупо рассказал, прибавив, что договорились вечером с Игорем собраться у Данилы, посмотреть, погутарить, что к чему.

— Вы вдвоем? А как же я?

Как очнувшись, Паша с недоумением смотрел, как задрожал едва подбородок, да и глаза, кажется, наполнились. Ему-то и в голову не приходило звать ее с собой. Да и зачем это сейчас? — не вечеринка ведь, совсем нет...

— Не знаю, надо ли... Мы же там посмотрим, что с ним, в каком он состоянии. Надо убедить его пойти к врачу. Как минимум купить ему какие-нибудь лекарства...

— Ну и что? Я тоже посмотрю. Чего стесняться: я ведь даже видела его голым, ты забыл?

Ольга свела все к шутке, улыбнулась: взяла себя в руки. Но, помолчав, добавила уже почти жалобно:

— Мы же одна команда...

Ну да. Павел понимал. Она теперь как террористка из дворян, по крайней мере — в киношном своем, девичьем воображении: пути назад нет, дома отвергнута, остались только они... И почему-то это, детское, злило.

Дверь открыл сам Данила, гордый тем, что успел опередить суетливого Игоря: всячески старался доказать, что все отлично. За чрезмерным оптимизмом скрывался какой-то испуг, но это если вглядываться в глаза, игнорируя фингал и опухшую половину рта, что было решительно невозможно.

— Да все в порядке, что вы кипешуете! — уверял он, хотя признался позже, что больновато ходить и часто тянет по-маленькому, а в стуле с кровью так и не признался.

Мрачнее всех был Игорь. Молчал, молчал, грохнул на стол 0,7 водки, а на Данилу, когда тот потянулся с сервизной рюмочкой тоже, так просто гаркнул:

— Ну-ка убрал быстро! Еще тебе водку пить, с такими почками! Ты к врачу пойдешь, в конце концов?..

Выпили по первой, потом еще. Закусок особо не наблюдалось, но Игорь прихватил соку, да и Данила принес из чулана бабкины соленья. Притом сначала их подозревали в неладном: огурцы покоились в густом налете, громадные, как затонувшие субмарины.

— Все нормально, это горчица, бабушка их так солит. Смойте под краном.

С каким-то даже мстительным прищуром Паша наблюдал за Ольгой: как старательно та заглатывает спиртное, как слезно впивается в субмарину. Интересно, приходилось ли ей вообще пить водку. «Эу, ч-ч, присядем».

Все молчали. Лишь рокот кресел от гулких после ремонта соседей.

— Шеф в курсе, что ходили люди, расклеивали листовки. — Паша зверски хрустнул огурцом, заговорил только затем, чтобы пробить тишину любым разговором. — Кто-то ему позвонил. Не знаю. Говорит — «разберемся».

— Хреново... — протянул Игорь. — Теперь они будут нас искать. И вполне могут найти. Плохо, плохо... Ты что-нибудь им сказал? Что они спрашивали про листовки?

Последнее адресовалось Даниле. Тот повинно качал головой: не помню...

Когда застолье окончательно завяло (чего ждать долго не пришлось), порядком поплывшая Ольга становилась все настойчивей.

— Пойдем со мной, — прошептала она в мерзнущее уже мокрое ухо и, не оборачиваясь, эффектно проследовала в ванную.

_XV

Ранним утром в субботу, 17 марта 2007 года, в самарском аэропорту Курумоч начало твориться неладное с погодой. Всего за сорок минут видимость ухудшилась с 2300 до 200 метров. Пилотам сообщалось о «тумане клочьями», журналистам — позднее — о «нарастании отрицательных тенденций в рваном режиме». Ту-134 авиакомпании «ЮТэйр», выполнявший рейс Сургут — Самара — Белгород, зашел на посадку в районе села Кошки, промахнулся мимо полосы, пропорол грунт, перевернулся и разрушился. Погибли шесть пассажиров. Сорок четыре — выжили, как и все семь членов экипажа.

Измерили потом: покров снега в поле — 57 сантиметров. Возможно, эта подушка и уберегла от взрыва, адского пламени, скрежета страшного дюралюминиевого рванья о бетонку.

В ошибках обвинят все-таки экипаж, хотя и с оговорками про сверхсложные условия, про то, что «эти ошибки — не преступления», и руководство авиакомпании пообещает за них не наказывать. Экипаж с больничных коек (СМИ сообщат, что командир воздушного судна ходит по госпиталю босиком: не нашлось тапочек нужного размера) сошлется на ошибки диспетчеров. Бортинженер усомнится в полной исправности курсо-глиссадной системы лайнера. Руководство авиакомпании попросит считать это «результатом сильного стресса» и пообещает — не наказывать.

Пассажиры охотно общались с журналистами. Причем один из них переживал больше не за порванное ухо, а за портфель с документами, оставшийся где-то там, в хламных глубинах эконом-класса. Стюардесса не без кокетства поведала, что после всего с удивлением обнаружила: идет по снегу в чулках. Где потеряла туфли, неизвестно.

— Мне вчера ребята с работы звонили. Подбадривали: «До ста лет жить будешь». Ведь когда разломился фюзеляж, я решила: все, умирать буду, сейчас должен быть взрыв! И взмолилась: Боже, только бы меня не разорвало. Чтобы не лежать без ноги! Но взрыва не случилось. И вот я ползла куда-то... Груда обломков, чьи-то руки-ноги торчат, я ползу и ору машинально: «Прошу вас, соблюдайте спокойствие!» Кто-то из пассажиров даже нашел силы пошутить в ответ: «Да мы спокойны, у нас же все нормально!»

Потрясающий воображение эпизод: когда затихли обломки, распахнулась дверь и из лежащей на боку кабины в лежащий на боку же салон выбрались пилоты с остекленевшими глазами, с первых рядов склочно донеслось в совершенно бытовом, маршруточном ключе: «Ну вы что, не видите, куда летите?!» Практически — «не дрова же возите»...

Вадим из Белгорода:

— Мы по всему салону нож искали, чтобы разрезать ремни! Потому что многие висели вниз головой в ремнях и не могли выбраться. Я сильно ударился головой и, если бы не кожаная куртка, точно повредил бы спину. Кстати, я еще в Сургуте почувствовал неладное. Этот самолет выглядел так, как будто вот-вот развалится. На крыле я видел ржавчину... Между прочим, когда упали, там, где крепилось крыло, началось возгорание. Мы закидали огонь снегом. К нам двадцать минут спасатели шли! Я, конечно, понимаю, что туман, но мы все это время на взлетной полосе были!

Евгения из Тюменской области:

— Самое неприятное переживание — самолет разрушен, а к нам никто не идет!

Все пассажиры вспоминают их, эти многие минуты в поле, в тумане, рядом с обломками «туполева», похожими, наверное, на ступени ракеты. И действительно: ведь решительно неясно — что делать. Все лихорадочно врубали мобильники. Вы же помните: каждый раз, когда севший самолет катит к перрону, звучит эта коллективная ода «К радости» — смешанные невпопад сигналы включения телефонов... Здесь — без радости. Связи вроде бы по какой-то причине ни у кого не было, и все долго, упорно, невменяемо терзали свои трубки.

Командир экипажа: «Представьте, машины со спасателями дважды проехали мимо нас». Кто-то сам побрел к аэропорту наугад. Кто-то встретил на полпути пожарные машины, орущие и слепые. За остальными в итоге к самолету подали автобус. А сколько хлопот было — искать потом тех, кто в панике умчался из Курумоча на попутке.

Потрясающий воображение эпизод-два: здание аэровокзала, у табло встречающие, ничего пока не объявили. Разве что задержку рейса. Пожилая пара ждет племянника из Сургута. Он незаметно подходит сзади. Здоровается. Удивленные объятья.

— Ты откуда тут?

Парень машет рукой:

— А, у нас самолет упал...

Пассажиры жаловались — с ними якобы просто не знали, что делать. В здании не знали, куда их вести, где посадить, как собрать всех не отправленных в больницу. Чем занять. Персонал местного трактира «Жили-были» вспоминает, как к ним ходили пассажиры злополучного рейса, брали пиво, закуску. И некоторым даже краткое общение с официантами давалось с трудом.

Комментарии в прессе звучали с оттенком вечности. Редакционная статья «Комсомольской правды» начиналась со слов «Все эти ЧП уже напоминают какой-то сумасшедший дом». Главный конструктор Ту-154 Александр Шенгардт заявил, что «авиакатастрофы не прекратятся нигде и никогда, потому что полет — это не естественное состояние человека, но вынужденная мера».

Зато самарские врачи с удовлетворением отметили, что все пострадавшие смогли сразу назвать имена, а также номера телефонов своих родственников. Всего раненых, оказавшихся на койках, было двадцать восемь. Их с черепно-мозговыми травмами, переломами и рваными ранами приняли 18-я медсанчасть и областная клиническая больница им. Калинина. О, эти унылые больничные коридоры, с буграми линолеума, равнодушными плафонами, с кащеевым грохотом кастрюль-судков из дальнего конца...

Прямо на зеленую стену, неровную от многих покрасок, наклеены листы со списками больных: фамилия, палата и температура. Паша поморщился, силясь вчитаться: почерк врачебный, фамилию разве что угадаешь по контуру. Напоролся взглядом на чье-то «умер». Поспешно отошел и снова, с надеждой, посмотрел на полную, отечную врачиху. Она походила на чью-то уютную бабушку. Она шевелила губами — считала графы в журнале.

— Может, все-таки пропустите?

— Сказано же: нельзя! Грипп! — совсем не по-бабушкински отрубила врачиха, потом почему-то сжалилась: — А ты кто, сын ее, что ли?

Павел секундно заметался, задумался: соврать ли, и кем он, действительно, приходится Анне Михайловне. «Будущий зять»? Бр-р. Не надо об этом.

— Друг семьи.

— Нельзя! — торжествующе, с вернувшейся сталью, заключила врачиха.

Кардиоцентр, как и в каждую слякоть, наглухо и безнадежно закрыли на карантин. Паша этого не знал. Утром 17 марта он приехал к стеклянной, насквозь продуваемой коробке — входу в приемный покой и теперь слонялся, как дурак, с полным пакетом, где по изгибу угадывались, например, бананы. Зачем он приехал сюда, ни слова не сказав Наташе? Хотел, чтобы Анна Михайловна постфактум рассказала ей и та растрогалась? Замаливал грехи? Просто пожалел уставшую, измотанную женщину?

Наконец отчаялся:

— Скажите, ну а пакет с запиской хоть можно передать?..

А ведь он ехал сюда через весь город, к самому началу приемных часов, даже — как ни странно — на долгом-долгом трамвае, где под сиденьками неуместно жарили печи. Кондукторша, с завитушками, со свекольными после зимы пальцами, всем советовала не ставить вниз сумки: расплавит. Паша смотрел на бесконечные изнанки частного сектора, как на детский диафильм, с отрешенной полуулыбкой человека, который никуда не спешит. Он впервые проснулся, зная, что не надо уже ни на какую работу, причем будильник не ставил, а встал все равно рано, без муторного электрического бреда, даже с удовольствием. Начиналась новая жизнь.

Маме только пока решил не говорить, что уволился: зачем с утра, на бегу, огорошивать близких людей. Потом. Все — потом.

— Э! Молодой человек! У тебя телефон! Не слышишь, что ли? — Толстая врачиха приспустила очки.

Да все он слышит. Хотел же отключить звук, да позабыл. Досадливо поморщился...

Ольга звонила с вечера. И ночью. И слала sms, которые он удалял, не читая. Ну а что он ей скажет? Просто боялся услышать ее голос, боялся, что она станет тихо плакать в трубку, дышать со спазмами — отчего захочется броситься с восьмого этажа, ломая хлипкие рамы. Или не будет плакать? С ненавистью отчеканит? Если бы знать, что от нее можно услышать, было бы легче. Да что угодно было бы легче: раз или два за ночь скользнула шальная мысль, полусмешанная со сном, что вот-вот позвонят в дверь, и ворвутся сподручные господина Львова, и раскровят лицо, и станут бить ногами, как Данилу. И даже это можно перетерпеть. Так думал Павел, вскидываясь при торшере, не разбирая уже — что именно ему снится...

— Хосподи! — выдохнула медицинская бабуся, колыхнулась, как белое море. — Ходят и ходят, шумят и шумят!

Паша поспешно сжал предательскую трубку, вышел в стекольный тамбур, оглушительно хлесткий от дверей. Но, решившись глянуть на табло, удивился: это не Ольга названивала. Игорь. Мелькнула даже мысль, что она уже тормошит в истерике его друзей, упрашивает повлиять, позвонить...

— Алло! Ну наконец! Ты где?

— В больнице, — тупо выдохнул Паша.

— Как? Уже? Тебе что — Данила звонил?

Недоразумение разрешилось быстро. И безрадостно. Игорь спешил с новостью: побитый Данила, сколько ни петушился, пошел-таки с утра как миленький в травмопункт. Там осмотрели. Вытаращили глаза. И тут же отправили в стационар больницы «Скорой помощи». Кажется, почки и селезенка, Игорь сам не все успел разобрать и запомнить в нескольких торопливых просьбах: что привезти, что кому сказать.

— Ну и что нам теперь делать? — спросил Игорь в конце поспешного рассказа и, самое нелепое, с готовностью стал ждать ответа.

— Ничего.

— Может, вечером пересечемся, обсудим?

— Ну давай, если хочешь...

От краткого обаяния весеннего утра — дворики, поленницы, чаплинское шатание трамвая на поворотах — не осталось, увы, и следа. Паша яростно шагал от кардиоцентра, только что не расталкивая встречных с тропки. Это надо было влипнуть, да нет — даже не влипнуть самому, а просто всем вокруг попортить жизнь. Он, помнится, обвинял Наташу. Твердил и твердил: мол, как это она могла, бросила, пошла по головам... А сам? Сам по чему пошел? Данила под капельницей. Ольга... Ох, не надо про Ольгу. Стал, отдышался. Слепило до слез. Не надо вообще вспоминать о ней, заколотить все это в памяти наглухо...

Он прыгнул в первую попавшуюся «газельку», оказался в центре. Пересадки, переходы, с мучительным мешением серого дорожного снега, который просто разучился таять. Вернулся домой такими окольными путями, будто путал след, как заяц. Не отвечал родителям. Заперся в комнате. Врубил «Сплин».

За весь день случился лишь один примечательный разговор. Звонок — опять весь сжался — шеф. Нажал на кнопку без особых уже эмоций, потому что — мало ли, наверняка насчет официального увольнения, возврата трудовой книжки и прочей скучной дребедени.

— Привет! — Максим говорил очень быстро. Ни нотки, ни намека на разразившееся. — Ты в курсе про катастрофу в Самаре?

В курсе. Когда Павел пришел домой, родители еще шумно поужасались дневному выпуску новостей, покудахтали, с тем и ушли за картошкой.

Дальше — самое удивительное. Максим затараторил без лишней дипломатии. После сводок из Самары, обрушившихся со всех сторон, клиенты просто оборвали телефон офиса «АРТавиа», как и личный Максимов мобильный. Все в панике. Новый приступ всеобщей истерики: всем срочно нужен очередной тренинг. Они нуждаются в новой промывке мозгов на тему «вы успешные, у вас удачная карма, с нами вы не разобьетесь». И бесполезно взывать к их разуму. Сыпать на голову листовки. Они не просто обманываться рады, им это нужно, как наркотик, во все возрастающих дозах по мере того, как вокруг бьются лайнеры...

И их все больше. Только за полдня Максиму позвонили четырнадцать новых человек. Все они жаждут стать клиентами авиакомпании, которая дает абсолютную гарантию безопасности. Оформлять некогда. Готовить сегодняшнее собрание некогда. Максим зашивается. Он просит Пашу вернуться на работу. Двойная ставка. Сделать надобно столько...

Павел слушал молча (это Максим захлебывался, гнал за рулем). Удивлялся: как можно не уважать себя настолько, что даже после тех слов... Или? Или, наоборот, ощущать себя прущим вперед танком, которого ничем не собьешь с пути? Любые слова — как горох о броню, можно и не замечать, ибо знаешь, что горы свернешь, и шеи свернешь, и никто не в силах помешать? Тогда этому можно только завидовать.

— Але! Чего молчишь? — опомнился Максим, сам помолчал и сменил тон. — Пашка, ну слушай... Давай не ссориться, а? Из-за чего даже, не понимаю... Просто выкинем из головы всю эту хрень и будем дальше нормально вместе работать. А? Мы же с тобой не чужие люди...

Павел понял, о чем речь. Это взбесило окончательно. Отчеканил:

— Больше никогда мне об этом не напоминай.

А когда бросил трубку и полетел на диван под обратно взвившийся «Сплин», подумал: «Ну и я буду как танк. И все мне будет — горох по броне».

Синим-синим вечером город продувало насквозь, ветер казался стерильным, а дорожные хляби, почти теперь не промерзавшие, катали красные огни. Суббота. Народ спешил к телевизорам, к искристым мармеладовым шоу, да проехал единственный на город американский свадебный лимузин, горящий фонариками-вставками, как выросший из шкафа-стенки мини-бар. За ним еще привычно поворачивали головы.

Игорь одиноко стоял у небольшого магазина, куда вбегали и выбегали, на крылечке, полном разжиженного картона. Это так странно. Квартира бабушки Данилы, в которой они тусовались последние полгода, замкнута на ключ, и пойти теперь решительно некуда: поздоровались... взяли по бутылочке темного...

Привычно взбудораженный, всклокоченный, как Ландау, Игорь с ходу выпалил все новости о больном: каков уточненный к вечеру диагноз, сколько лежать да как лечиться, сколько — не пить, когда можно прийти с посещением. (Когда кончится общий для больниц карантин. Шагали мимо подъездов, муравейников чужих уик-эндов, возле одного компания по старинке слушала музыку, но теперь не на двухкассетнике, а напрягая донельзя мобильник.) Паша больше молчал. В итоге сели с пивом на парапет под беспощадными окнами, видимо, поликлиники или ЖЭКа. Огромные кадки с зеленью выдавали казенную сущность. Как и портрет в начальственном, вероятно, кабинете: они, портрет и наши герои, выбеленные окнами до дневной светлоты, смотрели друг на друга.

Игорь быстро исчерпал тему, ради которой встретились, а так как собеседник молчал, то нашел новую, скабрезно улыбаясь, — и неудачно:

— Как там Оля?..

Теперь-то Паша и не хотел сдерживаться. Рявкнул так, что мало не показалось. Как раз часа два назад Ольга прислала одно, последнее sms. Свет в квартире еще не включали, в сумерках скакали столбиками огни эквалайзера — градостроительно, а Павел сжимал и сжимал телефон, решаясь все-таки прочесть. И удалил. Все-таки.

В тишине пили леденеющее пиво. Игорь замолчал, но ненадолго. Он вообще никогда не обижался, и это по-своему тоже уязвляло: казалось, его тоже невозможно ничем задеть. И правда. Минут через пять, как ни в чем не бывало, завел свою пластинку:

— Я вот думаю, что нам дальше делать с «АРТавиа». Наверное, теперь надо...

— Погоди, — не сразу понял Паша, — так ты хочешь все это продолжать?

Они долго и с непониманием смотрели друг на друга.

В последовавшей затем перепалке Паша разразился внезапно целой проповедью:

— Да ты понимаешь, что нельзя так жить? Ты весь в своих дурацких замыслах, которым на самом деле — грош цена, но от них — при этом — страдают реальные люди! Это же тебе не игра в солдатики... Вот мы устроили всю эту байду с листовками. Поиграли в партизан. (И я, дурак, поддался...) Хорошо. Толку никакого нет — это раз. Сегодня в «АРТавиа» придет вдвое больше народу, и не потому что нам не поверили, а потому что... Потому что игра — она и есть игра, она ничем не может кончиться! А Данила в больнице — два! Ты практически сделал друга инвалидом. Вот цена твоих «сочинений». Игорек, очнись уже, тебе не тринадцать лет, пойми, что нельзя так жить, постоянно выдумывая себе все, что вокруг!

— А по-моему, только так и нужно, — неожиданно спокойно парировал Игорь. — Знаешь, какую книжку я больше всего любил в детстве? Про Гека Финна. Притом именно то место, где они с Томом сочиняют похищение негра Джима, которое ставит на уши весь штат. Вот это здорово! Так и надо — сочинять свою жизнь. А как вообще иначе?

Из выбеленного окна смотрел с любопытством портрет: за годы, за которые привыкли к этому лицу, оно будто обрело цельность, законченность. Лицо идеально сводилось в нос, если так странно можно выразиться. Странным оно не казалось. Оно давно впечаталось в подкорку.

Чисто вымытый вечер стоял над городом. И, как всегда в выходной, одни веселились, купались в дружбе и любви, и всего им было много — до блевоты, другие же — в собственном одиночестве, стучали в батареи, плакали в подушки. Темнота, поразбавленная фонарем через лабораторные два стекла, прорезанная ороговевшим от редких поливов щучьим хвостом: квартира, в которой жила бабка Данилы, потом сам Данила, теперь тут встали часы и некому сменить батарейку. Квартира знала и семейный уют, и вдовство, и отвязные тусовки, но культурные слои всего этого уже не нужны. Как легко дорогие сердцу вещи обращаются в хлам. А на другом конце города, напротив — в бликах ложного хрусталя сидели плечом к плечу многие-многие люди и были счастливы. В этот вечер Максим решил провести собрание по-новому, уже не столько вещал с трибуны, а, наоборот, все по очереди рассказывали о себе, запросто, по именам... Им было тепло и светло, чуть терпко от выпитого вина, а главное — очень спокойно и хорошо вместе. И кто же бросит за это камень.

С удивительно легкой головой, ни о чем не думая, шагал Павел по дворам, загребал снег ногами, перемигивался с подъездными лампочками. Из дальнего, через пустырь, кафе вывалил народ, Паша различил даже и невесту белым комом, и через секунду стало понятно, чего ждали: грохнул салют, красные, зеленые, золотые огни расчертили небо. Все веселились. Весь город. Траур не объявили, потому что самолет разбился только сегодня; траур не объявят, потому что погибло так мало людей.