Сероклинов Виталий Николаевич (псевдоним Серафим) — родился в 1970 году на Алтае, учился на матфаке НГУ. Работал грузчиком, слесарем, столяром, проводником, директором магазина, занимался бизнесом. Автор двух сборников — «Записки ангела» (Новосибирск, 2009) и «Местоимение» (Нью-Йорк, 2010). Публиковался в литературных журналах России («Сибирские огни», «Волга», «Конец эпохи») и зарубежья. Живет в Новосибирске.
ВИТАЛИЙ СЕРОКЛИНОВ
*
САНИТАРНАЯ ЗОНА
Рассказы
АСТРОНОМ
Когда Кторов вышел из подъезда, девочка стояла у двери — на одной ноге, поджав другую, босую, — и протягивала Кторову сандалик, розовый, с кожзамовским цветочком-нашлепкой поверх ремешков.
— Пойдем, зашьешь, — строго сказала девочка, сунула сандалет Кторову, прошмыгнула в дверь и легко запрыгала по ступенькам на одной ноге, на площадке первого этажа обернувшись и нетерпеливо мотнув головой. — Ну что стоишь, пойдем!..
Кторов ошарашенно шагнул в подъезд, поднялся на площадку, громыхнул дверью квартиры, пропустил девочку вперед — и только тогда понял, что произошло. Почему-то подумал, что соседка из третьей квартиры наверняка начала бы строжиться на девочку — что, мол, за «тыканье», нашла себе ровню. А может, соседка и слышала, вечно сует свой нос куда не надо…
Девочка, сняв второй сандалик, стояла уже в темной прихожей и, видимо, ждала приглашения пройти дальше. Культурная, угу.
Кторов скинул с ног плетенки, шагнул к пологу, отгораживающему комнату от кухни, одернул плотную ткань и щелкнул выключателем. Девочка замерла, даже приоткрыла рот, потом вдруг захлопала в ладошки и закричала:
— Здорово! Здорово! Я такого никогда не видела! Это ты сам?!
Кторов совсем позабыл, какое впечатление может произвести на новичка его квартира — с блестками золотинок на потолке, «созвездиями» и «галактиками» из бисера, кометами и метеоритами на мебели и на полу. Стена между кухней и комнатой была давно снесена, потому все пространство имело цельный и неземной, во всех смыслах, вид.
Девочка, не дожидаясь приглашения, уселась в старое крутящееся кресло. Кторов хотел сказать, чтобы она осторожнее, там слабая спинка, — но кресло выдержало, пятилетних девочек оно было готово приютить. Кторов пожал плечами, снял с антресолей фанерный ящичек с надписью «2-й отряд», достал оттуда шило с крючком, спички и леску — с леской будет надежнее, чем с ниткой.
Пока Кторов шил, девочка, усевшись поудобнее, перестала болтать ногами, сложила ручки на выскобленном некрашеном столе и строго спрашивала… вернее, даже не спрашивала, а скорее констатировала:
— Конечно, один живешь?..
Кторов кивнул, держа во рту кусочек лески.
— Конечно, постель заправить некому было?..
Кторов, покосившись на скомканное белье на разобранном диване, снова кивнул — уже виновато.
— Конечно, к чаю у тебя ничего нет?..
Кторов снова виновато пожал плечами — откуда, мол. Потом вспомнил, отложил шило, кинулся к кухонному пеналу, на верхней полке чем-то погремел и радостно поставил на стол круглую жестяную коробку с иностранными надписями и розовощекими младенцами на крышке.
— Фон-фа-фе, — пробубнил, так и не вынув изо рта леску.
— Что-о-о?!
— Мон-пансь-е, — покладисто повторил Кторов, выплюнув прилипшую к зубам леску. — Самое настоящее, французы привозили вместе с премией и почетным знаком — а моей не понравилось. — Подумал и, усмехнувшись, добавил: — То есть конфеты не понравились, конечно, а не премия.
Спохватившись, провернул присохшую крышку. Под крышкой оказался запекшийся радужный комок из леденцов. Девочка хихикнула, а Кторов вспомнил, что у него и чая-то нет.
Буркнув, снова с «занятым» ртом: «Сейчас!» — сделал несколько быстрых стежков, затянул последнюю петельку, прижег спичкой кончик лески и поставил сандалик на стол:
— Держи!
Спохватился, шлепнул обувку на пол, девочка сунула ножку внутрь, притопнула, застегнула ремешок, улыбнулась:
— Лучше нового, спасибо! — так и запрыгнув в одном сандалете назад в кресло. Поболтала ногами и стала считать, тыкая поочередно пальчиком в себя и в Кторова, начав с него: — На-златом-крыльце-сидели-царь-царевич-король-королевич-сапожник-портой. Кто-ты-будешь-такой-говори-поскорей-не-задерживай-добрых-и-честных-людей! — Наконец уперлась пальцем в Кторова и спросила: — Ты — сапожник?..
— Не-е, — замотал головой Кторов. — Я — астроном… Ну и физик немножко.
— А шить где научился? — удивилась девочка.
Кторов неопределенно пожал плечами и вздохнул:
— Научили…
— А на кого тебя дольше учили — на астронома или на сапожника?
Кторов задумался, сдвинул брови, будто сам себе удивился — и протянул:
— Ну-у, пожалуй, на сапожника и портного — подольше.
— А зато в астрономии интереснее, правда? И открыть чего-то можно, и вообще — тайны... — мечтательно протянула девочка. — В астрономии есть тайны или уже все изучили? — спохватилась она.
— Полно, — кивнул Кторов. — Реликтовое излучение, например…
— Это какое — которое мамонтовое?
— Ну-у, почти, древнее, в общем, которое образовалось, когда Вселенная возникла. Вот с ним до сих пор выясняют — оно неправильно распределяется, хотя должно одинаково во все стороны… — Кторов спохватился. — Ой, тебе ж, наверное, неинтересно, чего я тут горожу, у меня же напиток есть!
— «Колокольчик»! — захлопала в ладоши девочка. — А мне его не разрешают пить, говорят, что газированные напитки вредны для детей. А тебе тоже нравится «Колокольчик», да? А про Вселенную и мамонтовое излучение мне интересно, рассказывай, — уселась она поудобнее и взяла в обе руки большую кружку с напитком.
— Да я больше к чаю привык, крепкому, очень крепкому, приучили, так уж получилось, — но сладкое люблю, даже в кефир сахар насыпаю, — виновато признался Кторов.
— Ой, а я тоже в кефир сахар насыпала один раз: папа потом так разозлился — зачем, говорит, испортила напиток — и нашлепал меня, а детей бить нельзя! Ты же не бьешь детей? — уже знакомым строгим взглядом посмотрела девочка на Кторова.
Кторов что-то хотел сказать, побледнел, закашлялся, долго пил свою долю напитка, виновато прикрыл нос — в него шибануло газом, — потом, наконец, успокоился и протянул:
— Да жизнь, знаешь, она такая… Всякое бывало.
— Ты бил детей? — Девочка даже спрыгнула с кресла. — Ты что, как тебе не стыдно?!.
Кторов потер и без того красное лицо, вздохнул и зачем-то признался:
— Я не своих, у меня и не было никого, я… других.
— Но тебе теперь-то хотя бы стыдно? — чуть подавшись вперед, спросила девочка.
Кторов подумал и честно ответил:
— Нет, — только сейчас заметив, что девочка плачет, и, растерявшись от этих беззвучных слез, забормотал что-то оправдательное, повторяя: — Ну так получилось, разве ж я знал, что так получится, он же сам — как не человек, а она ж совсем девочка, а он…
Девочка наконец кивнула, вытерла щеки, подошла к раковине, протянула ладошки и обернулась. Кторов, догадавшись, вскочил, включил воду, дал сбежать горячей, подставил девочке табуретку, чтобы было удобнее умываться.
Через минуту они уже снова сидели за столом, и Кторов рассказывал о гравитационной пространственной аномалии:
— Понимаешь, там нет ничего, насколько нам известно, а ведь притягиваются галактики, летят в ту сторону с огромной скоростью! Говорят даже, что это вход в другое измерение, другой мир — полностью идентичный нашему, только с некоторыми другими постоянными и еще какими-то сдвигами в основополагающих законах.
— И там тоже есть сапожники и портные! — обрадовалась девочка.
— И цари с царевичами, куда ж без них, — кивнул Кторов — давно у него не было столь понимающей аудитории. — Погоди, ты еще не видела модель Солнечной системы, там тоже не так все просто!
Откуда-то из-за шкафа была извлечена сложная конструкция, к которой Кторов стал торопливо прикручивать шарики разного размера и плоские диски. Последний шарик искали вместе долго, наконец нашли завернутым во фланель и положенным в запылившуюся вазу в верхнем шкафу. Когда Кторов снял фланель, девочка ахнула — шарик оказался самодельным глобусом, с бисеринками-городами, с голубой эмалью океанов и хрусталем Северного и Южного полюсов. Кое-где бисеринки осыпались, да и эмаль поцарапалась в районе Галапагосских островов, но шарик все равно был прекрасен.
— Это ты сам? — удивилась девочка.
— Сам, — скромно потупился Кторов. — Еще до того, — зачем-то добавил он, но девочка не переспрашивала, она разглядывала моря и океаны, находила что-то знакомое и сообщала, что вот тут она была, папа с мамой ее туда возили, папа тогда очень разозлился, когда она взяла напиток в маленьком холодильнике в гостинице.
Потом Кторов показал, как движутся планеты вокруг Солнца, и голубоватый самодельный шарик Земли был красивее всех — и крошечного Меркурия, и красноватого Марса, и даже Сатурн со всеми своими кольцами поблек на фоне земного бисера и хрусталя.
За окном уже начало темнеть, а Кторов, увлекшись, продолжал рассказывать о законах гравитации, о скоплениях галактик и «темном потоке», заняв моделями весь стол и время от времени засовывая в карманы запчасти от импровизированной Вселенной…
Спецназ выбил дверь, когда Кторов рассказывал девочке о галактических пузырях. Кто-то из военных влетел в окно, сбросив все со стола и накрыв собой девочку, остальные уже тащили Кторова по полу, отдавая короткие приказы и сигнализируя друг другу жестами о завершении главной фазы операции…
Когда Кторова увезли, у дверей подъезда продолжали толпиться зеваки. Участковый, которого из квартиры вежливо выпроводили более высокие чины, вполголоса рассказывал интересующимся, нервно посмеиваясь, о том, что с девочкой сейчас работает психолог, кажется, успели вовремя — кто их там знает, этих маньяков, когда бы он решил потешиться. С возражениями, что за Кторовым вроде бы не замечали ничего такого, участковый охотно соглашался, только уточнял, что так просто человека по «детской» статье не посадят, а Кторов по ней оттрубил от звонка до звонка без всяких УДО. Про тот суд участковый разъяснял всем желающим: по его словам, потерпевшая на следствии куда-то потерялась и слова Кторова о том, что он защищал девочку от пьяного балбеса, оказались против слов «искалеченного ребенка». «Ребенок», правда, уже в десятом классе был на голову выше Кторова, но судья видел перед собой справки из больницы о травмах средней тяжести и самого пострадавшего — в гипсе и на костылях. А показания его одноклассников, правдивые или выдуманные, о том, что учитель Кторов регулярно применял к ним «физическое насилие», стали лишним подтверждением характеристики личности подсудимого. Участковый тогда как раз учился в школе милиции, и их водили на процесс, как на занятия, — он и жену Кторова видел, ушла она, еще во время процесса ушла. И не помогло Кторову заступничество какой-то дурацкой французской звездной академии — судья даже разозлился, посчитав, что его разыгрывают этим письмом и надуманными регалиями Кторова с перечислением открытий — каких-то «темных потоков» и «непостоянных постоянных». Был бы такой умный — не учил бы дебилов в школе и сам бы не загремел под фанфары, — хохотнул участковый…
В припаркованном неподалеку микроавтобусе психолог, немного растерянная молодая дама в строгом брючном костюме, объясняла плачущей женщине, что все в порядке, дебрифинг не выявил серьезных нарушений в психике ее ребенка, но стоит показаться врачу — последствия могут проявиться в любой момент, нынешнее поведение — это обычное для так называемого «стокгольмского синдрома» дело.
За соседним столиком девочка лепила из пластилина и собранной отовсюду проволоки странные конструкции, напоминающие Солнечную систему.
Дежурный в ОВД, недовольный нашествием многочисленного начальства, в погонах и без, привычно пробежал глазами опись вещей задержанного. Тут все было понятно: шило, моток лески, короткий нож, похожий на сапожный, — стандартный набор маньяка. Необычным было только наличие крохотного шарика с бисером городов и эмалью океанов. Дежурный хотел было прихватить его для дочки, да уж слишком много народу сегодня оказалось в отделе, ну его, еще успеет разобраться с вещдоками этого Астронома, как уже прозвали его ребята.
В опечатанной квартире Кторова свет горел всю ночь. Шторы, при Кторове всегда задернутые, теперь были открыты — с улицы можно было разглядеть созвездия на потолке, сломанные диски от Сатурна на сдвинутом в угол выскобленном столе и бутылку из-под «Колокольчика». К утру лампочка на потолке перегорела, и в комнате стало темно и серо.
Как у всех.
САНИТАРНАЯ ЗОНА
На столе со вчерашнего вечера остались крошки под скатертью — кажется, их смела туда окающая соседка, когда раскладывала по многочисленным полиэтиленовым мешочкам оставшуюся после трапезы копченую пахучую колбасу и крупно нарезанный хлеб. Андрей не вытерпел, достал из кармана пакетик с влажными салфетками, отогнул скатерть, аккуратно собрал крошки, сходил к нерабочему тамбуру и выбросил получившийся кулек в ящик возле туалета. Проводница дежурно прокричала о закрытии туалета на санитарную зону: «Проспамыши, поторопитесь!..»
Кажется, так говорят на Луганщине — проспамыши, — наверное, поезд украинского формирования. Это ж сколько суток они мучаются в железных коробках от Харькова до Владивостока и обратно — больше двух недель? В саже, без душа, убирая за всякими алкашами блевотину и разбитые бутылки, — б-р-р!.. Нормальный-то человек поездом не поедет, только алкаш или командировочный, как он.
В его купе уже все встали, соседка даже успела накраситься. Сосед потирал жидкую бороденку и недоуменно рассматривал пустую бутылку из-под дорогого коньяка — ее, уже порядком початую, вручили ему на перроне сотоварищи, провожая вчера вечером в Омске. Следом в пакете под столиком обнаружилось пиво — три жестяные литровые импортные банки зеленого цвета, каждая обмотана вафельным мокрым полотенцем, явно гостиничным, — «чтобы не грелось». В вагоне и правда было душно, в Новосибирске все просили вторые одеяла и тоскливо смотрели в окно на кучи нерастаявшего снега в околках, а начиная с Петропавловска пахнуло настоящим летом — с грозой и дождями.
В Кургане дождь прошел совсем недавно, еще пахло озоном на пустынном перроне. После шумного, даже ночью, Петропавловска-Казахского — непривычно. У «казахских», вполне себе русских, торговцев соседка Андрея купила круглый, будто громадная клоунская шайба из циркового реквизита, магнитофон и шесть батареек («лучше „верты”, зуб даю!») к нему. Магнитофон, конечно, не работал, неожиданно в динамике прохрипело какое-то местное радио с концертом по заявкам, но и оно пропало, икнув.
Сосед икнул вместе с радио, допивая пиво прямо из банки, и только тогда предложил Андрею присоединиться. Пока Андрей отказывался, стараясь, чтобы это выглядело не брезгливо, соседка уже забросила так толком и не заработавший магнитофон в отсек для белья и подсела к Андрею, протягивая через стол соседу пустую кружку, — оказывается, предлагали ей. Сосед, проливая пену на скатерть, разлил из новой банки шипящий продукт — себе в стакан из-под то ли чая, то ли остатков вчерашнего коньяка. Андрей отвернулся, чуть прикусив губу и закрыв ненадолго глаза. Было почему-то не жарко, даже немного знобило — может, из-за грозы.
Сосед наконец допил стакан, отставив его подальше, — рука немного тряслась, — откинулся назад, сдернув штору и чуть не сорвав проволоку, на которой держались кольца, потом снова тяжело нагнулся к столу, посмотрел в окно и, куражась, протянул:
— Курга-а-ан…
Поезд дернулся последний раз, мелко задрожал и остановился. Снаружи через приоткрытые окна что-то забубнил громкоговоритель на столбе, потом раздался громкий щелчок. Сосед Андрея подался еще вперед, заулыбался и шепнул:
— Сейчас-сейчас…
Громкоговоритель снова щелкнул — и, наконец, женский голос сообщил:
— Пассажирский поезд Владивосток — Харькив прибыл на второй путь. Будьте осторожны!
Во второй раз поезд объявили с номером, но «Харькив» с украинским прононсом остался на месте.
— Это у них всегда так, еще с допотопных времен! — весело сообщил сосед. — Я однажды здесь остановился по делам, так не поверите, специально ходил на вокзал — узнать, почему и отчего у них так. Вы бы еще Москва — Пекин на китайском объявляли, говорю.
Соседка, пригубившая совсем немного, почему-то покраснела и грудным голосом поправила:
— Не-е… Москва — Пекин тут не ходит, я точно знаю, я ездию. Ездила, вернее, — еще больше покраснела она.
— Ну да, не в том дело, а в…
В общем, выяснилось, история печальная: работала на объявлениях одна барышня, еще в восьмидесятых. Вот она была как раз оттуда, из Харькова, аутентичная, так сказать. Потом, позже уже, заболела барышня, а подружки-сменщицы так привыкли к ее говору, что продолжали за ней повторять — только про этот поезд, остальные-то они нормально озвучивали. Ну как бы реквием такой, что ли, — ее ведь не вылечили, ту самую, из Харькова. Так до сих пор и объявляют: два раза в день, в один час — поезда-то эти встречаются в Кургане и стоянка до-о-олгая, так что те, что едут «оттуда», видят тех, кто «туда» едет, — такое вот совпадение…
Андрей, глядя в окно, услышал, как стукнул о стол стакан соседки, потом снова зашипело. Соседка зачем-то сказала, что «Реквием» они проходили в школе, так что слово ей знакомо, начиталась той, — она задумалась, вспоминая, — Цветаевой: «Я тебя никогда не забуду, ты меня никогда не увидишь…»
Сосед мелко захихикал, потом, чуть всхлипывая от смеха, стал что-то говорить про молодость и его школьные годы, когда Ахматову и Цветаеву не проходили, но и с Вознесенским не путали, потом стал увещевать обиженную соседку и рассыпаться комплиментами — дальше Андрей уже не слушал, извинившись и еле протиснувшись между столиком и коленками соседки: хотелось выйти на перрон и вздохнуть полной грудью, но, оказывается, двери вагона снова закрыли — «подвижки состава». Все правильно, тут ведь меняют электровозы, вот и дергают вагоны туда-сюда.
Когда Андрей вернулся, на столе уже стояла третья банка пива, но о ней совсем позабыли: сосед увлеченно рассказывал, а соседка только охала. Андрей снова пробрался к окну, прижал горячий лоб к прохладному стеклу и услышал знакомую, из недавней прессы, фамилию:
— …Слепцов этот — вполне вменяемый оказался. Собрали светил со всей Сибири, московского профессора пригласили, из Ростова специалистов вызвали, я приехал — и все, как один, говорят: вменяем!
— А как же он тех девочек-то?.. — ахнула соседка. — Разве ж нормальный такое сотворит?!
— На это есть термин — «маска нормальности». На английском это… забыл, — махнул рукой сосед. — Это понятие в семидесятых вывели — у них, конечно, у нас-то уже позже, когда признали существование вот таких типов. Это значит «поведение, направленное на соответствие принятым в обществе нормативам». То есть при наличии у носителя волевого контроля за поведением обнаружить его почти невозможно. А самое главное — между своими «всплесками» он абсолютно нормален, хватает кому раза, кому двух в год, чтобы дальше соответствовать нормам поведения в обществе.
— Это что ж, они такие умные, что всех обдуривают? — снова по-детски отреагировала соседка.
— Да нет, ай-кью у носителей редко зашкаливает, но и ниже среднего не опускается — вполне себе с интеллектом люди и даже с высшим образованием, что, конечно, одно из другого не вытекает, но все же…
Сосед потеребил бороду, что-то вспоминая и, кажется, играя на публику.
— Кстати, хороший вопрос — в общем-то, носители «маски» выделяются интересом к новостям, к криминальной хронике, следят за СМИ, обладают широким кругозором, в курсе последних событий в культурной и общественной жизни, — словом, не обычные прожигатели жизни. А еще очень часто — непьющие, неконфликтные, патологически чистоплотны, дома все хозяйство на них. В общем, идеальные семьянины.
— А как же семья, у них же семьи есть, — неужели в семье не видят, куда их папа или муж… забрел? — всерьез заинтересовалась темой соседка.
— Семьи — есть, как правило. И даже очень хорошие — там носитель и детей любит, и жену не обижает. Но одновременно с этим у них страх, что в их семье все пойдет наперекосяк, некоторые из носителей как раз и срываются — именно на собственных детях, как тот австриец или немец, который дочку в гараже двадцать лет держал и насиловал.
Андрей хотел поправить — восемнадцать, — но промолчал, продолжая глядеть в окно.
— Но такие, у кого переносится на семью, — редкость. Чаще за семью, наоборот, мстят. С Колокольцевым в детстве папаша чего только не вытворял — вот тот и вырезал целые семьи на хуторах, когда из армии вернулся. До армии-то он только кошек мучил, а уж после дедовщины понеслось у него, потом признавался, что и сам «хапнул», и другим «жизни дал», — это он про дембелей своих и про себя, когда «дедушкой» стал.
А многим-то и армии не надо — хватает примера родителей. Юра, сын того, ростовского, я же с ним разговаривал, признавался, что ему снится, как он… Ну, в общем, сны-то он не воплотил, но свое пожизненное получил — подружку порезал, восемнадцать ножевых, а потом еще и папе решил подражать, поиздевался над телом.
— Я читала, — допив второй стакан, соседка совсем осмелела, — что за этого, ростовского, сколько-то зазря посадили и даже расстреляли, в то еще время, до моратория. Жалко людей-то, ни за что ведь, а у них семьи, детки…
Сосед набулькал себе стакан, остатки вылив собеседнице, вздохнул, выпил, не отрываясь, до донышка, утер капли с бороды и, вскинув брови, покачал головой:
— А — зазря ли?.. Не знаю, как с ростовским, но с тем, что по хуторам бродил, Колокольцевым, там не так все просто было. Был человек, которого взяли по ошибке, — кровь той группы, поведение странное, веревка с крюком в сумке, ну и еще там, конечно, улики — за уши притянутые, понятно, но начальство же требовало раскрытия, можно и следаков понять, работал я с ними, тоже люди, тоже человеки, ошибиться могут. Хотя цена той ошибки — жизнь… Ну так вот, уже потом, когда отпустили невиновных, следователь ко мне пришел и неофициально показал кое-какие материалы о том… «невиновном». И вот что выходит: в чужих преступлениях его действительно обвинили, но материалы-то свидетельствовали за то, что и сам он в ту же сторону смотрел. Или не смотрел, а успел что-то совершить, теперь и не узнать. И такой, из «невиновных», не один, — значит, не просто так их вычисляли, методика верная была, это уже на следственных действиях вектор менялся, а доведи дело до конца — нового «носителя» нарыли бы. У этого-то, которого выпустили, когда садился, трехлетняя дочь была, вышел — ей шесть. А через месяц его в собственной сарайке балкой по голове хлопнуло — подпорка сгнила. И вот тот следак мне и рассказал, только без бумаг и записей, что с балкой — жена ему устроила. Что уж там муж с ее дочкой до отсидки делал — даже рассказать не могла, только плакала. «До», подчеркиваю, а не «после» — там бы понятно было, психику опустили в тюрьме, со всем остальным опущенным естеством.
Сосед поискал глазами стакан. Увидел пустой с каплями на донышке, попинал банки под столом и, чуть качнувшись («пар-р-рдон!»), завернул в сторону купе проводников. Соседка, ойкнув, тоже выскочила — в другую сторону. «Надо полагать, — три литра выдули и сидят, будто не в себя пили…» — с неприязнью подумал Андрей, проводив глазами обоих и снова отвернувшись к окну. В коридоре протопали туда и обратно — биотуалет оказался только со стороны рабочего тамбура, второго не установили, хотя за билеты дерут…
Громкоговоритель что-то пробурчал, но слов было не разобрать — вернувшийся сосед зашипел новой открываемой банкой, холодной, синей, с цифрой на боку. Какое-то время все молчали, потом, будто вспомнив, соседка отхлебнула из вновь наполненного стакана и спросила:
— А что ж делать-то, как с ними быть, — может, находить заранее, пока они еще не набедокурили, и лечить. Ну или… не знаю… в тюрьму садить.
— Ну-у, — протянул сосед, — в тюрьму их пока не за что, а лечить… Вообще, выходит, что у таких вот... носителей — три пути. Первый — ждать, когда прорвется, и выплескиваться, чередуя нормальные периоды с... Второй — успеть осознать, куда их приведет внутренний раздор, и к специалисту бежать. Но к кому — это еще вопрос. После южных дел тамошний профессор кафедры психиатрии даже создал целое подразделение на кафедре, где предлагал помощь вот таким, кто перед гранью успел остановиться. Но после того, как выяснилось, что двое из его бывших пациентов устроили кровавый карнавал — только теперь они и в себе разобрались, и как маскироваться поняли, и что делать, чтобы их не вычислили, вразумели, лечение то следствию боком вышло. С другой стороны, кто знает, скольких этот профессор остановил. Хотя… — сосед неожиданно вздохнул, — может, это они так маскируются, ученые теперь.
Он снова налил полный стакан и выпил его, как в прошлый раз, не отрываясь, продолжив:
— Ну и… третий путь есть. Кто-то ведь из них до конца все четко о себе осознает — и понимает, что подвергает близких и не только близких опасности — и страдает из-за этого. Искренне страдает. Но ни к каким докторам уже не пойдет. А вот в петлю полезть — может. И откровенно говоря, такой путь — самый лучший для нас всех, хоть и нельзя так говорить, особенно, — он пьяно ухмыльнулся, — тем, кто клятву Гиппократа давал.
Сосед снова откинулся назад, успев бросить за спину подушку и пробормотать:
— Надо же, совсем ничего выпил, а как понесло меня, — в грозу у некоторых особей все чувства обостряются, атмосферное давление так влияет, научный факт. А у этих, про которых я, — у них, кстати, по статистике, замечены всплески именно в такие дни, тоже ведь люди, хоть и особи…
Андрей подождал, когда соседка уйдет, вышел из купе, посмотрел из тамбура на перрон, осторожно спустился, держась за поручни, достал пакетик с салфетками, протер ладони, сделал несколько шагов к бетонированной яме соседнего пути, неловко спрыгнул туда, сжимая в руке скомканную салфетку, присел перед рельсами, пожал плечами, протер уже подсыхающей салфеткой маслянистый рельс и положил на очищенное место голову, с трудом подогнув коленки. Рев сигнала электровоза он уже не слышал.
Громкоговоритель щелкнул, женский голос о чем-то хихикнул и пропел:
— Будьте осторожны! Поезд Харькив — Владивосток прибывает на третий путь.
КОНЦЕРТ ПО ЗАЯВКАМ
Кто разрешил, кто разрешил, кто разрешил, — громко шепчет ей мама и больно, даже через толстые колготки, раз за разом шлепает ее ладонью. Это моей крестной подарок, ты понимаешь, что ты наделала, как только потерять умудрилась, вторую ведь не потеряла, у меня теперь от крестной ничего не осталось, это же чужое, неужели вас в первом классе не учили чужого не трогать, — и не вздумай мне тут слезы разводить, бабушку разбудишь, марш в ванную, паршивка этакая!
В ванной тихо, только бормочет что-то старый приемник в углу. Стены в ванной обшиты чем-то звуконепроницаемым, это осталось еще от папы, он тут, в бывшей коллекторной, работал, проявлял фотографии, а приемник — для музыки, он всегда ее включал, чтобы не было скучно. Это ей рассказала мама, сама она папу не помнит, даже фотография на эмали на большом мраморном камне ей ничего не напоминает — она была тогда маленькой.
Она поворачивает на приемнике белый, с позолоченной кромкой кругляш, включает до отказа воду и начинает плакать — сначала негромко, совсем по-детски, хныча и всхлипывая без слез, а потом слезы текут из ее глаз все сильнее и сильнее, она смотрит на себя в старое, окислившееся по краям зеркало в медной раме и видит маленькую семилетнюю девочку с припухшим от слез лицом и серьгой, свисающей с мочки правого уха, — маме так и не удалось выдернуть единственную оставшуюся сережку. Сережка необычная, с маленькими серебряными стрелками на золотом циферблате. Стрелки стоят на «без пяти двенадцать», в середине крошечный камушек, «солнце», — на этих часиках полдень без малого.
В дверь давно кто-то стучит, но она уже ничего не слышит, кроме себя и хрипящего радио с «концертом по заявкам радиослушателей»…
…Она поправляет волосы, будто случайно касаясь его плечом, а он такой дурачок, — кажется, он не понимает, он и вправду пришел «подтягиваться», ему никак не дается химия, а их класс везде на первом месте, и только он их тянет вниз, возьмись-ка за него, говорит их классная, иначе нам не видать первого места в школьном соревновании и путевки от гороно уйдут другим. И она уже давно не смотрит в учебник, она смотрит только на него, а он совсем осмелел и рассказывает ей что-то уморительное, и они хохочут вдвоем, соприкоснувшись плечами и не стесняясь этого, и посреди их смеха мама кричит ей, что у нее смена и давление, что ей сегодня в ночь, что понавела тут и нечего корябать ножками табуреток пол, неужели нельзя поаккуратнее, и он сначала прыскает, считая, что это шутка, но потом понимает, и она смотрит на его понурую спину в окно, а потом бежит в ванную, включает громкость на полную и плачет, сев на пол и прижав ладони к горящим мочкам ушей…
…Не бойся, говорит она ему, не бойся, мама всегда так, а вообще она хорошая, ты ей понравишься, ты ей еще понравишься, ты только не обижайся на нее, она знаешь какая была, я тебе сейчас покажу, они там вместе с бабушкой, когда она еще жила у нас, у меня где-то в альбоме есть, я сейчас достану, ты побудь здесь, а маму не бойся, даже если она сюда зайдет.
И потом она шепчет маме, — что, что ты ему сказала, почему он ушел, что ты могла ему сказать такого, я ведь вышла совсем ненадолго, что ты ему сказала, ну что. Про это «что» она спрашивает и завтра и послезавтра, каждый раз после того, как видит в институте его, прячущего от нее глаза. Но мама молчит, а она устала, и все, что она может, — запереться в ванной, включить музыку на полную громкость и плакать, плакать так, будто все случилось только что, хоть и прошло уже много месяцев и лет…
…И она возвращается с маминой работы, там говорят, что маму очень любили и что она всегда поступала по справедливости, смотрите, на поминки пришли даже те, кого мама критиковала, она у нас была настоящий боец, а теперь давайте, девочки, споем любимую песню покойной, вот дочка и начнет…
Она бездумно ходит по дому, впервые жалея, что у них нет телевизора, — теперь надо учиться говорить «у меня», думает она, — она зачем-то переставляет кадки с цветами, вздрагивая от грохота упавших кухонных табуреток, она поправляет свое фото на полочке у маминой кровати, раскладывает одежду на «постирать» и «починить», убирает отобранное в пластмассовую корзину, стоящую в старенькой ванной, а потом вдруг запирает изнутри дверь, поворачивает на приемнике до упора сломанный регулятор громкости и смотрит, смотрит на себя в зеркало, не замечая на постаревшем лице слез, стекающих в ямочку на горле, где висит на простом шнурке сережка с циферблатом.
Она не знает об этом, но где-то под старенькой ванной лежит другая сережка с похожим циферблатом, все с теми же «без пяти двенадцать», только вместо «солнышка» там крошечная «луна» из темного камня, а значит, на тех часах полночь без малого.
А по радио снова передают «концерт по заявкам».
НУМЕРОЛОГИЯ
Он не удивился, услышав в новостях про тот самолет. Он все понял про рейс еще в ту минуту, когда свел к единичному разряду номер рейса, а потом и цифры из названия самого лайнера. И то и другое сводилось к девятке.
Нет уж, это как-нибудь без него — лететь, зная, что вокруг эти проклятые девятки, он не собирался. Неужели никому из летчиков, зацикленных на разных глупых приметах, но не понимающих элементарной нумерологии, не пришло в голову, что полет с девятками может обернуться неминуемой катастрофой? Ведь это число — граница и предел, за ним ничего нет, только океан и забвение, разрушение и зло, потому что это еще и перевернутая шестерка!
Ну, в общем, не полетел и не полетел, чего теперь говорить об очевидном для него и непрозрачном для тех, кто оказался в этом летучем ужасе. Жаль только, что так и не побывал, как планировал, первый раз в чужой стране — остальные рейсы под сроки отпуска не подходили, а выпрашивать у начальства лишние отгулы он как-то не привык.
Хорошо теперь стало — летай куда хочешь, никто тебе не запретит. А раньше в их «ящике» брали подписку, контролировали даже поездки в Прибалтику, чего уж говорить о какой-нибудь Болгарии.
Он устроился сюда еще в восьмидесятых. Пришел не просто так — долго выбирал место работы как уже сложившийся специалист в области гидродинамики, ибо еще на третьем курсе с будущим шефом создал такой действующий макет аппарата с изменяющейся геометрией крыла, за который их чуть ли не в полном составе творческого коллектива «пытали» в негостеприимных стенах местного «Пентагона», как любовно называли в их городе и впрямь пятиглавый дом с красной табличкой на стене, где могли разрешить, а могли и наказать за что угодно.
Следователям с водянистыми глазками и с полками стеллажей за спиной, заставленными многочисленными папочками, где была, наверное, и его, — этим следователям, зачитывающим ему сухую справку о создании в США алгоритмов, позволяющих просчитывать возможные и только предполагаемые процессы при полете вот таких аппаратов, им было интересно — откуда он и его «подельники» смогли подобрать методику, обогнавшую штатовские суперкомпьютеры и годы труда тысяч людей.
А он слушал все это, на что-то кивал, чему-то улыбался, а сам думал: какие, наверное, счастливые люди тут работают, в этом здании, где сама пятерка помогает им быть проницательными и всезнающими, одухотворенными и владеющими всеми стихиями Вселенной, особенно пятой — эфиром...
Позже он устроился в «почтовый ящик», который обозначал ту же пятерку, — с ней ему всегда везло, не зря же те студенческие «пентагоновские» разборки закончились уважительной рекомендацией сурового ведомства и открытыми дверями сразу нескольких КБ, на выбор.
А дальше... дальше была работа — интересная, творческая. Коллеги — они просто не мешали, этого было достаточно. Хоть их число тоже было оптимальным для творческого коллектива: это сложилось как-то случайно, несмотря на то что в разное время у них отбирали и добавляли «ставки». Так или иначе, хоть разделяя ставки, хоть замещая друг друга, но в коллективе всегда было семеро — предел созидательства и божественное число, не зря во всех культурах о нем ходят поговорки, ему соответствуют дни творения, печати и престолы...
Он так и не рассказал никому, как работает, как творит, как высчитывает то, что пока не может посчитать ни один, даже самый мощный компьютер, включая полусекретный штатовский, находящийся где-то под грудой скал и толщей земли.
А все было просто: любая вещь, любая модель, исходящая из его рук, любой проект, месяцами вычерчиваемый на ватмане, набросанный за три минуты на салфетке в кафетерии или созданный новомодными тридэшными программами, — все они должны были иметь в себе конечное число восемь. По сложной, понятной только ему схеме суммировались ребра жесткости, вектора движения, плечи и волновые переходы — и, вуаля, все готово, если вожделенная восьмерка стояла в его подсчетах твердо и убедительно.
Нет, он мог согласиться с чужим проектом (только не своим!), где окончательным числом было шесть, — для него шестерка была символом невнятности, свободы дальнейшего выбора, когда все еще можно поправить — опытным путем, доведя, докрутив, дострогав изначальную «рыбу». В шестерке не было ничего страшного, если она была одна и не грозила стать окончательным знаком.
Но восьмерка — не зря в Азии она символ счастья, а у буддистов — часть их главного знака — колеса с восемью спицами. Пифагор считал восьмерку гармонией, а уж что творилось в одной из почитающих восьмерку стран, когда там продавались телефонные и автомобильные номера с восьмерками, — об этом даже в новостях сообщали.
Про магию чисел он рассказал стороннему человеку только однажды. Но сторонней ее, ту, которую он встретил в тот вечер, назвать было нельзя.
Это случилось с ним в первый раз и, он опасался, в последний. Она работала в их Вычислительном центре, а потом, когда ВЦ расформировали и больше не стало огромного, хорошо вентилируемого, от этого чуть морозного зала со стенами, заставленными полупрозрачными стеклянными ящиками с крутящимися бобинами, — вот тогда он и познакомился с ней. Она перешла в их головной офис на должность экономиста — из мира бейсика ей было сложно прыгнуть в нынешний мир скоростей и информации.
Как же он тогда увлекся — ночами он просчитывал их будущее, которое было для него тройкой — числом с настоящим, прошлым и будущим, числом, созданным из хаоса, сотворения мира и освящения его, числом трех начал — неба, земли, человека... А еще, о чем он не говорил даже ей, это было число их семьи: его, ее и маленького человечка, которому, только ему, он бы когда-нибудь доверил все свои секреты и расчеты, с которым он бы мечтал...
Эх, да что там говорить. Закончилось все так же внезапно, как и началось, — ее обманом.
Он ведь чувствовал, давно чувствовал где-то подвох. И вот извольте — только на ужине с ее мамой, пока его будущая избранница щебетала о нарядах и подвенечных платьях, он, рассматривая старые семейные фото из ее архива, обнаружил вдруг надпись на черно-белой фотографии с мелкими зубчиками по краям, где она, совсем кроха, сидя под елкой, обнимает старого пластмассового Деда Мороза с облупившимся носом и почти белой головой. В левом верхнем углу было написано: «День Рождения Анютки. 1.01.1970».
— А почему — первое января? У нее же день рождения тридцать первого декабря, — разве нет? — спросил он чуть осипшим голосом.
— Да родилась-то она первого, как сейчас помню, — словоохотливо поделилась будущая теща, — в ноль часов семь минут, ну а записали ее тридцать первым, акушерка и посоветовала — иначе, говорит, первого разве ж отпразднуешь день рождения, никто в гости не придет, все же после встречи Нового года дома лежат, таблетки глотают и чай пьют. Ну вот и получается, что мы для своих — первого празднуем, а когда собираем кого-то — то вместе с Новым годом. А Нюточке нравится, она и не против, даже рада — один праздник в другой переходит, получается.
И как же он сразу не догадался, даже почувствовав неладное в самом начале знакомства! После такого ошарашивающего сообщения он заперся в ванной и лихорадочно стал царапать числа прямо на ладони найденным карандашом для теней, потом на зеркале, на рифленом мутном стекле двери...
Все сходилось — теперь их «общим», суммарным числом была четверка. Четверка, которую он избегал всю жизнь, которая во все времена в древних культурах была признаком несчастья, а в Китае соответствовала еще и иероглифу «смерть». И вот теперь он, как никогда, был близок к тому, чтобы самому, собственными руками создать проклятую четверку...
Выбор был простым, но расставание — ужасным. К счастью, она уволилась через две недели, и за прошедшие годы он почти не вспоминал о ней, о том, как они гуляли по старому парку, как она шутливо считала ступеньки, а он, когда она доходила до «неправильных» чисел, перепрыгивал «несчастливые» ступеньки, иногда через весь пролет, как в детстве, когда он прыгал сразу через девять ступенек, на десятую, — он уже тогда начал постигать магию чисел.
Он не жалел: все-таки двое — это число невежества. Нет, новейшие исследования дают основание предполагать, что двойка — это еще и число мудрости, но односторонней, «материнской». Если в двоичной системе она и хороша, то в семейной жизни двойка — изначальное несчастье. Несчастье, возможно, от того самого невежества. А может, от излишней мудрости, пусть и материнской.
За окном уже стемнело, новости на экране давно закончились, пошла заставка о каком-то конкурсе, где непрофессиональные пары должны были то ли петь на льду, то ли демонстрировать еще более заковыристые умения. Но что они могли сделать вдвоем? — сплошное незнание магии чисел.
На улице кто-то выстрелил из ракетницы, и во дворе стало ослепительно светло. Он стоял у окна, расплющив о холодное стекло нос, и думал о том, как же здорово, что он огражден от окружающего невежества тайным знанием.
Наверное, есть и другие, но сейчас он один, сам за себя. А единица — это Первопричина, Бог, основа всех чисел и начало начал.
Совершенное число.