*
РУЧЬИ ГОРОДА КИЕВА
Н а т а л ь я Б е л ь ч е н к о. Бродяга/Беглец. Дрогобыч, «Коло», 2010, 92 стр.
Н а т а л ь я Б е л ь ч е н к о. Боковое зренье. — «Октябрь», 2012, № 3.
В апреле 1988 года мы с институтским приятелем Костей решили отметить успешную защиту дипломов поездкой в Киев. Оба были там в первый раз.
Всем известно, что древние города не стоят, во-первых, без праведника, а во-вторых — без хотя бы одного городского сумасшедшего, знатока местных древностей и легенд, подкарауливающего нашего брата, доверчивого туриста-москаля, в самых неожиданных местах. Кто-то подобный изрядно напугал нас в пещерах Лавры — таинственно, с присвистом, шепнул, проходя мимо: «А вы знаете, молодые люди, что здешние пещеры прокопаны аж до Карпат? Так что аккуратнее, не отклоняйтесь в сторону…»
Когда через много лет на фестивале «Киевские лавры» я рассказал эту историю кому-то из местных литераторов, то услышал в ответ: «Вряд ли до Карпат. И копать замучаешься, и издавна в Киеве главная задача — пробиться к свету, на поверхность. Червяком ли, травой ли, ручьем, родником…»
Эта история не зря вспоминается в начале разговора о шестой поэтической книге поэта, переводчика и литературоведа Натальи Бельченко. Дело не только в том, что книга эта вышла в Прикарпатье, в Дрогобыче близ Львова. И не в том опять же, что Бельченко активно переводит на русский карпатских поэтов, а, например, такой блестящий мастер западноукраинского поэтического необарокко, как Игорь Рымарук, знаком русскому читателю во многом благодаря ее переводам.
Наталья Бельченко живет в Киеве. И стихи ее — это даже не столько воплощение «гения места», сколько порождение одного из домашних ларов города-дома или же тотемного зверька — белки (устойчивый в стихах Н. Б. мотив игры с собственной фамилией), говорящего-шепчущего о сути этого места (мiсця). И несомненные мотивы упомянутого выше литературного необарокко в этих стихах хотя и присутствуют в цветистой игре словами и образами, но затенены торопливой игрой светотени, присущей городскому и живому природному (а украинские города естественно и легко врастают в природу) пейзажу:
Проходишь улицей такою,
Какой бы мог — лет сто назад;
Мутится в голове весною,
Тишайше домики стоят.
Одни — разбухли и набрякли,
Другие — в землю подались,
Кусты кусками мокрой пакли
Законопатили карниз.
Где, может быть, Микола Зеров
Шел, на латыни бормоча,
Еще шуршат обрывки скверов
И ждет пожара каланча.
Сам город, щеки подставляя
То кулакам, а то губам,
На звон последнего трамвая
Приоткрывает двери нам.
(«Проходишь улицей такою…»)
Бельченко прямо называет имя, открывая культурный код, предшествующий ей и продолжаемый ею. Микола Зеров — украинский поэт, литературовед и переводчик, лидер литературной группы «неоклассиков», блестящий латинист и переводчик античной поэзии, расстрелянный в 1937 году в печально известном карельском урочище Сандармох. И эта отсылка ведет нас еще к одной особенности поэта Натальи Бельченко. Она, как ни один другой из современных авторов Украины, является именно украинским поэтом, хотя и пишущим на русском языке, поскольку наследует в первую очередь местной поэтической традиции. Поэзия Бельченко — неотъемлемая часть той современной украинской поэзии, что формируется на наших глазах в ходе нынешнего украинского «поэтического бума». И если в ее поэтике и можно усмотреть сходство с российскими акмеистами, метареалистами и эмигрантскими поэтами «парижской ноты» (эти совпадения отмечает, в частности, Данила Давыдов в предисловии к книге Бельченко «Ответные губы» — М., «Арт Хаус медиа», 2008), то лишь на уровне приема, символа или метафоры, иными словами — отдельных зубчиков шестерни. Этим Бельченко отличается от таких известных русскоязычных поэтов Украины, как наследующий одесско-екатеринославской южнорусской метафорической школе ее коллега по киевскому журналу «ШО», поэт и литературтрегер Александр Кабанов; неоклассик и знаток античной поэзии из Харькова Ирина Евса; живущий в Симферополе Андрей Поляков, чья поэтика тесно связана с обэриутской традицией, а работа с языком наследует Хлебникову; одессит Борис Херсонский, который равным образом близок петербургской неподцензурной поэзии и ифлийцам предвоенных лет; или же харьковчанка Анастасия Афанасьева, во многом ориентирующаяся на метафизиков — Вс. Некрасова, Елену Шварц и Ольгу Седакову.
Впрочем, вернемся к книге. Ручьи, ключи и воды Киева не зря упомянуты в начале этой заметки. Вся книга течет, журчит, переливается водами малых и больших рек, озер. Водами, которые являются проводниками культур, магических обрядов и ритуалов, человеческих чувств. Одно из первых стихотворений книги начинается строфой:
Ковш упал под Иерусалимом
В Иордан — и Киевом плывет:
По подземным речищам незримым,
Лишь ему известным током вод.
(«Ковш упал под Иерусалимом…»)
Загадка этого текста раскрывается в примечании к одному из завершающих книгу стихотворений:
Попробуй любовь перейти по стиху,
Довериться избранному пустяку
В предвечной воде Иордана,
Чья каждая капля желанна.
(«Попробуй любовь перейти по стиху…»)
Примечание же гласит: «Иорданский источник в Киеве — между Подолом и Татаркой, в Мыльном переулке. Считалось, что он соединяется под землей с ближневосточным Иорданом, поскольку Киев — второй Иерусалим».
Воды рек выступают в качестве магической субстанции, способной очистить души:
Под землю ушедшие реки
Являются в разных местах:
То в пойме, а то в человеке,
Когда отторгается страх, —
(«Когда бы июльская сила…»)
или соединить сердца:
В забытой неслучайно лодке
Когда-нибудь, как схлынет зной,
Сойдутся наши две щепотки,
Перекрестив покой речной…
(«В забытой неслучайно лодке…»)
Читатель, знакомый — по переводам или в оригинале — с украинской поэзией, найдет в книге Натальи Бельченко множество знакомых и милых его сердцу аллюзий, тем, метафор. (Здесь стоит отметить, что ряд текстов в книге представляют собой автопереводы Бельченко на украинский язык.) Тем же, кто хочет впервые познакомиться с мироощущением и традицией близкой, но иной по многим признакам культуры, эта книга послужит одним из важнейших проводников. Эта неуловимая, но привлекательная «чужесть» проявляется даже в такой, казалось бы, классической форме, как сонет, даже при возможности усмотреть параллели с русской традицией — скажем, с поэзией Арсения Тарковского:
Знакомый дождь сегодня маем стал,
И ни одна улыбка не пропала,
Пока из дождевого матерьяла
Стекал, соткавшись, новый матерьял.
Когда ботсад он задрапировал,
Как в дивном реактиве проявила
Себя сирень. Химическая сила
Лиловый породила минерал.
И чайки от Днепра к нему летели.
Творение почти достигло цели.
Сад философским камнем был сперва.
И древняя махровая порода
Среди живых опять ждала приплода,
Попарно подбирая существа.
(«Сирень»)
Стихи Бельченко, плотно насыщенные христианской символикой (Иордань, крест, вода как очищающая стихия, рыба — «плотве, плоящейся в Ирше, / была поимка по душе — / единой плотью с рыбарём / становится доплывший в нём…»), все же отличаются той плотностью и плотскостью, тем сродством всего со всем, что характерны для украинского народного мировоззрения. Земледельческий космос с его языческими обрядами уживается с христианской культурой на первый взгляд естественно и мирно, однако это сосуществование полно подспудных и темных течений. Это подспудное, темноватое течение все отчетливей проявляется в лирике Бельченко. Метаморфирующие, живые, но неопасные городские пейзажи сменяются далеко не благостными пейзажами «природными», живописно-опасными, губительными и в то же время — живительными (живая/мертвая вода — несколько даже навязчивый мотив лирики Бельченко). Здесь языческое темное («Костёр, как в воронку, уходит в луну, / И бездну увидеть ещё не одну / Успею, телесно тебе изменив, / Предопределив разрыв…») постепенно, неохотно уступает христианскому началу («Кто спит на земле — тот едва отделён / От силы хтонической, выбившей вон / Все донья, подкравшейся в плаче обид, / Выблёвывающей стыд. // Но реки — на то, чтоб отмыть добела. / А ты приютишь меня там, где была / И прежде — где рана в предсердье твоём, / Бессрочный ее объём»1*).
Но все же уступает…
Геннадий КАНЕВСКИЙ