*
ОЧЕНЬ СВОЕВРЕМЕННАЯ КНИГА
А л е к с а н д р М а р к о в. Эволюция человека. В двух книгах. М., «Астрель», «Корпус», 2011. Книга 1: Обезьяны, кости и гены, 464 стр.; Книга 2: Обезьяны, нейроны и душа, 512 стр.
Писать сейчас рецензию на двухтомник Александра Маркова — занятие странноватое. На его выход откликнулись буквально десятки бумажных и сетевых изданий (не говоря уж о блогерах); книга, изначально задуманная как научпоп, стала именно культурным событием и в высшей степени заслуженно удостоилась престижнейшей зиминской премии «Просветитель»; издательство готовит уже третью допечатку тиража, а публика все равно шлет и шлет в энторнеты свои челобитные: «Извините, что к вам обращаемся, сами мы не местные, но — как раздобыть Маркова в бумаге?» (в сетевых библиотеках-то книга вполне общедоступна — и это какбе-намекает неуемным борцам за-копирайты). Итак, с одной стороны, рецензенты-предшественники вроде бы уже «сняли пенки, сливки и прочую высококачественную сметану»; с другой стороны, это позволяет нам, не задерживаясь на дежурных комплиментах, прямо перейти к действительно важным, я бы сказал — идеологическим аспектам означенного сочинения.
…Начать тут придется издалека. Среди биологов имеет хождение шутка, что если бы Дарвин в свое время ограничился публикацией «Происхождения видов…» (в длинном ряду своих работ по систематике ракообразных, палеонтологии южноамериканских млекопитающих и проблеме происхождения атоллов), а «Происхождение человека…» опубликовал бы под псевдонимом — никакого особого общественного резонанса (aka скандал), равно как и самого неприличного слова «дарвинизм», не возникло бы вообще. Эволюция на основе естественного отбора осталась бы чисто академической теорией, мало кому известной за пределами научного сообщества: так ли уж интересны широкой публике все эти галапагосские вьюрки и изменчивость у почтовых голубей? (Это притом что в «Происхождении видов…» вообще-то сказано все, что надо, — в том числе и о происхождении человека как биологического вида: «Sapienti sat»). Да, расхождения с библейской картиной мира «имели место быть» — но вовсе не того масштаба, чтобы всерьез шокировать стремительно секуляризирующееся европейское общество Викторианской эпохи: двадцатью годами ранее геолог Агассис тем же примерно манером «отменил» Всемирный потоп (поставив на его место Великое оледенение) — и ничего, мир не рухнул, а общественная мораль съела это не поморщившись… Но вот чтоб «Человек произошел от обезьяны» — это уже, согласитесь, джентльмены, перебор!
Неудивительно, что с той поры отношение множества людей к теории эволюции (из которой они, собственно, и знают одну эту фразу — не имеющую к самому Дарвину никакого отношения и являющую собой недопустимую вульгаризацию тезиса) полностью укладывается в крик души некоего американского пастора: «Я отлично знаю все ваши доводы, но для меня непереносима сама мысль, будто я веду свой род от мартышки!» Между тем совокупность современных естественно-научных данных (по сравнительной анатомии, палеонтологии, генетике — в том числе палеогеномике, и т. д.) не оставляет пастору и прочим лицам, не желающим «происходить от обезьяны», иного выхода, кроме как «поискать себе другой глобус»… Как тут быть?
Самое простое решение было предложено еще в 1870 году Альфредом Уоллесом, фактическим соавтором Дарвина по созданию теории эволюции на основе естественного отбора — тот просто-напросто волевым решением вывел Человека из-под юрисдикции открытых ими с сэром Чарльзом законов биологической эволюции: «Мораль и высокая интеллектуальная природа человека являются уникальными, как и происхождение жизни на Земле. Человеческий мозг, речь, руки, и внешние формы демонстрируют, что Высший разум участвовал в развитии человеческих рас». В конечном итоге эта позиция трансформировалась в 1950 году в энциклику «Humani Generis», в которой умная Католическая церковь фактически подписала с Наукой соглашение о прекращении огня, постановив: тело человеческое происходит «от предшествующей органической материи» (sic!), но вот душа — вложена в него непосредственно Господом; о-кей? О-кей, — пожала плечами Позитивная Наука, — поскольку ваша «Душа» не имеет внятных верифицируемых определений и не обнаруживается в воспроизводимых экспериментах, для нас это все равно проходит по другому департаменту. Вы, главное, «пальцами в щиток не лазьте» — где у нас реальные черепа питекантропов и ашельские рубила, а про «высокую духовность» всякую — да рассуждайте себе сколько влезет, от нас не убудет!
(Здесь, попутно, — еще одна вводная: любой ученый-естественник в стенах своей лаборатории становится агностиком; не атеистом — подчеркиваю! — а именно агностиком, сознательно и четко ограничивающим сферу собственной компетенции: «Нулевой закон Ньютона: Вездесущее Божие воздействия на движение тел не оказывает». Ученый просто-напросто не имеет права вводить в свои модели сверхъестественные сущности — сие есть диагностический признак науки Нового времени (как в знаменитом диалоге Наполеона с Лапласом: «А где же в вашей космогонической схеме Бог? — Простите, сир, но в такой дополнительной гипотезе нет нужды»). Вне лаборатории же он может быль хоть православным, хоть деистом, хоть воинствующим безбожником — сие есть лишь факт его личной биографии, научному сообществу совершенно неинтересный. И кстати, не следует думать, будто такой подход есть ноу-хау именно научного сообщества: в своем профессиональном отношении к сверхъестественному ученый ничем не отличается от любого другого практикующего специалиста. Попробуйте-ка вообразить реакцию присяжных где-нибудь в глубинке американского Библейского пояса на попытку прокурора или адвоката объяснить по ходу процесса некое событие непосредственным вмешательством Господа в дела земные — притом что потенциальную возможность такового вмешательства ни один из них, как человек истово религиозный, отрицать не станет.
Как бы то ни было, демаркационная линия, как ее прочертили тогда каблуком по песку ватиканские теологи («Тело человеческое есть продукт органической эволюции, а вот душа его — непосредственно от Бога; тело — ваша епархия, душа — наша»), в течение почти полувека более или менее устраивала обе стороны. Однако в последнее время именно наука начала стремительную экспансию, выходя за границы «своей» традиционной территории. При этом она вроде бы и не нарушает буквы того негласного соглашения: ведь все то, что можно «измерить алгеброй», — это, по определению, не-Душа, а значит, все, до чего мы способны дотянуться своими измерительными приборами, — наше… Вот эту меняющуюся буквально на глазах научную картину мира и описывает Александр Марков.
Главное, пожалуй, что выносит из той картины читатель: в непрерывной цепи эволюционно сменяющих друг друга форм, что ведет от восточноафриканских обезьянок-ардипитеков к человеку современного типа, совершенно невозможно «ткнуть пальцем» в то конкретное звено, в коем «обезьяна превратилась в человека» (или, в терминах Уоллеса, произошло «вмешательство Высшего разума»). Иначе говоря, все особенности поведения, социальной структуры и мышления человека (вплоть до таких высших его проявлений, как альтруизм, искусство или религиозные верования) возникают эволюционным путем, step-by-step — точно так же, как и преобразование исходно хватательной стопы, увеличение размеров мозга и миниатюризация зубов. При этом происходящие изменения имеют четкие причинные объяснения, а порождаться могут малозначительными воздействиями, запускающими автокаталитические петли.
Проиллюстрируем это примером, касающимся связи между развитием орудийной деятельности, мозга и руки человека. Осколки камней начинают использовать еще австралопитеки около 3,5 млн лет назад, изготавливать же простейшие каменные орудия — обколотые гальки «олдувайского» типа — начинает 2,5 млн лет назад Homo habilis, человек умелый, который по строению тела и объему мозга практически еще австралопитек (собственно, именно возникновение орудийной деятельности и сочли, чисто конвенционально, той гранью, что разделяет «человека» и «обезьяну», представителей рода Homo и рода Australopithecus). Следующая технология обработки камня, «ашель», возникает 1,7 млн лет назад, у архантропов Homo erectus; эти орудия гораздо более совершенны (археологи иногда шутят, что «путь от олдувайских галек до ашельского двустороннего рубила был труднее, чем от того рубила до звездолета»). Олдувай-ашельский переход часто считают важнейшим переломным рубежом в эволюции рода Homo — но в чем его причина?
Бурно развивающаяся сейчас так называемая «экспериментальная археология» позволила умельцам, овладевшим палеолитическими технологиями обработки камня, использовать себя в качестве «живых моделей» для изучения тонких деталей работы рук (при помощи киберперчаток) и мозга (при помощи позитронно-эмиссионой томографии) доисторических мастеров. Выяснилось, что при изготовлении олдувайских и ашельских орудий активируются существенно разные отделы головного мозга, причем речь идет не просто об уровне координации движений, а о более «высоких» когнитивных функциях, которые становятся востребованы при ашельской технологии, но не нужны при олдувайской. Задействованы оказываются те отделы мозга, что отвечают в том числе за обработку контекстов и интонаций, шире говоря — за членораздельную речь, и за сознательный контроль сложных последовательных действий. Таким образом, олдувай-ашельский переход, похоже, действительно был связан с быстрым развитием абстрактного мышления, без которого было бы трудно придавать объектам произвольную, заранее запланированную форму.
Появление ашельских технологий вкупе с развитием социальной структуры (речь!) позволила архантропам освоить коллективную охоту в саванне; смена диеты на преимущественно мясную привела к резкому увеличению размеров тела (почти в полтора раза) и особенно головного мозга (почти вдвое — от 0,5 до 1 л); впоследствии «вторая кулинарная революция», связанная с термообработкой пищи на огне и резким повышением ее усвояемости, позволит резко сократить объем жевательной мускулатуры, миниатюризировать челюсти и зубы и еще раз резко увеличить мозг до объема, свойственного уже людям — человеку разумному и неандертальцу (свыше 1,5 л). При этом на каждом из этапов возникают дополнительные автокаталитические петли, ускоряющие процесс (например, развитие манипуляторных функций руки позволяет овладеть совершенно недоступной обезьянам техникой высокоточного метания камней, что чрезвычайно расширяет арсенал охотничьих приемов).
Одним из самых важных открытий последних лет, заставивших заметно изменить представления о происхождении и ранней эволюции человека, стал ардипитек; описание полного скелета этого «связующего звена» между австралопитеками и предками шимпанзе стало, по рейтингу журнала «Science», главным естественно-научным открытием 2009 года. Похоже, что наш общий предок с шимпанзе (живший точно во время, предсказанное молекулярной генетикой: 5,5 — 7 млн лет назад) был существом более человекообразным, чем современные шимпы. Это заставляет вернуться к той самой сакраментальной фразе: «Человек произошел от обезьяны». Биологи (начиная с самого Дарвина) набили мозоль на языке, повторяя, что утверждение это неверно, а правильно будет: «Человек и обезьяна имеют общего вымершего предка». Тем, кому это кажется казуистикой, следует повнимательнее присмотреться к ситуации с ардипитеком (весьма близким к тому гипотетическому общему предку). Современные шимпанзе оказываются (по факту) крайне специализированными, аберрантными формами, вторично перешедшими к древесному образу жизни и отличающимися от ардипитека больше, чем антропоиды. Таким образом, тогда уж скорее следовало бы говорить: «Обезьяна (шимпанзе) произошла от человека»!
Ардипитек, как оказалось, чрезвычайно важен и для понимания эволюции социальных отношений у человека.
Американский антрополог Оуэн Лавджой разработал модель эволюции гоминид, основанную на новых данных по ардипитеку. Центральное место в модели занимает объяснение трех уникальных человеческих особенностей — двуногости, редукции клыков и скрытой овуляции. По мнению Лавджоя, эти признаки, появившиеся гораздо раньше, чем большой мозг и изготовление каменных орудий, развились в связи с переходом к моногамии и увеличением вклада отцов в заботу о потомстве, что, в свою очередь, было связано с особенностями пищевой стратегии наших далеких предков.
Слово А. Маркову:
«Гориллы, питающиеся листьями, могут позволить себе лениво блуждать по лесу, перемещаясь всего на несколько сотен метров в день. Всеядные ардипитеки должны были действовать энергичнее и преодолевать гораздо большие расстояния, чтобы раздобыть что-нибудь вкусненькое. При этом возрастала опасность угодить в зубы хищнику.
Особенно тяжело было самкам с детенышами. В таких условиях стратегия „секс в обмен на пищу” становилась для самок очень выигрышной. Самцы, кормившие самок, тоже повышали свой репродуктивный успех, поскольку у их потомства улучшались шансы на выживание».
Если самцы древних гоминид начали систематически носить самкам еду, это должно было сильно изменить направленность отбора. «Самка была заинтересована прежде всего в том, чтобы самец ее не бросил, самец — чтобы самка ему не изменяла. Достижению обеих целей отчаянно мешала принятая у самок приматов манера „рекламировать” овуляцию, или время, когда самка способна к зачатию. Такая реклама выгодна, если социум организован как у шимпанзе. Но в обществе с преобладанием устойчивых парных связей, развившихся на базе стратегии „секс в обмен на пищу”, самка абсолютно не заинтересована в том, чтобы устраивать своему самцу долгие периоды воздержания (кормить перестанет или вовсе к другой уйдет, подлец!). Более того, самке выгодно, чтобы самец вообще никак не мог определить, возможно ли в данный момент зачатие. Многие млекопитающие определяют это по запаху, но у гоминид отбор способствовал редукции множества обонятельных рецепторов. Самцы с ухудшенным обонянием лучше кормили свою семью — и становились более желанными брачными партнерами.
Самец, со своей стороны, тоже не заинтересован в том, чтобы его самка рекламировала свою готовность к зачатию и создавала ненужный ажиотаж среди других самцов, особенно если сам он в данный момент находится „на промысле”. Самки, скрывающие овуляцию, становились предпочтительными партнершами, потому что у них было меньше поводов для супружеских измен. <...>
По мере укрепления парных связей предпочтения самок должны были постепенно сместиться от самых агрессивных и доминантных самцов к самым заботливым. У тех видов животных, у которых самцы не заботятся о семье, выбор самого „крутого” <...> самца часто оказывается для самки наилучшей стратегией. Отцовская забота о потомстве в корне меняет ситуацию. Теперь самке (и ее потомству) гораздо важнее, чтобы самец был надежным кормильцем. Внешние признаки <...> агрессивности (такие, как крупные клыки) начинают не привлекать, а отталкивать самок. Самец с крупными клыками с большей вероятностью будет повышать свой репродуктивный успех силовыми методами, при помощи драк с другими самцами. Такие мужья выходят из моды, когда для выживания потомства необходим старательный и надежный муж-кормилец. Самки, выбирающие мужей-драчунов, выращивают меньше детенышей, чем те, кто выбрал неагрессивных работяг. В итоге самки начинают предпочитать самцов с маленькими клыками — и под действием полового отбора клыки быстро уменьшаются».
Итак, в основе эволюционного успеха предков человека лежат кооперация и моногамия; «боевое товарищество» самцов и «супружеская верность» самок не могущие существовать друг без дружки. Сюда же следует добавить «рыцарство»: обязанность самца погибнуть, но защитить самку или детеныша — не своих, а именно что любых (7/8 австралопитеков, ставших жертвами хищников, — самцы: соотношение, совершенно нереальное при «шкурных» стратегиях поведения), и «заботу о сирых и убогих» (известно довольно много скелетов древних людей не только со следами заживших тяжелых травм, подразумевающих «временную нетрудоспособность», но и с необратимыми старческими изменениями и уродствами, превращавшими их хозяев в, казалось бы, «бесполезную обузу для социума»).
Это заставляет совсем по-иному взглянуть на традиционные представления о «человеческой природе» как о темной бездне, едва-едва прикрытой тоненькой пленочкой культуры. В действительности же, как выясняется, основы нашей морали — от «не убий» (своих, понятное дело…) и «не прелюбодействуй» до «сам погибай — товарища выручай» — сформировались во времена совершенно незапамятные, до-человеческие. Кстати, меняла ли ту природу к лучшему культура/цивилизация — вопрос, вообще-то говоря, неочевидный…
Итак, резюмирую. Ценность книги Александра Маркова не только в том, что она содержит кучу новой научной информации, изложенной хорошим русским языком на уровне, доступном пониманию неленивого старшеклассника. И даже не в том, что она дает именно целостную картину мира. Самое, пожалуй, главное, что картина эта оказывается на редкость оптимистичной и вызывающей гордость за современную науку. Как говорят в энторнетах — мастрид!
Кирилл ЕСЬКОВ