Замороженный сигнал

Сливкин Евгений Александрович родился в 1955 году в Ленинграде, закончил втуз при Ленинградском металлическом заводе и Литературный институт им. Горького в Москве (заочно). В 1993 году переехал в США. Поступил в славистскую аспирантуру Иллинойсского университета, защитил диссертацию (PhD) по русской литературе. Автор четырех стихотворных книг и ряда исследовательских статей о русской литературе XIX и XX веков. Живет в городе Норман (штат Оклахома), преподает на кафедре иностранных языков, литератур и лингвистики Оклахомского университета.



 
*   *
*
                                                          
Пляж цвета мокрого пшена,
в кабинке сломана задвижка;
пуста спасательная вышка,
и в низких тучах — тишина.

Свинцовым кролем на боку,
плечо от зыби отрывая
(как будто где-то наверху
щель приоткрылась смотровая),

он заплывает за буйки,
преодолев позывы страха,  
лишь оглянувшись из-под взмаха —
почти прощального — руки.

Залив стоит, как надлежит
воде  —  беспрекословным склепом,
и продолжает спорить с небом —
кому пловец принадлежит.

На месте встречи двух пустот,
за далью, недоступной зренью,
они к единственному мненью
придут судьбы его насчёт.


Мюнхгаузен

Короче всхлипа, длительней смешка,
на перекрёстке смёрзшихся дорог
военный звук почтового рожка
раздаться в ширь окрестную не смог.

Прошла без остановки на рыси
казённая карета почтаря,
покачивая задом на оси,
и скрылась с глаз, полозьями искря.

Когда же с крыш закапала вода
и солнце встало не для похорон...
О, лучше бы наврал он, как всегда,
тот старый боденвердерский барон!

Оттаял замороженный сигнал,
но был в нём — за версту — надрыв и сбой,
как будто неврастеник зарыдал
и тут же засмеялся над собой.



Мексиканский  подсолнух

Цветком казаться перестав,
стоит при звёздах полусонных
неокультуренный подсолнух —
ацтеков первый астронавт.

Ему в пространстве между звёзд
не отыскать ориентира,
он из растительного мира
в бессмысленный уходит рост.

Куда пришелец обратил
лицо в лунеющем скафандре —
не скажет и небесный падре,
хранитель стынущих светил.

Быть может, от Его щедрот
земля не раз ещё проснётся,
но знали те, кто верил в солнце:
не пожелает —  не взойдёт!


Ответ  римского  друга
   
Отличим как-нибудь
мокрых куриц от птиц,
нам ворюги ничуть
не милей кровопийц.
 
Ты б умерил, поэт,
свой небесный апломб,
ибо кровь вопиет
под безмолвным баблом.



Император

Монарх присяжный и поверенный
в земную хаживал юдоль,
где лег Максимильян расстрелянный
и застрелившийся Рудольф.

Не оглашал её он воплями,
кляня венчанную вину.
Ему племянника ухлопали,
ему зарезали жену!

Его империя бескрайняя
искала внутренних границ, —
просили гербовой названия:
Тироль, Форарльберг, Австерлиц.

Война её списала бросово
и позаботилась о нём...
Забыт. Земля Франца Иосифа
торчит на полюсе кремнём.

На ней растут одни лишайники,
встречается полярный мак
и судьбы Арктики решаются,
в единый собраны кулак.

Для скотства большего не раз она,
земля без видимых примет,
мазутом и соляркой засрана,
как мухами его портрет.  


 Альбигойские ангелы
             
Граф Симон Монфор уже идет из Парижа помочь нам сломить еретиков.  
 Александр Блок, «Роза и крест»

Ангельское существо, живущее в человеке, неизбежно стремится покинуть человеческое тело.
Жан Маркал, «Монсегюр и таинство катаров»

В пренебрегавших зеленью катарах
томились ангелы, освободить которых
мог только факел, брошенный на ворох
сухого хвороста, что вспыхивал, как порох,
в ту пору, впрочем, не было нехитрой —
толчёный ад пересыпать селитрой —
премудрости, лишь век спустя открытой.

И добрые католики смотрели
сквозь дыма огнедышащие щели,
покуда не коробилось на теле
распятие. И, расходясь, корили
еретиков, не уступивших силе,
за то, что в тех не выпростались крылья.

И пепла от катаров не осталось,
но разошлась толпа не по вине их —
в них ангелов убили шум и ярость,
когда обосновались в Пиренеях;
Тулуз камнями насмерть отбивалась  
(под ней Монфор ворочался в траншеях) —
швыряла в громыхавшее забрало,
разбрасывала, собирать не в силах...

В конце апреля вдруг похолодало,
и за окном балконным на перилах
густые пряди гусениц застылых
сворачивались, как в огне, устало.

                
Пассажир

Целебное клеймо на воспалённом лбу  
легло, как поцелуй вагонного окна,
ты отражался в нём и вопрошал судьбу
на полке откидной, где было не до сна.

Вплотную ты приник, и — привалясь — исчез
твой пристальный  двойник со стороны стекла,
и ты увидел мир, существовавший без
тебя, который мысль представить не могла.

Равнины и леса в пространстве за окном
не ведали следа ни глаз твоих, ни скул,
и долго уходил в прогонный окоём
поддержанный мостом парноколёсный гул.

И ты бежал — бежал все дальше от себя
в движенье по прямой до смысла, до конца;
бесстрастное клеймо, сошедшее со лба,     
лежало на челе и жгло черты лица.


Портрет  художника  в  детстве

На корабле из крашеной фанеры
засняли патентованным «Зенитом»,
чтоб в океане, всем ветрам отрытом,
в свою звезду он не утратил веры.

И в жестяном, как банка, самолёте
его сфотографировали «ФЭДом»
в залог того, что трусоватость плоти
не подорвёт стремления к победам.

Он был запечатлён на крутобоком
и терпеливом ослике однажды,
как будто предвкусил духовной жажды
и подрастал в отечестве пророком.


С младых ногтей позировал он стольким
фотографам учтиво-расторопным!
Но старичок, всегда пытавший «Зорким»
со вспышкой и штативом допотопным,

не выполнил условий уговора
и взгляд его оставил без ажура
там — в одиночной камере-обскура
за шторкой невзводимого затвора.


*   *
*

Время детское, не поздно,
и взлетает в апогей
мальчик в ласточкиной позе
по невидимой дуге.

Совершая взмахи те же,
через точки а, бэ, цэ
по-над миром ходит стержень
с медным тазом на конце...

Отбывая аккуратно
срок земного бытия,
так и не постигший Канта
разум прячется в себя.

Там в раздвинутых пределах
время взрослое не в счёт;
этот мальчик на качелях —
он забавы не прервёт!