Стихи о цветах и птицах

От всей души благодарю Айнуру Юсупову, предложившую мне несколько лет назад обратиться к переводу этих стихотворений.


В комментарии к стихотворению «Третий месяц. Фудзи» кратко говорится о трех женщинах романа Мурасаки Сикибу «Повесть о Гэндзи» (нач. XI в.), однако необходимо добавить несколько слов о самом начале романа, чтобы объяснить, что такое «Цветы и птицы». Ведь, по-видимому, все известные росписи ширм, посвященные «Стихам…» Тэйка (а их, как полагают, было создано около двадцати), представляли собой композиции цветов и птиц того месяца, которому они соответствовали по тематическому канону японской классической поэзии, и прежде всего антологии «Кокинсю» («Собрание старых и новых песен», 905 г.). То есть каждый раз это были двенадцать картин в жанре «Цветы и птицы», возникшем в Китае и весьма там популярном в X — XI веках. А у Тэйка это сюита из двадцати четырех стихотворений, в двух частях, переходящих одна в другую, за которыми не только пять столетий японской поэзии, но, что замечательно, — великая проза во главе с «Повестью о Гэндзи» и «Записками у изголовья» Сэй-Сёнагон (около 1000 г.). К слову, мировая культура обязана Тэйка основополагающими манускриптами «Дневника из Тоса в столицу» Ки-но Цураюки, лирической повести «Исэ моногатари», несколькими антологиями поэзии, «Повести о Гэндзи» и т. д.
И в то же время сказать о жанре «Цветы и птицы» нужно.
Во-первых, потому, что образованный и поэтически одаренный 19-летний принц, он же 8-й (потомственный) настоятель буддийского храма Ниннадзи по имени Додзё-хосинно, — второй сын государя-инока Готоба-ин (1180 — 1239), крупного поэта и литератора, — предложил Тэйка интересную задачу. Он сделал это, может быть, оттого, что «Цветы и птицы» были модным жанром. Тэйка же, по своему обыкновению, увлекся и в два-три дня, как явствует из его, писанного по-китайски, дневника, к 30-му дню 2-й луны 2-го года Кэмпо (1214) сочинил эту сюиту. Во-вторых, видимо, эти «Цветы и птицы» были и в самом деле важны для него. И связано это с начальными страницами «Повести о Гэндзи». Речь там идет о любви государя к одной молодой особе не очень знатного рода, ради которой он забыл обо всем — и обо всех других дамах, и даже о делах правления. И тогда все обратилось против них, то есть, конечно, против нее. Эту молодую особу звали Кирицубо. «Государь же только сильнее привязывался к ней, не обращая внимания на всеобщее порицание <...> Меж тем говорили: „В Китае именно из-за таких дел мир приходил в беспорядок и случались беды”. <...> Стали даже вспоминать случай с Ян Гуй-фэй» (здесь и далее перевод академика Н. И. Конрада. — В. С.).  Так возникает тема великой поэмы китайского поэта Бо Цзюй-и (772 — 846) «Вечная печаль». В ней воспета любовь императора Сюань-цзуна (правил 712 — 756) и красавицы Ян Гуй-фэй. Императора вынудили пожертвовать своей возлюбленной. Реальный конец ее земной жизни был страшен.
В «Повести о Гэндзи» возлюбленная государя угасает от людской злобы. Государь не в силах ее позабыть, как и Сюань-цзун — свою Ян Гуй-фэй. Чтобы утешиться, он подолгу рассматривает картины-иллюстрации к поэме, выполненные когда-то японским мастером, и вот что говорится об этом в повести:  «В образе Ян Гуй-фэй, нарисованном на картине, хоть и был он написан искусным художником, — но так как все же есть предел для кисти, — было мало очарования <…> ее наружность была прекрасна... Но государь вспоминал, как была привлекательна и мила Кирицубо, и находил, что не было средств изобразить ее ни в красках цветов, ни в звуках птиц (курсив мой. — В. С.). Государь постоянно уславливался с нею: „Будем двумя птицами, каждая об одном крыле, будем двумя ветками из одного ствола”, — но не осуществилось это, и так бесконечно было горько».
Слова о двух птицах — из поэмы «Вечная печаль». У читателей они связывались со словом «родство» — в том смысле, в каком оно поясняется в нашем комментарии к «Фудзи»; нить сюжета протягивается к «Шестому месяцу» 1-й части — к строкам из комментария к нему: «Разве рукав мой просохнет, / Если я с тобой не увижусь?!» — и далее, к седьмому стихотворению: о «Встрече Двух Звезд», которое напомнит еще об одной строке из «Вечной печали»: «В день седьмой это было, в седьмую луну...» (перевод Л. Эйдлина), затем — к стихотворению «Сорока», а от него — к «уточкам-неразлучницам», завершающим сюжет сложного и все-таки, думается, понятного каждому создания японского поэта.

Эта публикация посвящается памяти Ольги Гринберг.



Принц Ниннадзи-но мия благоволил известить меня о том, что ему нужны стихи о цветах и птицах на каждый месяц года для надписей на картинах, а если подобрать должное число среди старинных стихотворений окажется трудно, то сочинить [нужные] — теперь.



Первый месяц
Ива

Как зыблется все…
Цвет ветра, верно, таков,
Лишь весна настает, —
День за днем сильнее окрашены
Ивы нити зеленые.


Второй месяц
Вишни

Даже их рукава,
Когда путники ветки ломают,
Чтоб украсить чело,
Блещут средь вишен расцветших
Под небом порой «кисараги».


Третий месяц
Фудзи

Верно, фудзи цветы
Расцвели подарком прощальным
Уходящей весны —
По цвету родства своего, —
Мол, хоть это, когда-нибудь после?


Четвертый месяц
Цветы унохана

Одежд белотканых
Повсюду сохнут холсты —
Это лето настало.
Плетеная изгородь гнется
Под расцветшими унохана.


Пятый месяц
Цветы татибана

В пору пятой луны,
Когда распевает кукушка,
Где ее привычный домок?
Непременно у самой застрехи,
Где цветет померанец душистый.


Шестой месяц
Гвоздика «вечное лето»

Молва справедлива:
Из-за жаркого солнца не любят
«Безводный месяц».
А я даже с небом мирюсь,
До того мне милы гвоздики!


Седьмой месяц
Оминаэси

Если б не осень,
Кто смог бы свидеться с вами,
Оминаэси?
Может, вы расцветать поклялись
Лишь на небе, где Встреча Двух Звезд?!


Восьмой месяц
Хаги (Трава Оленьи Крики)

За вершиною осень.
Каким ныне цветом окрашен
Ветреный ветер?
Скоро вас ждут перемены,
Поредевшие ветки хаги.


Девятый месяц
Сусуки

Сусуки в цвету…
Их рукава травяные
Мокры от росы,
Но, не глядя, все дальше в сумрак
Уходит холодная осень.


Десятый месяц
Последние хризантемы

В «месяце без богов»
Когда б хризантемы не пахли
Ночью, лишь иней падет,
Что еще нам оставила б осень
По себе подарком прощальным?


Одиннадцатый месяц
Дерево бива

В зимние дни
Ни деревьев не минует, ни трав
Инея цвет.
Как же схожи с ним бива цветы
На ветках неизменной листвы!


Двенадцатый месяц
Ранняя слива

Ныне такая пора —
Всякий цвет под собой схоронит.
Изгородь вся в снегу.
Но по эту сторону года
Ветка сливы уже запахла!


Первый месяц
Соловей

Весна наступает.
И ночей миновало немного,
Но — я к утренней двери,
Гляжу: соловей поселился
Близ окошка в стайке бамбуков.


Второй месяц
Фазан

Рыщет охотник
Повсюду в дымке туманной
Вешними днями…
Вот замер, идет на голос.
Фазан жену себе кличет!


Третий месяц
Жаворонок

Там, где фиалки цветут, —
У жаворонка в опочивальне
Попросила ночлег,
И так ей в полях полюбилось,
Что весна там все дни проводит.


Четвертый месяц
Кукушка

Потерпи, кукушка!
Утиши на время свой голос
В глуши Синобу!
Унохана еще в самом расцвете,
И все ждут месяц «ранних посадок».


Пятый месяц
Болотный пастушок

В дверь из прекрасного древа
Болотный пастушок постучал
На раннем рассвете.
А может, наведался кто-то,
Или повеяло аиром с края крыши…


Шестой месяц
Баклан

В короткой ночи
Поднимаются в лодках с бакланами
Огни по реке.
Сколь быстро оно уплывает,
«Безводного месяца» небо!


Седьмой месяц
Сорока

В эту долгую ночь
Они поклялись быть как птицы —
Каждая об одном крыле.
Наконец-то осени дождались
И мост свой строят сороки.


Восьмой месяц
Первые гуси

Я долго глядел.
Половина осени миновала
У сосновых дверей.
Снова жду. И вот уже ясны
Первых гусей голоса!


Девятый месяц
Перепелка

Никто не заглянет…
Всё приметней Глубокие Травы
Увядают — об этом
Перепелка кричит, должно быть,
Там, где иней — зимы в ожиданье.


Десятый месяц
Журавль

Вечернего солнца
Еще озаряют лучи
Журавлиную стаю,
Но облака, несущие морось,
Уж кружат от вершины к вершине.


Одиннадцатый месяц
Тидори

Там, где тидори кричат,
Мерцает на отмелях Камогавы
Свет полночной луны, —
И его — до блистанья — очистят
Рукава с темно-синим узором!


Двенадцатый месяц
Мидзутори

Взгляда не оторвать.
Снег ложится как годы
На замерзший пруд,
На уточек-неразлучниц.
Как жаль пернатой одежды…



Первый месяц. Ива.
«Стихи о цветах и птицах» открываются сравнительно простым стихотворением, вернее, более простым, чем некоторые другие. Продуманное расположение стихотворений разной сложности — существенная черта больших циклов в старинной японской поэзии. Оно угадывается и здесь. В данном случае, поскольку глагол «приходить» (японск. «куру», в моем переводе — «наставать») имеет омоним «наматывать (нить), прясть», — слово «куру» относится и к «весне», и к «нитям ивы». Таким образом, стихотворение говорит об этой поре года с возможной полнотой: и о природе, и о деятельности человека. А получается это потому, что значению «наматывать», как термину ткацкого дела, предшествует нечто, происходящее независимо от человека: ветер перебирает, разматывает и прядет нити ивы, и, значит, образ рождается словно бы вне стихотворения — момент, очень важный для Тэйка, то, к чему он постоянно стремился в своих стихах.

Второй месяц. Вишни.
В комментарии проф. Кубота Дзюн к Полному собранию стихотворений Фудзивара-но Тэйка (1986 г.), на котором основан русский перевод, приводится стихотворение, связанное со стихотворением Тэйка. Оно входит в антологию «Синкокинсю» (1205), во 2-ю часть «Песен весны»: «Верно, у знатных людей, / Здесь, во дворце многоверхом, / Отдохновенья пора! / Весь день — их украшены шапки / Ветками вишен расцветших». Автором его принято считать Ямабэ-но Акахито (1-я пол. VIII в.).
«Кисараги» — старинное название второго месяца года. Я следую за В. Н. Марковой, сохранившей японское слово в своем переводе из Сайгё (1118 — 1190): «О, пусть я умру / Под сенью вишневых цветов! / Покину наш мир / Весенней порой „кисараги” / При свете полной луны». По легенде, при свете полной луны, то есть  15-го числа 2-й луны, скончался Будда Гаутама. Сайгё умер в 16-й день 2-й луны: об этом рассказывается в большом пояснении к стихам в «Собрании стихотворений» Фудзивара-но Тосинари, друга Сайгё.
Последний сборник своих стихов, примерно за год до смерти, Сайгё послал на отзыв и суд молодому Тэйка, сыну Тосинари. Слово «кисараги» особым образом связывает здесь биографии трех больших поэтов.
Упомянутая 2-я часть «Песен весны» начинается стихотворением государя-инока Готоба-ин со следующим предисловием: «Когда Сякуа (монашеское имя Тосинари, 1114 — 1204) праздновал свое девяностолетие в Палате Поэзии, [государь-инок] сочинил стихи на тему картины на ширме „Расцвет вишен в горах”: „Вишни цветут… / Как долог хвост у фазана / В далеких горах, / Так я долгий-долгий день / Не мог на них наглядеться!”»
Готоба-ин заимствовал сравнение из стихотворения, автором которого почитается первый великий поэт Японии Какиномото-но Хитомаро (ум. в начале VIII в.): «В глухих далеких горах / Фазан одинокий дремлет. / Долог хвост у фазана. / Эту долгую-долгую ночь / Ужели мне спать одному?!»
Я хотел показать в переводе, что придает новизну вопрошанию, обычному для стихов о любви. Ведь за большей, фольклорной частью стихотворения стоит древнее поверье: чета фазанов обречена проводить ночь порознь, по разные стороны горной долины, они тоскуют друг о друге… Заимствование привносит в стихотворение Готоба-ин дух древности, отблеск красоты, схожей с изысканно-ярким оперением горной птицы, — под стать событию, под стать поэту и мыслителю, впервые объяснившему значение Хитомаро для японской поэзии.
Такое заимствование называется хонка-дори. Это процесс сочинения стихотворения, при котором поэт берет («тори») слово или сочетание слов из какого-нибудь давно написанного стихотворения, берет осознанно, имея в виду его контекст, тем самым усложняя или выявляя смысловые оттенки того стихотворения и — обогащая свое.
Стихотворение, из которого заимствуют, и есть «хонка» — стихотворение-основа. Явление хонка-дори возникло рано, но как творческий принцип оно развилось в поэзии Тосинари и у поэтов его круга, в том числе у Тэйка, который как-то написал, остерегая молодых стихотворцев от легкого подражательства: «Если в словах [для стихов] вы любите старину, если в замысле вы доискиваетесь новизны, если устремлены к недостижимо-высокому и учитесь у старинных стихотворений (т. е. стихов 2-й пол. IX в. — В. С.), разве не появится у вас самих нечто хорошее?!»  О старинных стихотворениях речь идет во вступлении к сюите.

Третий месяц. Фудзи.
Фудзи — японская глициния, цветет поздней весной и летом обильными гроздьями лиловых цветов разного оттенка, ниспадающими волной. Деревья фудзи, высотой до 10 метров, растут в полях и горах.
...Расцвели подарком прощальным… — По старинному обычаю, перед разлукой (или накануне кончины) принято оставлять что-нибудь своим близким на память; такой подарок мог быть очень простым. См. стихотворение «Последние хризантемы».
У стихотворения Тэйка — два стихотворения-основы, оба — из антологии «Кокинсю»: «Пока друг другу / Еще не наскучили мы, / Не лучше ль расстаться? / Пусть хоть это, когда-нибудь после, / Нам послужит подарком прощальным…»; «Цвет мурасаки… / Когда он зреет, густея, / Все поле ростками / Покрыто, и вот я не в силах / Различить один от другого!»
Если, читая первое стихотворение, мы сразу видим его связь со стихотворением Тэйка, то со вторым это не так. Однако в стихотворении Тэйка есть слово «родство» («юкари»), равное всему второму стихотворению. Его автор — один из самых знаменитых японских поэтов Аривара-но Нарихира (825 — 880), а стихотворение входит также в 41-й рассказ из лирической повести «Исэ моногатари» (конец IX — 1-я пол. X в.). Вот его пересказ, основанный на переводе академика Н. И. Конрада: «Жили две дамы, родные сестры. Одна была замужем за человеком незначительного звания и бедного. Муж другой занимал положение высокое. В конце последнего месяца года та, что была замужем за бедняком, вымыла верхние одежды (своего мужа) и стала сама развешивать их на шесте. Но она была непривычна к столь низкому труду и, надевая платье на шест для просушки, порвала его в плечах. Не ведая, что ей делать, она только плакала и плакала. Узнав об этом, муж ее сестры послал ей первое, что попалось ему на глаза, — прекрасную одежду особ шестого ранга — со стихом „Цвет мурасаки…”. Вот его смысл: „Когда распускаются цветы мурасаки, по всему полю расцветают другие цветы и травы, и я, издали, даже не могу различить, где цветок мурасаки (любимая жена). Но именно поэтому я полюбил все поле. Моя привязанность к человеку простирается на его близких!”»
Стихотворение Нарихира восходит к другому, более раннему стихотворению безымянного автора (антология «Кокинсю»): «Одного лишь довольно / Возросшего в поле Мусаси / Цветка мурасаки, / И вот уж все травы, что вижу, / Мне видятся близкими сердцу!» В комментарии 1221 года к антологии «Кокинсю» Тэйка заметит: «С этого стихотворения <…> стали писать о родстве с мурасаки».
Мурасаки — воробейник аптечный, многолетняя трава, растет по всей Японии, любит солнечные места. Летом расцветает мелкими цветами нежной белизны с чуть зелеными тенями в глубине; у нее пушистый стебель и плотный ветвистый корень, из которого добывался пигмент для краски цвета мурасаки (то есть пурпурного) — для одежд знатных людей. В VI — VII веках мурасаки уже выращивали на специальных полях. Способ приготовления пурпурной краски пришел из Китая. Пурпурный цвет — весьма сложный, и это цвет роскоши. Конфуций успел осудить его — как и все непрямое; об этом говорится в 17-й главе книги «Лунь юй» («Беседы и суждения»): «Я ненавижу, когда фиолетовый цвет затмевает ярко-красный» (пер. Л. С. Переломова).
В этом же стихотворении рождается пара образов: трава мурасаки и поле Мусаси. Поле Мусаси — часть обширной равнины Канто на северо-востоке острова Хонсю, бывшая вплоть до середины XVI века невозделанной пустошью.
Стихотворению Нарихира и стихотворению безымянного автора, к которому оно восходит, суждено было сыграть важнейшую роль в сюжетном движении юкари (родство, узы), связывающем три образа женщин в «Повести о Гэндзи»: Кирицубо, мать принца Гэндзи, умершую, когда мальчику было три года; Фудзицубо, которая стала новой возлюбленной государя, отца Гэндзи (потому что оказалась поразительно похожа на Кирицубо и к которой Гэндзи вначале по-детски привязался, а затем полюбил — мучительной, запретной любовью), и наконец — Мурасаки-но-уэ, которую Гэндзи впервые увидел совсем юной в 5-й главе романа, названной «Вака-Мурасаки» (то есть «Юная Мурасаки»).
 И здесь нужно вернуться к «Исэ моногатари», поскольку в ее начальном рассказе впервые появляется это сочетание слов. Там, как и в 41-м рассказе, речь идет о двух сестрах. Но там они — «необычайно прелестные и юные. Их подглядел тот кавалер (герой рассказа. — В. С.) сквозь щели в ограде. Не ждал он этого никак, и так не подходило все это к старому селенью, что сердце его пришло в смятение. Кавалер оторвал полу охотничьей одежды и, написав стихи, послал им».
В этих стихах молодой цветок мурасаки — метафора юной девушки. Так же и Гэндзи, оказавшись в горном селении, сквозь щели в ограде впервые увидел в облике девочки лет десяти в желтом платьице, «цвета горной розы», свою будущую жену. Он не знает, кто это, но уверен, что уже видел ее, так как она удивительно похожа на Фудзицубо. Он быстро догадывается, что девочка — ее родная племянница. Мучаясь любовью к Фудзицубо, но уже тоскуя по этой девочке, он решается увезти ее к себе, пусть даже против ее воли, и все-таки тревожится: а не проиграет ли она в сравнении с Фудзицубо. Вот стихотворение, предшествующее его поступку: «О, смогу ли сорвать, / Взглянуть на нее поскорее? — / Ведь связует родство / С корнями цветка мурасаки / Юную траву полевую!»
Цветок мурасаки — это Фудзицубо, а юная трава — будущая Мурасаки-но-уэ. Стихотворением-основой послужило упомянутое уже «Одного лишь довольно…». Но, как кажется, здесь есть тонкое различие: тема стихотворений и безымянного автора, и Нарихира — «моя привязанность к человеку простирается на его близких», — стихотворение Гэндзи — искажается своеволием страсти.

Четвертый месяц. Цветы унохана.
Унохана — дейция зубчатая. Дословно: цветок (месяца) «у», то есть месяца под знаком «зайца», четвертого знака зодиака. Распускается ранним летом гроздьями мелких белых цветов. Их кусты, высотою до двух метров, образуют живые изгороди. Стихотворением-основой здесь является стихотворение императрицы Дзито-тэнно (645 — 702): «Весна миновала. / Должно быть, лето пришло / На Ама-но Кагуяма, / На Небесную гору, где сохли / Холсты одежд белотканых».
Ткань для крестьянской одежды в древности изготовлялась из волокон бумажного дерева, поэтому слово «белотканый» стало эпитетом к «одежде», а затем — к снегу, облакам, волнам и т. д.
Стихотворение Дзито-тэнно имеет два варианта, один — в антологии «Манъёсю» (2-я пол. VIII в.), другой — в антологии «Синкокинсю». Они различаются как оригинал и его версия. Если в первом это, как поясняла переводчица «Манъёсю» А. Е. Глускина, «картина быта древней Японии, где обычно в начале лета вынимали из сундуков летнюю одежду и просушивали ее на солнце», то второй вариант, благодаря искусным изменениям глагольных форм, предстает как воспоминание о давней старине, прекрасной и утраченной. В центре первого — белые полотна (одежда легко распарывалась) на зеленых склонах невысокой горы. В центре второго — сама гора Кагуяма (одна из легендарных гор на земле провинции Ямато, в современной префектуре Нара). И она же — «участница» знаменитого мифа о том, как солнечная богиня Аматэрасу, оскорбленная буйным невежей братом, спряталась в Небесном гроте, а другие божества выманили ее оттуда, и мир вновь озарился светом.
Кагуяма славилась цветением унохана. Белая ткань в этом стихотворении Тэйка как будто «отзывается» в гроздьях белых цветков. Пышное цветение унохана считалось предвестием хорошего урожая.

Пятый месяц. Цветы татибана.
Татибана — мандарин. Традиционный русский перевод названия этого дерева — померанец. Цветы померанца отличаются сильным благоуханием. В пору пятой луны… — Другое название месяца — «месяц посадки (риса)». Перевод названия — А. Е. Глускиной. От этого месяца, писала она, зависел весь дальнейший ход земледельческих работ и успех урожая. Кукушка — любимая певчая птица в Японии. Она начинает петь в горах, когда расцветает унохана, а в пятом месяце прилетает в долины. Кукушка и померанец — парные образы. Стихотворением-основой здесь является стихотворение из антологии «Кокинсю»: «В пору пятой луны, / Когда распевает кукушка, / Повсюду трава „аямэ”, / Трава „отчего” — я не знаю, / Отчего полюбила так сильно!»
Речь идет об одной из примет праздника пятого дня пятой луны. У Сэй-Сёнагон читаем: «Из всех сезонных праздников самый лучший — пятый день пятой луны. В воздухе плывут ароматы аира и чернобыльника. Все кровли застланы аиром, начиная с высочайших чертогов и до скромных хижин простонародья» (пер. В. Н. Марковой). Трава аямэ и есть аир, род душистого тростника. У него длинные белые корни, напоминающие меч, и сильный приятный запах. Поэтому верили, что аир отгоняет враждебные силы. Ранним летом аямэ цветет желтыми цветочками. У слова «аямэ» есть омоним, это «узор на ткани», «ход событий», «путь размышлений», «понимание (непонимание)» чего-либо. На этой игре слов построено стихотворение.

Шестой месяц. Гвоздика «вечное лето» (токонацу).
Токонацу — китайская гвоздика. Другое название цветка — надэсико; это слово в японском языке связано с глаголом «гладить, поглаживать», например ребенка по голове. «Токонацу» происходит от слова «токонацуси», что значит «всегда милое сердцу», но оно имеет и омоним, означающий «вечное лето». Кроме того, первая часть этого слова означает «ночное ложе», «постель». В японской поэзии токонацу — цветок лета, а надэсико — одна из «семи осенних трав».
У Сэй-Сёнагон сказано: «Из луговых цветов первой назову гвоздику. Китайская, бесспорно, хороша, но и простая японская гвоздика тоже прекрасна» (пер. В. Н. Марковой). Комментарий связывает данное стихотворение со следующим — из антологии «Манъёсю»: «В „месяце без воды”, / Когда солнце так жарко светит, / Трескается земля, / Разве рукав мой просохнет, / Если я с тобой не увижусь?!»

Седьмой месяц. Оминаэси.
Оминаэси — патриния, один из «семи осенних цветов». Многолетняя трава до одного метра высотой. Расцветает гроздьями маленьких золотисто-желтых цветов. Традиционный перевод названия — «женская краса» (точнее, цветок, превосходящий красотой самую прекрасную женщину).
Встреча Двух Звезд. — Имеется в виду китайская легенда о двух звездах, Ткачихе и Пастухе (Веге и Альтаире), видных по разные стороны Небесной Реки (Млечного Пути). Небесный правитель, сжалившись над одиночеством своей дочери, которая днем и ночью ткет небесную парчовую ткань, решает выдать ее замуж за столь же усердного Пастуха. Молодые люди так полюбили друг друга, что позабыли о своих обязанностях. Небесный правитель в гневе отослал Пастуха на другой берег реки и позволил им встречаться лишь раз в году, в ночь на седьмой день седьмой луны года. По одной из версий легенды, в эту ночь слетаются все сороки на свете, они сцепляются хвостами и влюбленные встречаются на этом мосту.  

Восьмой месяц. Хаги (Трава Оленьи Крики).
Хаги — леспедеца двуцветная, одна из «семи осенних трав». Ранней осенью тонкие длинные ветки хаги покрываются мелкими розово-белыми цветами. В заголовке слово «хаги» обозначено тремя иероглифами. Это цитата из древнекитайской «Книги песен» («Шицзин», стихотворение «Встреча гостей»): «Согласие слышу я в криках оленей, / Что сочные травы на поле едят (курсив мой. — В. С.)» (пер. А. А. Штукина).
Заголовок должен был напомнить читающему, что в фольклорной лирике хаги почитается женой оленя. В «Записках у изголовья» Сэй-Сёнагон замечает: «Говорят, что олень особенно любит кусты хаги и осенью со стоном бродит возле них. Мысль об этом волнует мое сердце» (пер. В. Н. Марковой).
В этом стихотворении хаги уподобляется женщине, ветер — мужчине.

Девятый месяц. Сусуки.
Сусуки — мискант китайский, многолетняя трава высотой до двух метров. Осенью выбрасывает колосья, цветущие мельчайшими цветами, от золотисто-желтых до темно-лиловых, на светло-зеленых и нежно-желтых стеблях. Отсюда сравнение сусуки с рукавами. Концами рукавов, узких и длинных, закрывающих ладонь, машут на прощание или — призывая к себе, как, например, в стихотворении из антологии «Кокинсю»: «Ужель в осенних полях / Для трав рукавами стали / Сусуки в цвету?! / Они колосьями машут, / Будто манят меня к себе». Здесь поэт, словно бы под влиянием образа колосьев, видит и другие травы в полях в разных красивых одеждах. Первые две строки у Тэйка почти в точности повторяют вторую и третью строки старинного стихотворения, но это «почти» многое меняет, так как сквозь «внешний» сюжет у Тэйка проступает другой: сусуки в цвету — это женщина, а ветер сравнивается с мужчиной. См. «Записки у изголовья»: «Когда перед взором расстилаются во всю ширь осенние поля, то именно сусуки придают им неповторимое очарование. Концы его колосьев густо окрашены в цвет шафрана. Когда они сверкают, увлажненные утренней росой, в целом мире ничего не найдется прекрасней. Но в конце осени сусуки уже не привлекают взора» (пер. В. Н. Марковой).

Одиннадцатый месяц. Дерево бива.
Бива (хива) — мушмула японская, вечнозеленое дерево семейства розоцветных, высотой до метра. У него длинные листья овальной формы, толстые и твердые, с пушистой голубоватой изнанкой. В одиннадцатом месяце на бива распускаются небольшие желто-белые цветы с приятным запахом. Слово «бива» присутствует в первой строке этого стихотворения в качестве своеобразной шарады: в японских стихах знак различения звонких и глухих согласных не ставился, поэтому в данном случае возникает омоним: «хива», где «хи» означает «день» («дни»), а «ва» — служебное слово.
Первая строка восходит к стихам Бо Цзюй-и «Встречаю конец года в дороге»: «Десять тысяч вещей — их природный цвет рушится инеем осени. / Среди четырех годовых времен — зимние дни истощают год». Стихи эти, в свою очередь, восходят к словам из оды китайского поэта Бао Чжао (414? — 466) «Танцующий журавль»: «Конец зимы (досл.: совершенный мрак. — В. С.) убивает сезон (один из 24 сезонов года. — В. С.), стремительное время истощает год».

Двенадцатый месяц. Ранняя слива.
Слива расцветает раньше других цветов, даже раньше появления листьев на дереве. В это время еще лежит снег; бывает, что снег снова сыплется. Сравнение белых лепестков сливы со снегом — тема весеннего цикла в японской классической поэзии. Сравнение снега с лепестками сливы — тема поздней зимы. Эти темы представлены уже в антологиях «Манъёсю» и «Кокинсю». Но в стихотворении Тэйка сравнение отсутствует. Тонкий прекрасный запах цветов, едва распустившихся на корявых ветках деревца сливы, далеко разносящийся в холодном воздухе предгорий, — образ переходной поры года. (И — метафора великой культуры. Ведь слива, ее разные виды — с белыми, розовыми, алыми лепестками — была привезена образованными японцами из Китая, став родным для японцев растением.)
В комментарии Кубота приводятся стихотворения из антологии «Госэнсю» (951), связанные со стихотворением Тэйка: «О, когда ж, наконец?! — / Вот и вишни в горах, должно быть, / Так же, как я, / По эту сторону года / Наступленья весны ожидают» (неизвестный поэт). Другое — с заголовком «В двенадцатой луне года, будучи позван на церемонию возложения первой шапки взрослого мужчины, [сложил стихи]»: «Истинный праздник / Совершается здесь без сомненья! / Пускай прежде срока, / Но по эту сторону года / Весна наступила сегодня!» (Ки-но Цураюки). Размышлений о времени, серьезных и шутливых, высказанных прямо или как-либо опосредованно, немало в японской поэзии. Таково стихотворение Аривара-но Мотоката, открывающее антологию «Кокинсю», с заголовком «Сочинил в день, когда в старом году настала весна»: «В исходе года / Весна наступила ныне. / Год все тот же, / Но скажу ли о годе: прошлый, / Скажу ли о годе: этот?»
Япония в старину жила по лунному календарю. Лунный год короче солнечного на 11 дней, поэтому раз в два года на третий какой-нибудь месяц повторялся, и «начало весны» оказывалось в границах старого года. Образованных японцев не столько удивляло это событие, сколько их ум и воображение увлекала таинственность времени, коллизия календарей и — привычной смены годовых времен, череды различных работ, запретов и празднеств, воспетых в тысячах старинных стихотворений. Это рождало новые стихи.

Первый месяц. Соловей.
Вместо традиционной темы «соловей и цветущая слива» Тэйка (быть может, шутливо) начинает 2-ю часть своей сюиты стихотворением, в котором сочетаются соловей и бамбук (один из очень значимых образов китайской классической словесности). Комментарий указывает на тесную связь этого стихотворения со стихотворением Фудзивара-но Корэхира (антология «Госэнсю»): «Близ рощи бамбуков / Не устрою больше ночлега! / Соловьи распевают. / Заслушаюсь их, и подольше / Поспать не смогу утром!»

Третий месяц. Жаворонок.
У этого стихотворения два стихотворения-основы. Первое — из «Манъёсю»,  принадлежит Ямабэ-но Акахито: «К весеннему полю / Пришел я. Мне захотелось / Нарвать фиалок. / Но поле мне так полюбилось, / Что целую ночь в нем провел я». Второе сочинил Сонэ-но Ёситада (2-я пол. X в.): «Там, где деревья „хисаги”, / На заросших полях, у болотца, / Лишь зима наступила, / Открылась глазам моим спальня, / Что сплел себе жаворонок!» (хисаги — листопадное дерево семейства дубовых, очень быстро растущее, почки у него алого цвета, летом оно покрывается густыми нежно-зелеными соцветьями).

Четвертый месяц. Кукушка.
Синобу — это селение было расположено в гористой местности, в краю Митиноку (в современной префектуре Фукусима). В четвертом месяце, пишет Сэй-Сёнагон, «вечером и ночью, когда набегут легкие облака, где-то в отдаленье прячется крик кукушки, такой неясный и тихий, словно чудится тебе» («Записки у изголовья», пер. В. Н. Марковой). В пятом месяце кукушка уже распевает  (см. стихотворение «Пятый месяц» в 1-й части сюиты).
Слово «синобу» означает — таиться, прятаться, терпеть, вспоминать с тоской.

Пятый месяц. Болотный пастушок.
Прекрасное древо (маки) — общее именованье деревьев благородных пород: кипарисовика японского (хиноки), криптомерии (суги), сосны (мацу). Крик болотного пастушка (куина) похож на постукивание в дверь, в связи с чем этот образ часто встречается в стихах о любовных свиданиях.
По ассоциации возникает и запах аира: в праздник пятого дня пятой луны прически молодых женщин и их одежды украшены аиром. Об аире — см. комм. к стихотворению «Пятый месяц. Цветы татибана».

Шестой месяц. Баклан.
Речь идет о рыбной ловле с лодок при помощи прирученных бакланов. Птицы ныряют за рыбой в свете огней. На шее у них кольцо, чтобы они не заглатывали добычу.

Седьмой месяц. Сорока.
...Они поклялись быть как птицы — / Каждая об одном крыле. — В книге Юань Кэ «Мифы Древнего Китая» говорится: «У них было по одному крылу, по одному глазу и по одной ноге. Они могли летать по небу, лишь соединившись по двое, а поодиночке могли лишь ковылять крошечными шажками. Поэтому они всегда летали и отдыхали парами. Люди считали их символом счастливого супружества». В поэме Бо Цзюй-и «Вечная печаль» есть строки: «Так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах / птиц четой неразлучной летать. / Так быть вместе навеки, чтоб нам на земле раздвоенною веткой расти! / Много лет небесам, долговечна земля, / но настанет последний их час. / Только эта печаль — бесконечная нить, / никогда не прервется в веках» (пер. Л. Эйдлина).

Восьмой месяц. Первые гуси.
Гуси прилетают в Японию осенью.

Девятый месяц. Перепелка.
Стихотворением-основой здесь послужило стихотворение Минамото-но Мунэюки (антология «Кокинсю»): «В горном селенье / Одиночество в зимнюю пору / Особенно грустно. / Как подумаешь: никто не заглянет, / И травы уже увяли».
За стихотворением Тэйка стоит 123-й рассказ из «Исэ моногатари»: «В старину жил кавалер. То ли потому, что дама, которая проживала в селенье Фукакуса — Глубокие Травы, со временем наскучила ему, только он сложил такое стихотворение: „Если покину / Селение, где бывал я / Долгие годы, / Постепенно Глубокие Травы / Станут одичалым полем”. Дама в ответ: „Если станут полем, / Стану я перепелкой, / Буду плакать в голос, / Ужель ты прийти не захочешь / Ненадолго, хоть ради охоты?!” — так она сложила, и, восхищенный, он раздумал ее покидать». (Последнее стихотворение явилось стихотворением-основой знаменитого стихотворения Тосинари: «В сумраке вечера / Осенний ветер над полем / Пронзает душу. / Слышно, как перепелка плачет / В селенье Глубокие Травы».)

Одиннадцатый месяц. Тидори
Тидори (дословно «тысяча птиц») — ржанка из семейства куликов. Камогава — река Камо (в Киото), по берегам которой расположены древние и весьма чтимые синтоистские святилища. Данное стихотворение связано со стихотворением монаха Энсё, сочиненным в дни траура по канцлеру Фудзивара-но Мититака, одному из самых ярких персонажей «Записок у изголовья», чья внезапная кончина столь многое переменила в судьбе множества людей, в том числе самой Сэй-Сёнагон: «Кажется мне, рассвело. / Слышу, на отмелях Камогавы / Тидори кричат. / Вот и день, напрасно начавшись, / В сумрак сбирается удалиться» (антология «Госюисю», 1087 г.).
...Рукава с темно-синим узором. — В стихотворении Тосинари — под заголовком «Стихотворение к ширме для церемонии вхождения госпожи нёго (нечто вроде „государыни второго ранга”. — В. С.) во дворец государя...» — говорится: «В реке Омовения / С ясной луною над ней / Жрецы отразились: / Как будто на льду оттиснут / Рукавов узор темно-синий» (антология «Синкокинсю»). Узор цвета индиго по белому полю в виде весенних цветов и маленьких птиц, с двумя красными лентами, обладал чистотой, сравнимой с лунным сияньем в реке, где омывали руки, перед тем как склониться перед божествами.

Двенадцатый месяц. Мидзутори.
Мидзутори — общее название птиц, живущих на воде и на речных берегах. Но в тексте стихотворения речь идет об оси (совр. осидори). Это — мандаринки, мандаринские утки, неразлучницы. Слово «оси» имеет омоним, означающий «жалеть, думать с любовью». В «Записках у изголовья» читаем: «Из всех водяных птиц больше всего трогают мое сердце мандаринки. Селезень с уточкой сметают друг у друга иней с крыльев, вот до чего они дружны! А как волнует жалобный крик кулика-тидори!» (пер. В. Н. Марковой).
Легенда о мандаринках, которые не живут друг без друга, пришла из Китая.  В «Записках о поисках духов» Гань Бао (конец III — нач. IV в.) в трагически-мрачной легенде эти птицы — воплощение любящих супругов, погубленных почти безличной жестокостью вана-князя.
В рассказе из японских «Стародавних повестей» (1110 — 1120 гг.) молодой самурай по бедности не в силах купить дичи и накормить жену, которая недавно родила. С луком и стрелами он идет к пруду. Там плавают утка и селезень. Он подстрелил селезня. В сумерках он возвращается домой к обрадованной жене.  Он подвешивает селезня во дворе на шесте с тем, чтобы утром сварить похлебку, после чего ложится спать. Среди ночи он слышит хлопанье птичьих крыльев и решает, что селезень ожил. Но это уточка. Она пришла к шесту и сидит под ним... Молодые супруги не стали готовить утиную похлебку. Самурай постригается в монахи.



Санович Виктор Соломонович родился и живет в Москве. В 1962 году окончил Институт стран Азии и Африки при Московском государственном университете им. М. В. Ломоносова. Ученик Н. Г. Иваненко, В. Н. Марковой, Н. И. Конрада. Среди многочисленных переводов — одна из самых знаменитых книг японской литературы — «Сто стихотворений ста поэтов» (выдержала пять изданий). Автор исследования  «Из истории русских переводов японской художественной литературы» (М., 2008).