Мои универсамы

Святослав Логинов — писатель, работающий в жанрах фэнтези и философской фантастики, лауреат многих жанровых премий. Родился в 1951 году в городе Уссурийске Приморском (в ту пору — Ворошилов). Окончил химический факультет СПбГУ (в ту пору — ЛГУ). Живет в Санкт-Петербурге. В «Новом мире» печатается впервые.

СВЯТОСЛАВ ЛОГИНОВ

_*

МОИ УНИВЕРСАМЫ

_Ученик

«Славным погожим утром седьмого февраля 1985 года я впервые явился на новое место работы. На мне были лыжные ботинки, которых я не надевал уже лет пять, старые брюки, давно вздыхающие по помойке, пальто еще студенческих времен и лыжная шапка „петушок”. Наряд совершенно не соответствующий образу начальника бюро на большом военном заводе. Но я больше и не был начальником. Разочаровавшись в карьере, я ушел с завода и теперь начинал жизнь с чистого листа, устроившись на работу грузчиком в универсам № 3, что на проспекте Луначарского».

Приятно начинать мемуары таким образом. Читатель видит, какая великолепная у меня память, и проникается доверием к каждому слову автора. Увы, с горечью должен признаться, что я не помню, какая погода была в феврале 1985 года, и саму дату я посмотрел в трудовой книжке. Лыжные ботинки и шапочка «петушок» на мне были, а вот насчет пальто — не уверен. Вполне возможно, что оно было уже выкинуто, а на мне была куртка. И вообще, вся история началась на несколько дней раньше.

Поставив жирный крест на карьере советского чиновника, я недели полторы наслаждался свободой, а когда повесть «Предтеча», так до сих пор и не опубликованная, была вчерне закончена, отправился в ближайший универсам, искать работу грузчика. Парень я был здоровый, физического труда не боялся. За моей спиной был опыт экспедиций, шабашка на Крайнем Севере и два сезона в тресте Ленмелиорация, где пришлось потрудиться чернорабочим. Была, правда, одна тонкость. В экспедиции я ездил студентом, на шабашку — во время собственного отпуска, а чернорабочим вкалывал по комсомольской путевке в рамках Всесоюзной программы освоения Нечерноземья, а числиться продолжал инженером в уважаемом НИИ. Так что все эти эпизоды трудовую книжку мне не портили, и всякий заглянувший туда видел неуклонный подъем по карьерной лестнице. А теперь я собирался замарать трудовой документ, вполне официально устроившись грузчиком.

Что происходило у меня дома, подробно сообщать, наверное, не следует. Ни одна нормальная женщина не станет радоваться, если муж с высокой должности добровольно уходит в пролетарии. Почему-то больше всего мою жену пугало, что я сопьюсь. Рассуждала она просто: все грузчики пьют, значит, я тоже стану пить. Пришлось дать клятву, что, пока я работаю грузчиком, пить я не буду ни при каких обстоятельствах. И действительно, эти два года я был полным абстинентом, Новый год встречал без шампанского и на банкете в честь защиты Таней диссертации не пригубил ни единой капли спиртного.

Провожаемый слезами и дурными предчувствиями, я отправился устраиваться на новое место работы. Для начала отправился в ближайший универсам, что на Художников. Объявление на дверях универсама приветливо сообщало, что грузчики требуются. Кадровичка глянула в мою трудовую и сказала, что меня не примет.

— Почему? — неумно спросил я.

— Не доверяю.

Ответ прямой и исчерпывающий. Теперь, по прошествии многих лет, можно сказать, что подозрительная дама была не права. Грузчиком я оказался исправным, работал хорошо, не воровал, а скандал, с которым я увольнялся спустя два года (а я почти всегда увольнялся со скандалами), в конечном счете никому не доставил серьезных неприятностей.

На следующий день я пошел в «Тридцатку», что на Луначарского, 60, и безо всяких проблем устроился на постоянную работу. График работы грузчиков устраивал меня как нельзя лучше. Грузчики работали через день по четырнадцать часов. Отработаешь смену — и дома хватает сил только отмокнуть в ванне и завалиться спать. Зато следующий день весь в твоем распоряжении. Хочешь — гуляй с детьми, хочешь — сиди в библиотеке, хочешь — пиши рассказы. Субботы у нас все были черными, а если смена падала на воскресенье, когда универсам не работал, то оказывалось три выходных подряд, что было очень удобно летом.

Итак, с утра пораньше я явился на работу, получил у кладовщицы серую суконную куртку, черный передник и рабочие рукавицы. Таков отныне был мой рабочий наряд. В раздевалку входил с неким душевным трепетом, и, как оказалось, зря. В грузчики кто только не попадает, и народ привык не удивляться и попусту не расспрашивать. Захочет новенький — сам расскажет. Назвал свое имя, переоделся, и дружной пятеркой мы отправились вниз.

Грузчики в универсаме меняются часто, большинство задерживается ненадолго и вылетает по статье за пьянку или мелкое воровство, не оставив по себе памяти. Но первую бригаду я помню отлично. Фамилий друг друга мы не знали, всех звали на «ты» и по именам. У некоторых были прозвища.

Саня Хромой Глаз — единственный, кто прижился в магазине прочно, и два года спустя, когда я увольнялся, он все еще трудился на своем посту. Высокий, худой, медлительный. Правый глаз слепо поблескивал из-под покалеченной брови. Сколько Сане было лет, я не знаю, у сильно пьющих людей возраст неопределим. Но, всяко дело, больше пятидесяти. Прежде Саня был рыбаком, хаживал в загранку, наверное, неплохо зарабатывал. Но спился… это общая судьба едва ли не всех работяг. Саня был молчалив, о себе почти не рассказывал. Как-то, когда мы уже проработали вместе год, я спросил, кивнув на шрам у слепого глаза:

— Где это тебя припечатало?

— Серьга с трала сорвалась, — коротко ответил Саня.

Хорошо, что я к тому времени успел поработать такелажником и знал, что такое серьга, а то бы гадал: что там произошло? А так понимал, что Сане еще повезло: сошедшая серьга может и убить.

Саня Трамвайщик — мужик лет сорока, бывший вагоновожатый. Вот он о своей жизни рассказывал охотно: и как учился, и как работал, и как женился…

— Она говорит: «Я беременная», — ну я и решил сдуру в любовь сыграть…

Никто Трамвайщика не расспрашивал, рассказывал он сам. Среднее специальное образование было заметно даже по его разговору.

— В парке Леонова работала такая, Нина. Она моей наставницей была, когда я только пришел. Так мы ее поздравляли с юбилеем, она двадцать лет на маршруте без единой аварии. Торт ей купили здоровущий. Чаю попили и пошли по вагонам. А тут контроль, заставили ее в трубочку дыхнуть. А у торта пропитка, вот и получилась положительная реакция. Ее — раз! — и отстранили, что она, мол, пьяная. А я заступился. Сказал, что это торт, что я и сам этот торт ел. А они и меня заставили дыхнуть. Ну и уволили за кусок торта.

По тому, как Саня Трамвайщик пил, можно было догадаться, что не в торте там дело, но никто Саньке не перечил, слушали молча и соглашались.

Витек — молодой парень, маленький и вертлявый. Образования у него не было никакого, и, кроме как грузчиком, он и не работал нигде. Зато он был великим специалистом по части что где стырить. Говорил быстро и неразборчиво, обильно уснащая речь словами, которые давно уже не воспринимаются ухом как матерные. Произносятся они подобно междометиям, когда медленная мысль не поспевает за говорливым языком. Так что мнение, будто низшие слои нашего общества непрерывно матерятся, совершенно ложно. Разумеется, запретных слов среди грузчиков нет, эвфемизмов они не знают, называя соответствующие органы человеческого тела и сексуальные действия теми словами, которые считаются непристойными. Но это никоим образом не ругань, а всего лишь простота нравов. Вот когда начинал ругаться кто-то из начальства, это был мат, исполненный грязи и скверны. А грузчики в массе своей не ругаются, это я знаю точно.

И последний, а вернее, первый в нашей бригаде — Петя. Признанный всеми бригадир, хотя никаких бригадиров в штатном расписании не было. Был Петя широк в плечах, низок ростом, косолап и молчалив. Черного слова от него я не слыхивал даже в качестве смазки языка. Говорил он только по делу, и его слушались. Когда я представился своим будущим коллегам, именно Петя спросил:

— Прежде работал?

— Нет, — ответил я, понимая, что под словом «работа» понимается труд грузчика, и никакой другой.

— Вози тару, — сказал Петя и, повернувшись к Сане Хромому Глазу, приказал: — Покажешь как.

От Пети я услышал три правила грузчицкой работы. Они просты и несомненны. Первое: ничего не бери пальцами. Второе: ничего не поднимай руками. Третье: не касайся железом кости.

Объяснения просты. Если во время работы давать большую нагрузку на пальцы, то через неделю они начнут нестерпимо болеть, а через год будут навеки искалечены артрозом. Пакеты, ящики, всякую мелочовку, которую, казалось бы, так легко хватать пальцами, следует брать, зажимая ладонями. То же самое и с руками. Всякий груз, особенно на высоту, следует поднимать становой силой. В противном случае приступ миозита не заставит себя ждать. Попробуйте руками выжать на высоту два метра деревянный ящик с двадцатью бутылками подсолнечного масла.

Для молодых и юных напоминаю, что в ту пору масляные бутылки были стеклянными, а это совсем иной вес, нежели терефталевые, в какие расфасовывают масло сегодня. Все вместе весит чуть больше двадцати килограммов. Вес не особо большой, но ведь масло по одному ящику не привозят: норма на машину — двести пятьдесят штук. И когда в тридцатый раз вырываешь ящик на вытянутые руки, чтобы поставить его на самый верх стопки из шести таких же ящиков, оказывается, что руки имеет смысл пожалеть. Ящик поднимается толчком, что так красиво демонстрируют штангисты. А руки тут как бы и ни при чем.

И наконец, третье правило. Оно касается разгрузки мяса. Мороженая говядина приходит в магазин в полутушах, весом 120 — 180 килограммов каждая. Полутуши выволакиваются из фургона прямо на затоптанную и заплеванную эстакаду, затем их несут взвешивать и лишь после этого убирают в холодильник. Каждую полутушу несут два человека. Инструментом в этом деле является остро заточенный стальной крюк длиной около полуметра. Крюк вгоняется в мясную мякоть, другой рукой полутуша придерживается за голяшку. Вся тяжесть ложится на крюк и вытянутую руку. Но если крюк каким-то образом зацепил кость, его нужно выдернуть и воткнуть заново. С кости крюк может соскользнуть или сама кость переломится, и тогда стальное жало воткнется прямиком в живот.

Во всякой профессии есть свои хитрости, без которых самая простая работа оборачивается мучительным, а то и опасным делом.

Примерно через месяц в бригаде произошла первая ротация. Мой наставник, бригадир Петя, не вышел на смену. Не было его и через день. И только в следующий раз он появился. Шагал неестественно прямо, в руке белел сложенный листок с заявлением: «Прошу уволить меня по собственному желанию потому что я ушел в запой и работать не могу».

Начальство Петю ценило, так что ему даже предложили оформить на время запоя отпуск, но Петя сказал, что пить будет долго, оставил заявление на эстакаде и, косолапо ступая, ушел из универсама и моей жизни. На том и закончился месяц ученичества.

_{Круговорот масла в природе}

Грузчик я еще неопытный и потому стараюсь побольше смотреть и поменьше разговаривать. Вот, скажем, пришла машина со сливочным маслом. Брикеты по двадцать килограммов каждый. Ставлю брикеты на тележку по три пятерика и еще два брикета сверху — всего семнадцать штук. Странное, неровное число, но придумал это не я, и мне остается копировать товарищей. В холодильнике масло складывается семериками. Штабель брикетов вздымается под потолок.

Привожу очередную тележку, собираюсь разгружать, но Витек, забравшийся на верхотуру, говорит:

— Сюда давай!

Подаю брикеты ему и вижу, что задний брикет поставлен косо, так что в штабеле образуется каверна. Вместо семи в этом ряду уложено шесть блоков. Но снаружи ничего не видно, а через минуту, когда последний из привезенных мною брикетов уплывает под потолок, уже ни с какой точки недостачи не увидать.

Возвращаемся в фургон, начинаем нагружать тележки. Витек почему-то принимается помогать мне и наваливает на мою тележку не три, а четыре пятерика да еще пару брикетов сверху. Везти тяжело, неудобно, но зато перегруженная тележка перекрывает обзор, так что ни эстакаднице Нилке, ни Сергей Санычу — заву гастрономическим отделом, которые следят за нашей работой, ничего не видно.

При выезде из фургона на эстакаду положен железный лист. Преодолевая его, невольно приостанавливаюсь и вижу, как Витек спешно проталкивает один брикет в щель между фургоном и стеной. Чьи-то услужливые руки принимают брикет. Секундной заминки никто не заметил, работа продолжается.

Через десять минут машина разгружена. Масло перевезено в холодильник глубокой заморозки, где может храниться неограниченно долго. В те дни, когда не приходит фасованное масло, десяток брикетов отправляется на фасовку, где его режут гитарной струной, заворачивают в бумагу, взвешивают, чернильным карандашом пишут цену и отправляют в торговый зал. Все остальное время холодильник находится под замком.

Перед тем как навесить на дверь замки: амбарный и контрольку с вложенной под скважину подписанной бумажкой, — Сергей Саныч пересчитывает блоки. Все в порядке: штабель семериков на двадцать блоков в высоту и на отдельном поддоне еще десять брикетов. Итого: сто пятьдесят штук, ровно три тонны сливочного масла по три рубля шестьдесят копеек за килограмм. И никто, кроме грузчиков, не знает, что на самом деле не хватает двадцати килограммов масла. Один брикет остался во дворе.

Честно говоря, мне неловко: брикет масла — это семьдесят два рубля, половина моего месячного заработка. Конечно, универсам покроет недостачу, но все же… Смотрю, кого из грузчиков нет на месте. Один Саня, второй, Витек… нет новенького, который пришел на место Пети. Как его зовут? Андрей или Леха — не помню. Блеклая личность, а вот поди ж ты…

— Слышь, Вить, куда вам двадцать кило масла? Это же ужраться можно.

— В «Сосновский» отнесем. Тамошний директор купит за четвертной.

— А он вас Федорову не сдаст? Ведь ясно же, откуда вы пришли.

— Ты чо? Он же понимает, что тогда ему никто больше ничего не принесет.

Действительно, через полчаса новенький появляется с деньгами. Отсутствия его никто не заметил, одна Нилка вякнула что-то, но кто ее станет слушать? Работа не останавливалась, значит, все в порядке.

Прошло не так много времени, и во дворе объявился парень, одетый по-грузчицки в куртку и передник.

— Шефа позови, Сергей Саныча…

Сергей Саныч явился на зов.

Гость вытащил из мешка двадцатикилограммовый блок масла. Сергей Саныч проверил целостность картонной упаковки, поглядел на штамп с датой. Масло было свежим, очевидно, масляная машина пришла в «Сосновский» универсам только сегодня, и местные работяги тоже сумели разжиться маслицем.

Получив свои двадцать пять рубликов, соседский грузчик убежал. Понятно, работа ждать не станет, а ушедшего могут хватиться.

Масло Сергей Саныч унес в отдел.

Все это входило в правила игры, и круговорот масла между универсамами был всего лишь одним из ярких примеров повсеместного воровства. Просто к самым значительным махинациям грузчики допущены не были.

А за масло кто их осудит? Я не осуждаю.

_{Работа на честность}

В середине дня приходит машина с бормотухой. Двести пятьдесят ящиков с портвейном «Три семерки». Работа тяжелая и соблазнительная. В таких случаях в помощь эстакаднице Нилке прибегают дамы из винного, идет тщательный пересчет бутылок, а грузчики норовят неприметно тюкнуть у какой-нибудь бутылки горлышко; тогда напиток пополам с битым стеклом, оставшийся в донышке, идет в их пользу.

Ситуация, как говорится, фрустрирующая.

Но на этот раз приехал знакомый шофер, который знает нас всех, и мы знаем его.

— Ребята, на честность? — спрашивает шеф.

— На честность! — радостно подхватывает бригада.

Машина ставится к эстакаде, а Нилка с шофером уходят пить чай. Из винного тоже никто не появляется. Открытая машина с бормотухой на полчаса остается в полном нашем распоряжении. Все знают: идет работа на честность. Теперь, если окажется недостача или бой, они пойдут за наш счет. Но ни того ни другого не будет, грузчики свое дело знают.

На острие атаки оказываюсь я и Витек. Здесь необходима скорость и слаженность. Мне работа на честность совершенно не нужна, но бригаду подводить нельзя, и я стараюсь.

Ящики тяжелые, неудобные, иной раз не вполне целые. Схватишь такой рывком, дно может отвалиться, бутылки посыплются на бетонный пол. А сейчас к тому же речь идет не просто о том, чтобы ставить ящики на тележку по четыре штуки. Каждый ящик я наклоняю так, чтобы видеть уровень жидкости в бутылках. Не знаю, как на винзаводе осуществляется разлив, но в каждом ящике три-четыре бутылки налиты заметно полней остальных. Их быстро отставляю в заранее подготовленную тару. Из соседнего ящика ставлю в пустые гнезда уже обработанные бутылки.

Витек сидит рядом. В руке у него черенок алюминиевой ложки. Этим нехитрым инструментом он одну за другой вскрывает бутылки. Движения профессионально отточены, на каждую бутыль уходит секунды полторы.

Не так давно мне пришлось читать в каком-то дурном романе описание того, как мужики распивают бомбу бормотени. Так они, чтобы вскрыть бутылку, греют пробку зажигалкой! Дилетанты! Витькина ладонь на мгновение накрывает горлышко, черенок, зажатый четырьмя пальцами, зацепляет край полиэтиленовой пробки, одно движение — и бутылка открыта.

Излишки сливаются в стоящую рядом трехлитровую банку. Пробка ставится на место, хлопок ладонью — бутылка запечатана.

Витек не просто виртуозно вскрывает и закрывает бутылки. У него верная рука, он никогда не отольет лишнего. Не было случая, чтобы покупатель устраивал в винном отделе скандал из-за того, что бутылка недостаточно полна.

Обработанные бутылки ставятся в отдельный ящик, откуда я беру их, чтобы ставить на место вынутых.

Остальная бригада, три человека, не торопясь, аккуратно возят ящики на тележках, аккуратно сгружают их в отделе. Спешка здесь неуместна; надо дать нам с Витьком время, чтобы как следует обработать все переполненные бутылки. С машины удается надоить пять-семь литров бормотухи. Трехлитровые банки выносятся во двор и запираются в железном ящике, где дворник Михалыч хранит свой инвентарь. Михалычу семьдесят два года, он, как и я, человек непьющий, но грузчиков понимает, поэтому вино сбережет, а напиться прежде времени не позволит.

Приходит шофер, является Нилка. Работа на честность закончена. Михалыч заканчивает смену на два часа раньше нас. Перед уходом он выставляет банки с бормотухой в укромину за штабелями пустой тары, где у грузчиков оборудована распивочная. Машин уже почти нет, и начальство сквозь пальцы смотрит на густое благоухание, идущее от работяг.

Откуда-то появляются наши сменщики, которые будут работать завтра. Они уже знают, что сегодня была работа на честность. Им наливают по стакашку. Появляются всевозможные потертые личности, что вечно суетятся вокруг винных магазинов. Этих обычно гонят, хотя иной раз и им перепадает. К девяти вечера, когда универсам закрывается, половина бригады уже не в силах переодеться и уходит домой в рабочей одежде. Все довольны, настроение благостное. Мы сегодня работали честно.

И никто не знает, что пройдет совсем немного времени, грянет горбачевско-лигачевская борьба с алкоголизмом, и ни о какой честности применительно к бормотухе речи больше не будет.

_{Молочные страсти}

В советское время немало можно было услышать диковинных и попросту фантастических рассказов о том, что хранится в недрах универсамов за плотно запертыми дверями. Полуголодное население помещало туда «колбасы всех сортов и даже такую колбасу, которой нет в продаже». Эх, разговорчики!.. За два года я успел побывать во всех самых опечатанных холодильниках и кладовых. Не было там колбасы твердого копчения, не было пастилы (а в Москве, сам видел, пастила имелась в свободной продаже!), не водились шоколадные деды-морозы, которые привозились в подарок детям тоже исключительно из Москвы.

Конечно, какое-то количество дефицита в магазине имелось. В отделе обслуживания ветеранов всегда была красная икра в пятидесятиграммовых баночках (черной я не видывал), колбаса полукопченая, колбасный фарш под названием «Завтрак туриста», индийский чай «Три слона», растворимый кофе отечественного производства, сгущенное молоко с сахаром и без оного. Вот вроде бы и весь список недефицитных дефицитов.

Простые работники универсама к этим сокровищам допущены не были и сгущенное молоко получали только в составе праздничных наборов перед Первым мая и Седьмым ноября. Привилегии их были невелики. Они могли, высыпав в глубокую тележку пять-шесть пакетов картошки, выбрать оттуда самую лучшую, а остальную расфасовать заново и отправить в зал простым покупателям. Всегда можно было подойти к мяснику и попросить отрубить нужный кусок мяса с минимумом костей или вовсе без оных. А еще можно было купить творог.

Машина с кисломолочными продуктами приходила с утра, часиков в девять-десять. Это была одна из первых машин, и с самого открытия магазина ее ожидали терпеливые бабушки. Наиболее шустрые приходили чуть не за час до открытия универсама, приносили с собой складные стульчики. Случалось, машина задерживалась, тогда очередь начинала создавать трудности для работы. Две разнокалиберные очереди — жаждущих пива и желающих творога и кефира — кипели в магазине, не смешиваясь и не давая прохода обычным покупателям. Если вдруг пиво приходило раньше молочного фургона, бабушки разживались пивными ящиками и рассаживались на них. И те же самые вопросы к грузчикам:

— Не пришла еще?

Молочный фургон въезжает во двор, и каким-то образом это немедленно становится известно в зале. Плотная группа тех, кто явился еще до открытия, выстраивается возле мясного отдела. Именно здесь будут давать творог.

Творог в пачках по двести пятьдесят грамм уложен в пластиковые контейнеры, в каждом по сорок восемь пачек. Обычно привозят по четыре контейнера. Сорок восемь килограмм творога на район с населением десять тысяч человек. Чуть меньше, чем пять грамм творога на нос. Неудивительно, что старухи ждут его, явившись ни свет ни заря, и не желают выходить из магазина, несмотря на все увещевания.

Два ящика, половина всего привоза, немедленно отставляются в сторону — это для своих. Остальное выделенная фасовщица выдает покупательницам: по две пачки в руки. Когда-то творог вывозили в зал и ставили рядом с молочным холодильником. По мере того как он превращался в дефицит, сначала его раздавала молочная женщина, чтобы старухи, рвущие пачки друг у друга из рук, не перепортили весь товар, а потом, когда в зале начали случаться драки из-за творога, его уже не вывозили в зал, а выдавали через окошечко мясного отдела.

Все потому, что мне за сорок,

И много пройдено дорог,

Что нужен мне творог и творог,

А также творог и творог…

Творог — диетический продукт, нужен он не только пожилым людям, но и детям и больным. А привозили его по пять грамм на человека, а если вычесть то, что разбирали работники универсама, то и по три грамма не выходило. Неудивительно, что старухи, многие из которых помнили блокаду, загодя занимали очередь, а потом готовы были биться смертным боем за пару мокрых пачек. Не приведи господь мне еще когда-нибудь увидать драку немощных старух из-за пачки творога.

Изредка случалось, что привозилось не четыре, а восемь или даже десять ящиков с творогом. Тогда творог доставался и тем, кто не дежурил с самого открытия. Совсем уже редко на машине оказывалась пара пластиковых контейнеров с маленькими пачечками сладкого детского творога. Его выдавали, тоже по две пачки, в качестве дополнения тем, кто пришел первыми. Такая же судьба постигала и глазированные сырки по одиннадцать копеек, которые появлялись не чаще, чем раз в месяц. Удивительным образом и детский творог, и глазированные сырки либо не привозились вообще, либо в количестве двух ящиков, чтобы один можно было отставить под прилавок, но и покупателям хоть что-то, но досталось бы.

Пока вокруг мясного отдела кипели творожные страсти, грузчики вывозили в зал продукты не столь дефицитные. Молоко в пол-литровых бутылках приезжало на отдельной машине и было всегда в достатке, а с творожного фургона выгружались сливки и кисломолочные продукты. Сметана в двухсотграммовых баночках под желтыми станиолевыми крышками; банки эти стояли в сетчатых ящиках из гнутого стального прутка. Руки это убоище портило ужасно, и я сохранил о сметане самые дурные воспоминания. Весь остальной товар шел в пол-литровых стеклянных бутылках, расфасованных по пластиковым ящикам. Сейчас такую бутылку не вдруг и найдешь, а тогда они были самой распространенной тарой, и за магазином у нас был специальный пункт приема молочных бутылок.

Содержимое бутылок различалось по цвету станиолевых крышечек. У молока они были белыми, у кефира — зелеными. Обезжиренный кефир отличался бело-зелеными полосками, молоко пятипроцентной жирности — белая крышка с одной красной полосой. Ацидофилин закрывался синей крышкой, простокваша — желтой, как у сметаны, ряженка — с желто-белой полоской. У сливок крышка была ярко-красной. Сливки были девятипроцентной жирности. По идее, начиная с девятипроцентной жирности, сливки должны сбиваться, но они не сбивались никогда, и хозяйки, желавшие печь торты со взбитыми сливками, прибегали ко всяческим хитростям, добавляя яичный белок или желатин, чтобы довести разбавленные сливки до требований ГОСТа.

Однажды, дело было в 1986 году, нам привезли совершенно небывалый товар. В молочной машине вместо привычных ящиков стояли контейнеры на колесах, наподобие картофельных, но новенькие и чистые. А в этих контейнерах были установлены прямоугольные пакеты с молоком. По универсаму поползло удивительное слово «пюрпак» (у нас почему-то говорили «тюрпак»). И покупатели, и работники торговли принялись хватать это восхитительное новшество. Ах, какое молоко было в пюрпаках! Натуральное, вкусное, неразбавленное! На Пискаревском молокозаводе заработала новая линия по фасовке молока.

Пюрпаки возили целую неделю, затем линия сломалась. Через месяц новый продукт появился вновь, но тоже на одну неделю. Затем история повторилась в третий раз.

— Что они никак линию наладить не могут? — спросил я у шофера и услышал прелестную историю.

Линию фасовки молока в пюрпаки смонтировали и запустили финны. Сделали все как полагается, с гарантией, и отбыли по домам. Вслед за тем наши умельцы, тоже как полагается, начали молоко разбавлять. Тут и оказалось, что финская линия сделана самым дурацким образом. Она заботилась о качестве молока больше, чем производители. Дозаторы были подключены к детектору, определявшему жирность, и стоило молоко разбавить, например, вдвое, как в литровый пак дозаторы принимались наливать по два литра молока. По цеху потекли молочные реки, линию пришлось останавливать. Возмущенные умельцы с корнем вырвали мерзкие детекторы, мешающие прибыльной работе, но после этого линия остановилась уже сама, и запустить ее вновь не удалось. Пришлось, благо что Финляндия недалеко, а гарантийный срок только начался, вызывать наладчиков. Те приехали, немедленно обнаружили следы взлома, так что ни о каких гарантиях речи уже не шло, поставили новые приборы, наладили работу и уехали в родную Финляндию. А русские умельцы вновь принялись разбавлять молоко с тем же печальным результатом.

Когда я в конце 1986 года увольнялся из универсама, битва за священное право разбавлять молоко все еще продолжалась. И судя по тому, что сегодня в любом магазине продается молочная продукция в пюрпаках, а внутри этой замечательной упаковки порой бывает налито такое, что не только пить, но даже издали глядеть страшно, можно сделать вывод, что русский гений посрамил-таки европейскую инженерную мысль.

_{Страсти по пиву}

Год одна тысяча девятьсот восемьдесят пятый. Горбачевская антиалкогольная кампания набирает обороты, и вся жизнь универсама подчинена этой кампании. Винный отдел теперь затариваем в десятом часу, но уже с утра под его дверями маются жаждущие. Торчутся во все эстакады, хватают грузчиков за полу куртки:

— Браток, бутылку вынеси…

Какое вынеси… свои мучаются тем же похмельем и той же невозможностью похмелиться. Соленые помидоры не приносят ни малейшего облегчения; все ждут, когда придет пивная машина.

Универсам обслуживает район с населением около десяти тысяч человек, и эти десять тысяч выпивают в день пять тысяч бутылок пива. Кто-то, определяя величину поставок, мудро рассчитал, что по одной бутылке на мужской нос — вполне достаточно, а женщин и вовсе в расчет принимать не надо. Часов этак в десять-одиннадцать приходит с пивзавода фургон, который привозит эти злосчастные двести пятьдесят ящиков «Жигулевского». С девяти в торговом зале волнуется толпа мужиков. Каждого появившегося в зале грузчика встречают вопросом: «Не пришла еще? Ну когда же привезут?»

Фургон задом въезжает во двор, шофер распахивает двери, подъезжает вплотную к эстакаде. Вожделенное пиво там, за железным занавесом.

Нилка на страже, шофер тоже собран и внимателен. Появляется Сергей Саныч — зав гастрономическим отделом. Только теперь железные двери эстакады дозволяется открыть. Вот оно, пиво, такое же недоступное, как и прежде. В машине шофер и Сергей Саныч проверяют каждый ящик. Грузчики поддевают на рога стопки по пять ящиков и вывозят из машины. На эстакаде Нилка, словно Рекс на границе, окидывает выходящих цепким собачьим взглядом. Дальше узкий коридорчик, где с трудом разъезжаются два человека с рогами. Выход из коридорчика один — в торговый зал. Первым выезжать в зал с пивом попросту страшно. Народ бросается, выдергивает бутылки на ходу, бывало, что грузчиков сбивали с ног.

— Дорогу! — рявкаю я во всю глотку.

Куда там, к отделу не проехать. Ставлю стопку возле овощного, и ее во мгновение ока разносят, расхватывая бутылки и расшвыривая ящики.

Страшная вещь — жажда.

Еще несколько стопок постигает та же участь, потом становится полегче. Уже можно доехать в гастрономический отдел, поставить ящики на отведенное для них место. В течение получаса магазин будет торговать пивом, затем вновь наступит великая сушь.

В машину закидываются двести пятьдесят пустых ящиков, не тех, что пришли сегодня, их не достать из бушующего зала. Потребный запас ящиков всегда есть во дворе. Пивник уезжает, ежесменная эпопея закончена.

А как же грузчики? У них головы тоже квадратные, и все, кроме меня, мучаются похмельем. Но, в отличие от покупателей, денег у них нет ни копейки (все пропито еще вчера), да и были бы деньги, по новым антиалкогольным правилам пиво на рабочем месте запрещено даже тем, кто с этим пивом работает.

С подобной несправедливостью работяги пытаются бороться. В зале тоже хватают бутылки, прячут под фартуком. Специально поставленная на страже фасовщица бутылки отнимает, и это хорошо, потому что если пиво отнимет Нилка, будет составлен акт, и если виновного всего лишь оставят без премии, можно считать, что он легко отделался. Бывало, что и по статье люди вылетали.

Тягостно было смотреть на все это, и однажды я сказал Сане Хромому Глазу:

— Что вы позоритесь с этим пивом? Уж по паре бутылок на нос с машины всегда можно снять.

— Как?.. — уныло спросил Саня.

— Вот давай, на следующую смену вы возите пиво, а я показываю как.

Обычно первую стопку в зал вывозил я. У меня и голос трубный, и сам я человек не маленький, меня так просто с ног не сковырнешь. Но в этот раз первую стопку повез Саня, а я, с рогами в руках, стоял в коридорчике, как будто уже возвращаюсь из зала. Когда Саня поравнялся со мной, я быстро выхватил из верхнего ящика пару бутылок и… А куда деваться с этими бутылками? В зал или в объятия к Нилке? Коридорчик — что слепая кишка: в раздевалку на втором этаже идти через эстакаду, в овощной или гастрономический — тоже через эстакаду. Больше выхода вроде бы и нет никуда. Но выхода я и не искал, достаточно было тупичка.

Цитируя Валентина Катаева, имелась в безвыходном коридорчике «маленькая железная дверь в стене». На двери красовались буквы ПК, а за дверцей находился пожарный гидрант и свернутый в рулон бельтинговый шланг. Туда же я определил и бутылки с пивом.

Всего в пожарную нишу отправилось восемь бутылок, по две на нос. Себя я, разумеется, не считал.

— Машина уйдет, охрану снимут, тогда и заберете свое пиво, — сказал я Сане. — Понял теперь?

— Понял… — Единственный зрячий Санин глаз прояснел.

Через день, когда вновь наступила наша смена и в магазин приехал пивник, Саня приступил к работе. Выезжая с первой стопкой, я увидал его возле дверцы. Притормозил, чтобы Сане было удобней забирать бутылки, потом поехал дальше. Вторая ездка, пятая, десятая — Саня на страже. А ведь другие грузчики тоже возят пиво.

В тот день с пивной машины было снято не восемь бутылок пива, а восемьдесят.

Через час грузчики ходили враскорячку и громко булькали при каждом шаге. К обеду все четверо лежали, благоухая «Жигулевским». Работать пришлось мне одному. А тут еще, как назло, пришла огромная фура с болгарским вином. Какая там ни будь антиалкогольная кампания, а международные договоры были заключены давно, и вино из сопредельных стран поступало.

В помощь мне были брошены холодильщик и дежурный электрик, но все равно тот день я не забуду никогда. На бакалейной эстакаде ждет машина с рисом, на центральную эстакаду пришло четыре тонны говядины в полутушах, а болгарская дура, которая не смогла въехать во двор, пришвартована к универсаму сбоку, так что коробки с вином приходится возить через отдел обслуживания ветеранов. И отовсюду несутся призывные вопли: «Грузчики!»

А грузчики спят.

На следующую смену история повторилась. Правда, аврала такого не было, но зато было выпито уже сто бутылок пива. Куда столько влезало, мне не понять.

Разумеется, администрация универсама не могла спокойно наблюдать за происходящим. Пропажу двух, даже трех десятков бутылок легко объяснить воровством покупателей. Ведь у тех, кто толпился внутри магазина, тоже очень часто денег не было, и пиво тырили самым бессовестным образом. Но сотня бутылок — это уже перебор. Приемный пункт стеклотары формально был независим от директора универсама, но, разумеется, у Федорова там было все схвачено, и ему стало известно, что его рабочие сдали в этот день сотню пивных бутылок. Но главное — бригада не работает! Значит, в обороне универсама возникла брешь, в которую утекает пиво.

Федоров организовал слежку, и на следующий день похитители были взяты с поличным в ту минуту, когда они выгребали из пожарного ящика сто двадцать бутылок пива.

На бригаду обрушились репрессии. Два человека, в том числе незабвенный Витек, были уволены по статье, двоих депремировали на сто процентов по результатам работы за квартал. Один я остался чист, аки агнец. Но и я сделал из случившегося выводы, и, когда через пару недель обнаружил в охране еще одну брешь, через которую можно было вынести вообще что угодно, об этом я никому не сказал ни единого слова.

В заключение истории следует упомянуть, как администрация решила вопрос с неудобной пожарной емкостью. Позвали сварщика, и он попросту заварил железную дверцу, навсегда лишив грузчиков возможности воровать с ее помощью. Интересно другое: что сказала пожарная инспекция, когда обнаружила это новшество?

_Барсик

В каждом продуктовом магазине непременно есть кот. Санэпидстанция разрешает и кошку, но кошка — это необходимость возиться с котятами, поэтому заводится кот. Был кот и в нашей «Тридцатке». Звали его Барсиком, был он необыкновенно пушист, ленив и труслив. О том, чтобы ловить или хотя бы пугать крыс (а именно ради этого СЭС и допускает существование в магазинах котов), и речи не шло. Барсик целыми днями возлежал на подстилочке в гастрономическом отделе и глядел, как фасовщицы режут колбасу. Колбасу Барсик не ел, питался он исключительно куриной печенкой и сливками. Специально для него каждый день вскрывалось несколько кур, из которых вытаскивалась печенка, и приносилась бутылка свежих сливок. Если бы грузчика или какого другого работника застукали за питьем государственных сливок, мало бы ему не было. Но ради Барсика магазин шел на прямые убытки.

Фасовщицы любили Барсика без ума и прощали ему все. По малой нужде Барсик ходил в торговый зал и гадил в витрину-холодильник, где были выложены пачки маргарина. Но даже это сходило ему с лап.

— Ничего, быдло сожрет, — отвечали фасовщицы, если вдруг уборщица начинала жаловаться, что Барсик опять обделал маргарин.

Сколько лет прошло, а этой фразы забыть не могу. Добро бы говорили это дурные представительницы бомонда, высокопоставленные жены. Так нет же — фасовщицы! На иерархической лестнице универсама они занимали предпоследнюю ступень, сразу вслед за грузчиками и уборщицей. Кассиры по сравнению с фасовщицами считались элитой. Но раз кто-то есть ниже фасовщицы, та будет задирать нос. Ни одна из этих дам нигде не училась, путяги, которую они когда-то закончили, вполне хватало для жизни. Но едва ли не каждая из них в свободную минуту напевала на известный мотивчик: «Феличита! Я учусь в Институте советской торговли, я вам не чета!»

Вот эти дамы и обожали Барсика самой пылкою страстью.

Нетрудно догадаться, что грузчики и уборщицы Барсика ненавидели, проходя мимо, норовили поддать шваброй или садануть под ребра тяжелым грузчицким ботинком. А фасовщицы за то ненавидели всех, обижавших Барсичка.

Я старался не обращать внимания на зажиревшее животное. В конце концов, Барсик был не дурак. Ведь не выходил же он в торговый зал ни по малой, ни по большой нужде в часы, когда там толпились покупатели. Понимал, чем это может кончиться. От грузчиков и испитых старух со шваброй увертывался весьма ловко. А на меня привык не обращать внимания, зная, что я его не трогаю. И в нужный момент не сумел увернуться…

В тот раз мы разгружали охлажденных кур, голенастых синих птиц по рубль семьдесят пять. Обычно ими торговали не в зале, а выдавали лоточнику, и тому были веские экономические причины, о которых я расскажу как-нибудь в другой раз. Но сегодня Володя-лоточник взял отгул, и кур свозили в одну из холодильных камер, выставленных на ноль градусов. Камера была пуста, и лотки с курами торчали ровно посредине, стопкой под два метра высотой.

Водрузив наверх последний лоток, я откатил тележку на эстакаду и вернулся, чтобы запереть камеру. Еще издали заметил здоровенную крысу, которая прошмыгнула в холодильник, намереваясь полакомиться курятиной.

Крыс в универсаме было более чем достаточно, но в камеры, которые сплошь обиты стальным листом, они старались не забегать, понимая, что выбраться оттуда будет не так-то просто. Я быстро захлопнул дверь холодильника и оглянулся, ища подходящее оружие. Что делать, не люблю я крыс и живыми стараюсь не отпускать.

И тут из-за угла вальяжно выходит Барсик.

Я схватил за шкирятник не чающего дурного бездельника и отправил его следом за крысой. Потом навалился на заржавленный рычаг и не просто закрыл камеру, а задраил ее, словно там невесть какая ценность хранится, и сейчас на дверь будут вешать пломбу.

Прошел час. Среди фасовщиц началась паника: «Барсинька пропал!» Уже давно была выпотрошена дорогая курица, и печеночка, мелко порезанная, ожидала в кошачьей миске, давно были налиты свежие сливки, а Барсик не приходил. Потом кто-то услыхал протяжные вопли, доносившиеся из запертой камеры.

Сбежалась чуть не вся смена. Беспомощно толкались в затянутую дверь и не могли отпереть. Это вам не колбасу резать, тут сила нужна.

Шаркая ногами, бригада грузчиков возвращалась из бакалейного. Соль разгружали; в бакалее хуже работы нет.

— Ребятки, откройте камеру. Там Барсинька плачет!

— Сами открывайте, — бурчит Саня Хромой Глаз, и бригада проходит мимо.

— Славик, ты хоть помоги!

Надо же, кто-то помнит, как меня зовут… Но мне и самому охота поглядеть, как Барсик управился с крысой. Наваливаюсь на рычаг, и с третьей попытки (ну я его и зажал!) дверь отворяется.

Барсик, изогнув спину дугой, торчит под потолком на верхнем из лотков. Вся его пушистая шкура поднята дыбом. А внизу, у основания этого монумента, в позе древнеегипетского сфинкса возлежит крыса и плотоядно поглядывает на орущего Барсика. Увидав меня, крыса метнулась к выходу, и я, вместо того чтобы ударить ее ногой, уступил дорогу. Этот пасюк заслужил мое уважение. В коридоре грянул многоголосый визг, крыса нырнула в макулатурный люк и исчезла в подвале. Барсика сняли с пирамиды и унесли обихаживать в десять рук, а я пошел обратно в бакалею, где пришла сахарная машина. Пакеты с сахаром укладывают в контейнера на колесах; там и один человек справится. Вернулся на центральную эстакаду как раз вовремя, чтобы услышать, как одна из фасовщиц объясняет Мармеладовне, сменившей Нилку на посту эстакадницы:

— Барсику плохо с сердцем!

Аптечка хранилась на эстакаде. Дамы долго перебирали бутылочки с медикаментами, а потом, умницы, догадались напоить Барсика валерьянкой. Ужратый Барсик ворвался в торговый зал и на глазах у покупателей обдристал жидким пометом весь маргарин. Был скандал, крик, гневные записи в «Книге жалоб». Изгаженный маргарин срочно убрали, обещав, что спишут, витрину принялись мыть какой-то дрянью, отбивающей запахи.

Разумеется, никто и не подумал что-то списывать. Маргарин отвезли в рыбный отдел, выложили в ванну, где обычно размораживалась рыба, сполоснули раствором марганцовки, а через день уже вовсю им торговали в святом убеждении, что быдло схавает. Так оно, в конце концов, и вышло.

А Барсик продолжил беспечальное житие под крышей универсама, но с тех пор шарахался от меня, как от зачумленного.

_{Наша кошка}

У грузчиков тоже есть своя кошка. Хотя это громко сказано: «своя». Кошка живет вполне самостоятельно и, как сказано одним англичанином, «ходит где вздумается и гуляет сама по себе». Имени у кошки нет, а живет она во дворе, среди винных и пивных ящиков. В магазин кошку не пускают, если эстакадницы Нилка или Мармеладовна видят, что помоечница хочет прокрасться внутрь, немедленно поднимается крик и в пришелицу летит что под руку попало. Впрочем, кошка уже давно не предпринимала таких попыток.

Никому из грузчиков и в голову не приходит, что кошку следовало бы подкормить; наша кошка кормит себя сама, причем в мусорный бак она лезет только с очень большой голодухи. Обычно кошка охотится.

Машин нет, бригада сидит во дворе на ящиках, греется на весеннем солнышке. По замусоренной земле бродят голуби. Что-то клюют: во дворе универсама всегда есть что поклевать.

Кругом на чудовищную высоту вздымаются винные и пивные ящики. Как Михалыч поднимает их туда, остается его секретом. Двадцать винных ящиков, поставленных друг на друга, — это больше десяти метров. Там, на самом верху, сжавшись в комок, сидит кошка. Немигающими желтыми глазами смотрит на голубей. Выбрав миг, она кидается с высоты на не чающих дурного птиц. Голуби громко разлетаются, уступая дорогу падающему шару. Но в этот самый миг кошка распускается небывалым цветком, изворачивается в воздухе и зацепляет одной лапой летящего голубя. Тот изо всех сил хлопает крыльями, но сорваться с острых крючьев не может. Кошка, словно на парашюте, спускается на заполошно бьющемся голубе. Еще в воздухе она подтягивается ближе к добыче и когтит ее второй лапой. А оказавшись на земле, немедленно впивается зубами в шею.

С голубем покончено. Он еще полощет одним крылом, словно говоря: «Прощай, жизнь!» — а хищница уже тащит его в укромину позади ящиков.

Грузчики одобрительно кивают головами. Голубей не любит никто, во время разгрузки хлеба или круп эти поганцы врываются в машину, гадят на продукты и лезут рабочим в лицо. Отвратительные создания, летучие крысы. Польза от них одна — сытный прикорм нашей кошке.

Тунеядец Барсик изо всех своих обязанностей исполняет лишь одну: брюхатит окрестных кошек. Не избежала общей судьбы и наша любимица. Отходила в тягости и в положенный срок родила пятерых котят. Логово для них устроила в нашей распивочной в одном из ящиков. Мужики не возражали, покорно передвинувшись ближе к середине двора. Даже предупредили сменщиков, чтобы из этого угла ящики не вывозились: там кошка живет. Ответ был: «Сами знаем». В коллективах подобных нашему бедность словарного запаса компенсируется единообразием мысли. В большинстве случаев слова оказываются просто излишними.

Через неделю во дворе появилась еще одна роженица. Очевидно, пришла в надежде, что Барсик начнет платить алименты или еще как-то поддержит ее материально. Ничего не дождалась, родила в одном из ящиков пятерых котят и сгинула, оставив детей на произвол судьбы. Котята лежали кучкой, мявкали. К вечеру один помер. Остальных нашла наша кошка и перетаскала подкидышей к своим детям. Как она управлялась с девятью детьми, неведомо, но больше не умер ни один.

Примерно раз в неделю в универсам приходил таровоз, который увозил пустые винные ящики на тароремонтный завод. Разумеется, все ящичное богатство один таровоз забрать не мог, часть двора оставалась захламленной. Зав гастрономическим отделом, на котором числились все эти ящики, указывал, что вывозить в первую очередь, что попозже. Нам было безразлично, откуда забирать тару, но сейчас в одном из углов двора жила наша кошка, и когда таровоз прикатил в очередной раз, мы проявили редкостную тупость, освободив не тот угол. Гастрономщик матерился, кричал, что там ящики уже гнить начинают, но мы смотрели тусклыми глазами и не понимали ни хрена. Заповедный угол оставался нетронутым.

И наконец наступил знаменательный день: кошачье семейство покинуло логово. Почему-то мне кажется, что кошка специально приурочила парад-алле к тому моменту, когда мы пятеро сидели на ящиках. Хотя скорей всего она вывела котят в ту минуту просто потому, что во дворе не было ни одной машины.

Глядя на происходящее, я понял смысл фразы: «Королеву играет свита». Кошка, тощая, ободранная, с иконописным пламенем в глазах, не шла — она шествовала в полном соответствии с важностью момента. А сзади цепочкой, словно пажи за венценосной повелительницей, вышагивали ее дети. Сначала пятеро постарше — родных, следом четверо помладше — приемные. Все пушистые, чистые, ухоженные. Все одной дымчато-серой масти, в беспутного папашу. Они не веселились, не сбивали строй, они играли королеву.

В свой черед пришла машина с тароремонтного, мы наконец уяснили, чего от нас хотят, и вывезли ящики из дальнего угла. Чего только там не было! Асфальт надежно скрылся под толстым слоем слежавшихся перьев, голубиных голов, крысиных хвостов и лапок, клочьев свалявшейся шерсти. Это было невозможно подмести, мусор Михалыч сгребал лопатой. Какой огромный труд, какая немыслимая тягота выпала на долю бездомной кошки! Каждая из этих крыс бралась с бою, за любым голубем приходилось охотиться. Но кошка не сдалась, ее вела святая идея: среди ящиков ждали дети.

В тот же день я совершил в магазине хищение: спер Барсиковы миски с куриной печенкой и сливками. Вынес миски во двор, поставил у стенки. Но было поздно, наша кошка, вырастив детей, навсегда покинула двор универсама.

_{Лоточник}

Лоточники считаются магазинной элитой. За спиной о них болтают всякое, что будто бы они за каждый день работы отслюнивают директору определенную сумму или, наоборот, директор отслюнивает им по четвертному в день… Не знаю, ни разу при отслюнивании не присутствовал и из первых рук информации не имею. Но лоточница Маша прямо со своей слюнявой должности перешла в овощницы (фасовщицы овощного отдела) и вроде бы на жизнь не жаловалась.

Вообще в магазине было две ставки лоточника. Лоточники, как и грузчики, работали через день, хотя, случалось, их вызывали из дома, если нужно было что-то срочно распродать. Разумеется, в этом случае что-то отслюнивалось за сверхурочную работу. На одной из ставок работали часто меняющиеся и слабо запомнившиеся личности. Вторым, а вернее первым, был лоточник Володя. Он приходил на работу часиков в десять, выяснял, чем ему сегодня придется торговать. Иногда это были яблоки, но чаще всего — яйца по девяносто копеек. Дневная норма была двадцать коробок. Вместе с первой тележкой Володя выходил на ступени универсама и принимался сооружать из яичных коробок прилавок. Немедленно выстраивалась очередь.

В самом магазине всегда были в продаже так называемые «диетические» яйца, отличавшиеся ценой (рубль тридцать за десяток) и тем, что на каждом яйце стоял чернильный оттиск с датой. Ни разу не видел, чтобы кто-нибудь эту дату разглядывал. Просто наличие чернильного пятна на скорлупе считалось гарантией высокого качества. Народ победней, а в ту пору почти весь народ был победней, предпочитал брать яйца непроштемпелеванные. Они тоже были в продаже регулярно, хотя приходилось отстаивать очередь.

Вскоре после обеда Володя появлялся в магазине, сдавал завотделом клетку с боем, а кто-нибудь из грузчиков забирал с улицы пустые коробки, уже сложенные, и одну коробку, под завязку набитую клетками. Операция эта называлась «снимать лоточника». Картонная тара привозилась в магазин и сбрасывалась в люк подвальщику Боре.

В предпраздничные дни торговля яйцами продолжалась весь день, так что приходилось еще пару раз довозить Володе по десять яичных коробок. И Володя, к радости покупателей, успевал распродать и их.

В августе и сентябре торговали арбузами. Из Астрахани шли пыльные фуры, а в порту разгружались баржи с полосатым счастьем. Прямо на земле у стены магазина ящиками огораживалась площадка, и на нее начинали выгружать арбузы. Два человека забирались в кузов и кидали арбузы стоящим внизу. Работа тяжелая, но спорая. А попробуй помедли, когда рядом волнуется очередь, провожающая взглядом каждый летящий арбуз.

Володька разгружал арбузы наравне с грузчиками, причем стоял внизу. Ловить арбуз сложнее, чем кидать. На каждой машине пять-шесть арбузов бывало расколото из-за того, что грузчик не сумел поймать летящий шар. Володька по этому поводу не возбухал, на его долю все равно оставалось много.

Битые арбузы уносились на эстакаду и шли в пользу грузчиков.

Несколько лет спустя, давно уже расставшись с карьерой грузчика, я проходил мимо родного универсама и увидел волнующуюся очередь, отгороженную площадку и летящие арбузы. Работало всего три человека, а это очень неудобно и медленно. Я отставил в сторону портфель (а работал я в ту пору в мэрии Петербурга, в комитете по образованию), шагнул в круг и крикнул: «Давай!» Машину мы раскидали за десять минут. Лучший арбуз я отложил в сторонку, для себя, и купил его без очереди. Какая-то дама пыталась качать права, говоря, что она стоит первой, но Володька глянул мимо и спросил, ни к кому особенно не обращаясь:

— А машину вы разгружали?

Меня Володя не узнал, а я-то его запомнил хорошо.

Но в полной мере Володя разворачивался, когда начиналась лоточная торговля курами. В Ленинграде куры шли трех сортов: импортные по три рубля сорок копеек, отечественные по два семьдесят пять и бройлеры по рубль семьдесят пять. Последние были прозваны в народе «синей птицей», и о них ходил замечательный анекдот.

Венгерская курица говорит нашей: «Ты взгляни на себя — тощая, синяя, ноги торчат… То ли дело я — упитанная, желтенькая, сердце и печеночка в отдельном мешочке сложены… посмотреть приятно». — «Подумаешь, — отвечает наша, — зато я своей смертью померла».

Теперь тех синих птиц в продаже не найдешь, а четверть века назад их расхватывали, что горячие пирожки. Оно и понятно, цена на рубль меньше, чем у куры стандартной. Бройлеры шли исключительно на лоток, чтобы в магазине не было давки и не случалось пересортицы с той курой, что на рубль дороже. А уж как на этой торговле поднимался лоточник — это особь статья.

Володька выходил на ступени, слюнявил палец, оглядывал окрестности и лишь потом указывал, как ставить стол и весы на него. Получив указание, что стол должен быть не вдоль и не поперек ступеней, а наискось, я спросил, для чего нужны такие хитрости.

— Ветер сильный, а у куры парусность большая. Ветер дуть должен так, чтобы чашку с товаром прижимать. Мне сегодня и обсчитывать никого не надо, я на одном ветре четвертной заработаю.

Так мыслить может только истинный профессионал!

За два года лишь однажды дешевые куры продавались в зале. Привезли их в субботу, когда начинать торговлю было уже поздно, поэтому деревянные лотки были сложены в один из холодильников и заперты там. А в понедельник работников встретила жуткая вонь. То ли холодильник изначально был не включен, то ли его кто-то выключил, но два дня куры пролежали на летней жаре и, конечно же, стухли.

Володька глянул на испорченный товар, сказал, что этим торговать не будет, и ушел домой. Тем не менее списывать тухлятину никто не собирался. Полторы тонны бройлеров — это ж такие деньжищи! Тухлая птица была привезена в рыбный отдел; ванну, где обычно оттаивала рыба, вымыли, сначала с порошком, потом с уксусом, чтобы отбить рыбный запах. В чистую ванну налили воды, вбухали туда пару флаконов марганцовки, и фасовщицы, зажимая носы, принялись мыть в фиолетовом растворе злосчастных кур. Затем их скатывали новой порцией воды, взвешивали и выбрасывали на мясной прилавок.

И надо было видеть, как покупатели, обрадованные, что очереди нет, расхватывали дешевую отраву! За час все куры были перемыты и проданы.

А уж как их готовили и съедали и что было потом, возможно, знает санитарно-эпидемическая служба. Мне эта тайна неведома.

_{Висят бананы высоко}

Людям молодым следующая история может показаться фантастикой. В самом деле, нашли из-за чего волну гнать — бананы! Уж этого фрукта в любом ларьке завались по самым демократическим ценам. А четверть века назад «вселенский плод ананаба» упоминался с придыханием и дрожью в голосе.

Фургон въехал во двор и остановился, перекрывая подъезд всем остальным машинам. Из кабины вышли шофер и доверенный сотрудник ОБХСС. Проверили целостность печатей и встали возле фургона на страже. Появился из своего кабинета директор, из недр гастронома вынырнул Сергей Саныч. Нилка посуровела и подтянулась.

Дело небывалое — привезли бананы.

Проверили печати еще раз, уже в присутствии магазинного начальства. Только после этого печати были сняты и двери фургона распахнулись. У самого выхода из машины лежала жалкая горочка картонных коробок. Всего-то двести килограммов, тут и разгружать нечего.

Коробки были пересчитаны, шофер влез в кабину, машина с распахнутыми дверцами дала задний ход и гулко припечаталась к эстакаде. Не пожалел шофер ни эстакады, ни собственного фургона. Зато между машиной и стеной не осталось ни малейшего зазора.

Лишь после этого директор и обэхаэсник поднялись на эстакаду, со скрипом раздвинули стальные шторы и увидели, что одна восьмикилограммовая коробка бесследно исчезла.

Нилка и Сергей Саныч остались караулить машину, Федоров и обэхаэсник ринулись во двор. Первым делом сунулись под эстакаду — но в узкой нише не было ничего, кроме мусора. Оглядели двор — нет ничего. Только что приезжал таровоз, двор стал обширен и чист. Обшарили невывезенную тару, заглянули в бочку для сжигания стружки и ломаных ящиков. Ничего… Видно было, что Федорову очень хочется обыскать грузчиков, стоящих во дворе, хотя спрятать под фартуком восьмикилограммовую коробку с бананами дело непростое. На всякий случай Федоров гневно спросил:

— Что вы тут делаете?

— Разгружать ждем, — меланхолично ответил Саня Трамвайщик.

Начальство вернулось на эстакаду, вновь принялось пересчитывать коробки, тыкать пальцами в накладную, снова пересчитывать коробки, как будто от пересчитывания они умножатся. Пересчитать грузчиков никто не догадался, грузчики в большом магазине невидимы, одна Нилка присматривает, чтобы нигде и ничего у них не оттопыривалось. А будь директор повнимательней, мог бы заметить, что когда машину только открывали, разгрузки ждали два человека: Трамвайщик и Хромой Глаз, а когда он выскочил во двор, грузчиков почему-то стало трое. Но не годился Федоров в шерлоки холмсы и не догадался спросить, а где пятый из нашей бригады, тот самый, неприметный, не то Леха, не то Андрей. Так и пришлось начальству смириться с пропажей коробки бананов. Бананы украли прямо на глазах представителя Отдела борьбы с хищениями социалистической собственности.

Что касается меня, то я все время был на эстакаде. Сидел на ящике, прислонившись к стене, и через узкую щель между кирпичной кладкой и железной шторой мне была видна изнанка происходящего. Вот директор и милиционер распахнули дверцы фургона, перекрыв тем самым себе обзор. Отошли в сторону, чтобы не попасть под машину, дающую задний ход. На несколько секунд бананы оказались в мертвой зоне, где их не видел никто, кроме меня.

И тут из-под эстакады выскочил Витек. Схватил коробку с бананами и… А куда деваться? Назад под эстакаду? Там смотрели в первую очередь. В сторону? Немедленно окажешься в зоне видимости.

Витек швырнул коробку в небо, а сам нырнул под эстакаду за мгновение до того, как автомобиль с грохотом припечатался к стене. Представляю, что было бы, задержись Витек хоть на секунду. А на крыше эстакады уже ожидал Леха-Андрей. Надо полагать, стоял на карачках, иначе его заметили бы со двора. Но в любом случае коробку он сумел поймать и быстренько унес ее, пройдя по крышам и спустившись по пожарной лестнице прямиком на улицу. А Витек, едва директор ушел со двора, вылез из-под эстакады и с невинным видом присоединился к двум Саням, которые и впрямь «ждали разгружать».

Операция по изъятию бананов была проведена безукоризненно. Как именно бананы были конвертированы в свободную валюту, я не знаю, но вернулся Леха-Андрей довольно быстро; добежать до «Сосновского» за это время было бы невозможно.

Но с тех пор не дает мне покоя одна не мысль даже, а ощущение. В свое время мне довелось видеть, что бывает с человеком, когда на него падает большой груз. И с Витьком вполне могло бы случиться почти то же самое. Неужели он не понимал, чем рискует? И ради чего? Не знаю, сколько ловкая пара сумела выручить за похищенные бананы, но вряд ли это были слишком большие деньги.

Особенно нелепой кажется эта история сегодня, когда дефицитные некогда бананы лежат в любом задрипанном ларьке по самым демократическим ценам. А о том, что оставшиеся бананы в продажу так и не поступили, а были реализованы с заднего крыльца, подробно рассказывать вряд ли стоит.

_{Морячок}

Леше Моряку лет около пятидесяти, а быть может — и меньше, возраст у людей нашей профессии определяется с трудом. Взяли его на место ушедшего Сани Трамвайщика. Редкое дело, Саню не уволили, он действительно ушел сам. Решил бросить пьянку и вернуться в трампарк, сначала сцепщиком, а там, глядишь, и снова вагоновожатым. Подшился, отработал положенные две недели и уволился. На его место через пару дней пришел Леша Моряк.

Грузчики нечасто и неохотно рассказывают, кем они были в прошлой жизни. Но Леша не таков. Первым делом он представился:

— Мичман. На подлодке служил, на атомной. Сейчас в отставке, нашего брата в сорок пять на пенсию отправляют. Пенсия большая, все тип-топ, только я так не могу. Мне дома у телевизора киснуть неинтересно. Вот и пошел к вам, подразмяться…

Мужики кивают: в грузчики по каким только причинам народ не попадает.

— Я пенсию жене отдаю, пусть тратит, а это себе, на пиво. Это мое, она и не спрашивает, сколько мне тут платить будут.

Мужики кивают: это хорошо, когда жена не спрашивает…

— Я весь свет объездил, две кругосветки за плечами…

Мужики кивают.

Раньше наши беседы были обстоятельно неторопливы. Вспоминали, кому где и что досталось выпить на халяву, какая случалась пруха или непруха, как начальство, бывало, привязывалось к людям и портило жизнь. Теперь разговоров нет, есть Лешин монолог.

— Глубина сорок метров, вроде бы и небольшая, а попробуй выплыви. И вода холодная, Баренцево море — это тебе не Карибы. Меня командир первым послал. Ты, говорит, мелкий, ты в торпедном аппарате не застрянешь. Главное, выплыви, а там уже подберут…

Но и у Лешки основная тема не как плавал и тонул, а что и где довелось выпить. Про блудливых адмиральских жен, которые требуют у мужа самых статных моряков якобы для выполнения работы по дому, а на самом деле для постельных утех, про всякого рода самодуров с большими звездами на погонах. Героем всех рассказов неизменно был сам Леша.

— Этого адмирала весь флот знал. Он, как в запой уйдет, останавливает первого встречного моряка и заставляет с ним по ресторанам ходить. А меня в поезд с собой взял, и мы всю неделю из вагона-ресторана не вылазили. Во Владивосток приехали, он говорит: «Молодец, мичман, свободен!» — а я отвечаю: «Товарищ адмирал, мне на службу надо возвращаться, а у меня ни денег, ни документов». — «Где служишь?» — спрашивает. — «В Северодвинске!» А мы с ним во Владивостоке! В общем, привел он меня в штаб флота, и мне там документы проездные выдали, командировочные и справку, что я выполнял особое задание командования.

Мужики кивают. Лишь однажды я наклонился к Сане Хромому Глазу, который, пока не спился, плавал на рыболовецких судах, и тихо сказал:

— Вроде бы я эту историю прежде слыхал…

— И я слыхал.

— А вот еще… — Леша Морячок неостановим.

Грузчики начинают работу в семь утра, за час до открытия универсама. Работа простая и привычная: убрать из зала опустевшие контейнера и поддоны, вывезти во двор ящики, прикатить фасовщицам потребное количество масла, сыра и вареной колбасы, приволочь из морозильника на оттайку десяток говяжьих полутуш. Еще нужно зарядить на работу лоточника и сочную женщину (так называют продавщицу, которая неподалеку от касс торгует соками в разлив). Рыбница тоже ждет на рыбную оттайку брикеты хека и минтая… Короче, с утра прохлаждаться некогда.

Но в этот день все пошло наперекосяк. Едва бригада появилась из раздевалки, ее встретил радостный вопль Нилки:

— Ой, вы поглядите на нашего моряка! Ну-ка расскажи, где ты плавал, в каком стакане. Ведь я думала, он и вправду на флоте служил, пенсию хорошую имеет, а вчера в отделе кадров его трудовую поглядела. Всю жизнь грузчиком по разным магазинам, вот ведь брехун!

Нилка хохотала, как умеют только громогласные хохлушки, — звонко, неудержимо. И ничуть ее не смущало, что никто веселья не поддерживает, грузчики смотрят мрачно и неприязненно.

Бурно отреагировал только сам Леша. Лицо его скривилось, казалось, он сейчас заплачет, но вместо этого он закричал что-то бессвязное о том, что Нилка не имеет права, что он будет жаловаться… Побежал наверх, в отдел кадров, где еще никого не было (кадровики и бухгалтеры начинали работу в девять). Тем не менее Лешка где-то разжился листом бумаги и тут же написал заявление об уходе, которое и вручил Нилке.

— Вот еще!.. — отреагировала нимало не смущенная Нилка. — Сначала две недели отработай, а потом — проваливай!

Нилка — молодая баба яркой внешности, бездетная офицерская жена. Муж ее из прапоров к сорока годам дослужился до лейтенантов. Полное Нилкино имя — Нинель. В качестве цербера, стоящего у задних дверей универсама, она была идеальна. Вот и все, что я о ней знаю, а больше там и знать нечего. Человеческие чувства для эстакадницы — излишняя роскошь.

Перекуры в этот день проходили в угрюмом молчании. Лешка сидел в сторонке, сопел, насторожено ждал насмешек. Грузчики молчали.

Подвальщик Боря, выбравшийся посидеть в компании, попробовал было отпустить в Лешкин адрес пошлую шутку, но грузчики не отреагировали, лишь Толик Рецидивист спросил как бы между прочим:

— У тебя челюсть нормально зажила?

Боря все понял и быстро скрылся в своей норе.

Когда работаешь через день, две недели пролетают как одна. К этому сроку Леша забыл о написанном заявлении, а Нилка, понимая, что у нее и впрямь могут быть неприятности, хода бумаге не дала. И наконец настал момент, когда неспешный разговор ни о чем был прерван Лешиной скороговоркой:

— Это что, у меня и не такое было. Мы тогда на Кубу пришли с дружественным визитом…

Мужики кивнули: бывает…

_{Гречка!}

Крупы в универсам привозили либо в заводской фасовке, либо в мешках по сорок килограмм. Килограммовые пакеты с крупой были собраны по восемь штук и обернуты упаковочной бумагой, а иногда еще перевязаны веревочкой. Разгружать их было не тяжело, но долго и муторно. Грузить мешки оказывалось не в пример тяжелее, но и быстрей. Навалил на тележку пять-шесть мешков, привез в отдел, скинул на поддон.

Ассортимент круп был невелик и разнообразия не признавал. Манка, пшено, пшеничка, горох двух видов, ячка, перловка… рис дробленый и круглозерный — все это бывало в продаже всегда. Как раз в ту пору появился длиннозерный рис. По мне, так он хуже обычного, но покупатели бросались на новинку и расхватывали его очень быстро. Однажды привезли два мешка искусственного саго, которое потом целый месяц не могли распродать. Я купил на пробу пакетик… — гадость страшенная, а стоит дороже прочих круп. Чечевица жила лишь в воспоминаниях людей старшего поколения, а о таких вещах, как нут или кус-кус, никто в ту пору и не слыхивал.

Бакалейные товары, в отличие от гастрономических, дешевы и недефицитны. Ажиотажный спрос возникает редко, разве что сахар и дешевая карамель в пору борьбы с алкоголизмом бывали с перебоями. Лишь однажды, когда по городу пронесся слух, будто соль подорожает в несколько раз, в один день с прилавка смели четыре тонны соли. На следующий день (по счастью, это было не в мою смену) соли привезли целый фургон, народ успокоился и вновь стал покупать в среднем по сто килограммов соли в день.

Но был продукт, чрезвычайно популярный в народе и почему-то бывший страшным дефицитом, — гречка.

Судя по названию, гречневая крупа приехала на Русь из Греции веке примерно в девятом, возможно, во время походов вещего Олега. Позднее товары из Греции называли грецкими, а еще позднее — греческими. Популярность греча зарабатывала с трудом. Еще в XVII веке в русских травниках можно было прочесть: «Гречневые крупы, сваренные в мясной ухе, яство доброе, а в прежние годы их в брашно не брали, а токмо скотину кармливали».

Но к двадцатому веку народ гречневую кашу возлюбил, а где ее взять, если западные страны гречу практически не выращивают, считая экзотикой, так что продается она в магазинах колониальных товаров. А колхозное сельское хозяйство накормить людей гречей было не способно.

Греча оказывалась дефицитом, но очень относительным. Дело в том, что гречу — продел или ядрицу — выдавали в поликлиниках больным диабетом, а те уже делились с родными и близкими. Сам я в ту пору еще не знал такой напасти, как диабет, но поскольку диабетиков в семье всегда было много, то и гречка у нас на столе не переводилась. Вот людям здоровым гречневой кашки хотелось, а взять было негде.

Однако вернемся к нашим универсамам.

Я разгружал хлеб. В тот день все три машины пришли почти одновременно, так что с хлебной эстакады я не вылезал довольно долго. А когда вышел, то оказался в самой гуще событий. Бакалейный отдел был осажден ордами покупателей. Толпа разгневанных домохозяек перекрыла выходы, женщины кричали, размахивали руками, казалось, еще минута — и вспыхнет бунт.

В магазин привезли гречу-ядрицу. Десять мешков. Четыреста килограммов. И эта информация каким-то образом проникла в торговый зал. Известно было все: и где лежат мешки, и сколько их, и что привезли именно ядрицу, а не продел, который ценился куда ниже. Покупательницы немедленно организовали очередь, приняв решение, что в руки будут давать по килограмму гречи. Ладони украсились чернильными номерами, от первого до четырехсотого. Фасовщицы, уборщицы, повариха глядели в зал с ненавистью, но не смели и пикнуть. Против такой толпы не повоюешь, своим сегодня не достанется ничего.

Зав бакалейным отделом, низенькая худая женщина (убей меня грузчицкий бог, не помню, как ее звали), вышла в зал, подняла руку, требуя тишины, и прокричала:

— Гречу отвезли на фасовку. Сейчас ее будут фасовать, торговля начнется после обеденного перерыва. А пока расходитесь!

— Мы подождем! — в четыре сотни глоток отвечала очередь.

Волнение сразу улеглось. Ждать люди, приученные к очередям, были согласны.

Магазин закрылся на обеденный перерыв. Очередь послушно покинула зал, но никуда не делась. Четыреста человек блокировали входные двери, чтобы, после того как прозвучит звонок, первыми войти внутрь, никого не подпустив к бакалее.

На фасовке тем временем началось священнодействие.

Как, собственно, осуществляется эта самая фасовка? В нашем универсаме имелась изрядная по тем временам новинка: электронные весы, наподобие тех, что сегодня красуются во всяком овощном ларьке. На чашку клался товар, на боковой клавиатурке набиралась цена, и в окошечке тут же появлялся вес и стоимость покупки. Есть у этих весов еще одна штучка: кнопка аретирования (кажется, она называется так). Она позволяет определять чистый вес товара, вычитая из брутто вес упаковки. Эта же кнопка позволяла совершать маленькие милые махинации.

Случись внезапная проверка, а такие проверки случались, за неисправные, плохо отрегулированные весы с начальства могли снять голову, поэтому все рабочие весы были исправны и поверялись регулярно. Цена деления у весов была два грамма, и, как нетрудно догадаться, если взвешивалось что-то очень легкое, ошибка измерений бывала достаточно большой. Любой специалист, занимающийся измерениями, подтвердит, что взвешивание надо делать так, чтобы результат падал на середину шкалы, а не на ее край. Конечно, никто и никогда в магазине не взвешивал пять грамм масла или три грамма колбасы, но правило середины шкалы выполнялось неуклонно. На каждых весах лежал небольшой грузик: гаечка или железная шайба весом около двух грамм. Во время работы кнопка аретирования должна быть нажата, чтобы эти два грамма вычитались и не входили в стоимость покупки. Думаю, что никто не удивится, узнав, что кнопка нажималась лишь в ту секунду, когда в отдел входил ревизор. Таким образом, на каждом взвешивании магазин выгадывал два грамма, что вполне допустимо с точки зрения закона. Рассказывали, что в других магазинах недовес бывал в несколько раз больше, но там завотделами и директора долго на своих местах не удерживались, с завидным постоянством отправляясь на перевоспитание. В предпраздничные дни и субботы, когда продукты с прилавков расхватывались мгновенно, а о проверках никто не помышлял, грузик менялся на более весомый; в эту пору гастроном делал навар.

Не знаю, практиковалось ли подобное в бакалейном отделе. Килограмм лущеного гороха стоил десять копеек, и не имело смысла выгадывать на каждом весе по два грамма. Но сейчас, когда началась торговля гречей, схема заработала по аварийной программе. В отделе было двое весов, и на чашке у каждых вместо привычного грузичка стояла упаковка клея ПВА. С тех пор я знаю, что упаковка этого клея весит сто двадцать граммов. Недовес в двенадцать процентов — для государственного магазина это беспредел! Речь шла не о деньгах, греча, при всей своей дефицитности, стоила дешево. Надо было, отоварив очередь в четыреста человек, оставить хотя бы один мешок для своих. Мешок этот уже был спрятан в дальней кладовке, чтобы ничей любопытный взгляд не обнаружил его.

Расфасованная греча в большой корзине вывозилась в зал, и завотделом лично выдавала по одному пакету тем, на чьей ладони красовался порядковый номер. Получившие дефицит исчезали мгновенно, очевидно опасаясь, что у них отнимут обретенное сокровище. Проверять вес никому не приходило в голову.

Разумеется, сэкономленного мешка на всех не хватило, так что перед закрытием магазина по килограмму ядрицы (на этот раз без обвеса) получили только избранные. Не знаю, дали бы мне пакетик крупы, если бы я стал претендовать на ее получение. Вполне возможно, что дали бы, все-таки я разгружал хлеб и был в бакалейном отделе своим человеком. Но у меня дома было довольно гречи, полученной по медицинским каналам, поэтому я ничего не просил, и причитающуюся мне кашу съел кто-то другой.

_{Ростовский разруб}

Мясной отдел большого магазина — это центр, вокруг которого крутятся интересы всех сотрудников. Рубщика знают по имени, и ему дозволяется многое. Фасовщицы болтали, будто за каждый день работы администрация отстегивает мяснику двадцать пять рублей. Когда я впрямую спросил мясника Володю, правда ли это, он пожал плечами и ничего не ответил. Это притом что прочими секретами мастерства делился охотно.

Оказывается, красивая схема разруба, висевшая некогда в каждой мясной лавке, — это схема смоленская. А кроме нее существует еще множество способов разрубить полутушу на части, которые предлагаются покупателям. В смоленском разрубе говядина идет первым, вторым и третьим сортом, каждый по своей цене. Разрубы московский и ростовский второго сорта не признают. Кроме голяшек и зареза все идет первым сортом, да и то зарез частенько удается сбагрить не за третий, а за первый сорт. Разумеется, смоленский разруб остался только на картинках. В магазинах вот уже сорок лет царствуют ростовский и московский разрубы.

Мясников в магазине было двое, и различались они весьма решительно. Иван — пожилой татарин, в котором татарского было только любимое словечко «якши». Иван практиковал ростовский разруб. Чисто мякотных кусков при этом не получается. Как ни верти, но косточку, иной раз порядочную, придется купить. Дома кусок мяса разделываешь окончательно: это на суп, это на бефстроганов. Лангетов при ростовском разрубе не полагается, жри что дают. Даже для работников универсама Иван не делал исключения и бескостного кусочка не вырубал.

Проработал Иван на моей памяти недолго, у него случился инфаркт, и с тяжелой мясницкой работой пришлось расстаться. Пару месяцев Иван проработал укладчиком в хлебном отделе, а потом вышел на пенсию. На его место взяли молодого парня Сережу, который, как и Володя, был сторонником московского разруба.

Для работников универсама московский разруб куда как приятнее ростовского. Куски получаются гораздо мясистее, а для своих и вовсе вырубаются части без костей.

Вот ведь чудо чудесное — туша одна, а при московском разрубе костей меньше!

— Гляди, — говорит Володька, — какой кусочек мякотный. На прилавке и минуты не пролежит, какая-нибудь дура схватит. А называется он «кирпич»…

Кусок и впрямь похож на кирпич. Со всех сторон у него чистое мясо, лишь на торцах вглубь уходит тонкая мозговая кость.

— А теперь — во! — Володя рубит кирпич наискось, и становится видно, что внутри мякотного кусочка прячется преогромный сустав, размером с два кулака. Мяса практически нет, так что часть эта должна идти даже не вторым, а третьим сортом. Володька быстро расколотил испорченный кирпич на несколько кусочков и приложил их в качестве довесков к приличному мясу.

Вообще-то никаких довесков с косточкой в мясницком деле быть не должно. Довески получаются либо у неумехи, либо если мясник отрубил кому-то чистой мякоти, а оставшуюся кость распихивает прочим покупателям. А кирпич и впрямь покупается неопытными хозяйками по цене первосортного мяса, а потом неудачливая повариха не знает, что делать с купленным мослом. Я и сам когда-то, в доуниверсамной жизни, цапнул с прилавка такой привлекательный кирпичик, а потом мучился, пытаясь выкроить из покупки какое-то подобие обеда.

Коммуникабельный Володя не только рассказывал о тайнах своей профессии, но и с готовностью взялся учить меня ремеслу, хотя становиться мясником я совершенно не собирался. Рука у меня верная, поэтому блинов я не лепил и довольно быстро выучился разделывать свиные туши. А вот с говядиной вышел затык. Оказалось, что силы и точности для рубки мяса совершенно недостаточно. Главное в этом деле — резкость. А я человек очень медлительный. Силы прорва, а чтобы выплеснуть ее в одном ударе — этого нет. В результате единственное, чего я достиг, — умение разрубить полутушу напополам, затем отделить от передка часть, которая называется «корыто», и аккуратно разделать его на грудинку. Тут тоже есть свои хитрости. Можно вырубить соколок, который идет на элитную грудиночку, а остальное, с твердыми ребрами, сбросить быдлу, можно рубить тонкие и длинные кусочки, так что в каждом весе достанется и ребер и соколка.

А прочие части говяжьей полутуши моим медлительным ударам не поддавались.

Получается, чтобы стать мясником, тоже нужен талант. И как бы ни мечтал я царить над разрубочной колодой, эта карьера для меня заказана.

Кстати, о разрубочной колоде. Настоящим шоком было, когда магазин получил для мясного отдела две новые колоды. Здоровенные, метр диаметром и полтора метра в высоту, кряжи красного дерева, прибывшие в наши палестины прямиком из Вьетнама.

— А из чего еще? — объяснял Володя, любовно зарубая торец колоды. — Хвойные нельзя, мясо смолой пропахнет. Береза щепиться будет, липа слишком мягкая. Вот и остаются дуб и красное дерево.

С боков колоду выкрасили масляной краской, скрыв благородную текстуру, торец очень быстро почернел. Каждый день в конце смены мясники скоблили его ножом и посыпали крупной солью. Колода стала как колода, обычная большая деревяха. И ничто не напоминало о ее благородной сущности.

Подошел Новый, 1986 год. Тридцать первое декабря пришлось на нашу смену. Никакого сокращенного рабочего дня нам не полагалось, работали до девяти вечера. Машин, правда, было немного, зато винный отдел пришлось дотаривать трижды. За день до праздника машина, привозившая бочковые соленые помидоры, привезла одну бочку соленых огурцов — подарок базы работникам универсама. Отдел обслуживания ветеранов по спискам выдал наборы со сгущенным молоком, зеленым горошком и колбасным фаршем «Завтрак туриста». Говорят, прежде директор перед Новым годом выставлял бригаде грузчиков бутылку водки, но, по случаю борьбы с алкоголизмом, эта добрая традиция осталась в прошлом. Ничего нового не предвиделось, рабочие ждали конца смены.

От нечего делать я забрел в мясной отдел и обнаружил, что там царит паника. Мясник Сережа слишком рано начал отмечать Новый год. Теперь он, наподобие свиной туши, лежал на оттайке, и его можно было рубить хоть московским, хоть ростовским, хоть забытым смоленским разрубом, — Сережа не понимал и не чувствовал ничего. А между тем обеденный перерыв кончался, и у дверей универсама толпились граждане, отпущенные из своих предприятий не на час раньше, а сразу по проходу комиссии. И все они намеревались купить что-нибудь к Новому году.

Меня никто ни о чем не просил, я просто сунулся не в свое дело. Взял тесак и довольно успешно раздолбал три свиные полутуши. Окорок рубил крупновато, ну да перед Новым годом и такое возьмут, на буженину.

Тем временем магазин открылся, толпа кинулась к прилавку, и в рубочную донеслось: «Говядины!»

Легко сказать: «Говядины!» А я ее рубить не умею. А Сережа спит, и ничьи вопли проснуться его не заставят. А Володи дома нет, к телефону он не подходит, и вообще кто-то вспомнил, что он собирался на выходные на дачу и даже настрогал по этому поводу пять килограммов свиного шашлыка.

Делать нечего, взвалил на колоду передок, оттяпал «корыто» и принялся рубить грудинку: демократично, тонкими полосками, чтобы и простому люду соколка досталось. Один передок обкорнал, второй, третий…

Из зала кричат: «Хватит уже грудинки, на второе мяса дайте! Толстый край, тонкий филей, сек!..»

Вот ведь народ грамотный! Я и сам все эти слова знаю, а как его отрубить, это слово?

Высунулся к покупателям, крикнул: «Мясника нету, а я что умею, то и рублю!»

По счастью, в рубочной появился Иван, вызванный Сергей Санычем с заслуженной пенсии. Что Ивану было обещано, даже и не гадаю, но магазин он выручил. Оглядел дела рук моих и «якши» сказал с большим сомнением. Потер ладонью ноющую грудь, потом забрал у меня тесак, и размеренные удары возвестили, что возле колоды стоит настоящий мастер. Последний раз в универсаме царил ростовский разруб.

Рассказ о мясе и мясниках был бы неполон, если не рассказать, как грузчикам удавалось погреться около мясного отдела. Как на мясе поднималось магазинное начальство, было темой табуированной, ни Сережа, ни Володя ничего об этом не рассказывали, так что об этом я могу только догадываться. А что делали грузчики, я видел сам.

Смена близится к концу. Припозднившиеся покупательницы с грустью смотрят на мясной прилавок, где лежит такое первосортное мясо, что лучше бы и никакого не было. Я возле овощного отдела собираю ящики из-под капусты. Шесть ящиков на тележку: пять пустых, шестой с ободранными капустными листьями, которые во дворе надо будет высыпать в бак с пищевыми отходами. Совсем недавно на этой мелкой работе прокололся и был уволен Толик Рецидивист, и теперь рабочие стараются с капустой дела не иметь. Толик был пойман Мармеладовной (вот уж от кого не ожидал!) на том, что запрятал среди грязных капустных листьев несколько пачек «тридцать шестого» чая и пытался вывезти их во двор.

А меня уже давно никто ни в чем не подозревает, и мне все равно, капусту вывозить или винные ящики.

И тут я вижу Лешу Морячка, который выходит из служебных помещений и передает ждущей у стеночки женщине увесистый пакет. А та в ответ вручает Леше заранее приготовленную бумажку. Перехватив мой взгляд, Леша гордо улыбается:

— Видал?

— Видал.

— Смотрю, стоит баба, чуть не плачет. Я ее спрашиваю: «Надо хорошего мяска?» — «Надо», — говорит. Ну я ей: «Давайте рублик, сейчас вынесу. Вам сколько?» Пошел, взвесил, чек пробил — рублик в кармане.

— Ты, главное, другим не рассказывай, — посоветовал я, вспомнив отшумевшую пивную эпопею. — И не слишком зарывайся с этим делом.

— Что я, дурной? — оскорбленно говорит Леша.

Леша не был бы Морячком, если бы сумел удержать в тайне такое открытие. Через неделю вся бригада промышляла содействием в покупке хорошего мяса. Главное, этот способ приработка был безопасен; всегда можно было сказать, что вынес мясо жене или просто хорошей знакомой. Мясо потом покупательницы проносили через кассу, где оплачивали полную его стоимость, так что, с точки зрения закона, никто ничего не воровал. Вот только лучшие куски, нарубленные для своих, стали исчезать со скоростью свиста.

Кончилось тем, что мясники стали рубить для своих только во время обеденного перерыва.

_{Легкотрудник}

В тот не самый приятный день я, как обычно, поднялся в полшестого, а без пятнадцати семь уже сидел в раздевалке родного магазина, натягивая поверх своей одежды куртку и передник. Спустился вниз, начал прибираться в зале, вывозить во двор разбросанные ящики… Все как обычно, но что-то не так. Вроде ничего не болит, а в ногах слабость, спина не держит; хочется согнуться в комочек и замереть.

Можно было бы попытаться себя пересилить, но, сам не знаю почему, подошел к Нилке и сказал, что плохо себя чувствую и пойду домой.

Отпустили сразу, и я ушел, даже не сняв передника.

С каждым шагом идти становилось все труднее, наконец ноги подогнулись, и я упал, не дойдя до дому каких-то полсотни шагов. По счастью, следом за мной шли молодые люди, парень и девушка. Кажется, они обсуждали меня, во всяком случае, я разобрал слова: «С утра пораньше». Но когда я, стоя на четвереньках, повернул к ним лицо и просипел: «Ребята, помогите…» — они сразу подбежали, подняли меня на ноги, помогли добраться до подъезда и посадили в лифт. Дальше, я сказал, доберусь сам.

Толчок лифта вновь уронил меня на пол, и на этот раз началась боль. Плохо помню, что было потом. Полз по лестничной площадке, стоя на четвереньках, открывал дверь. Кажется, выл дурным голосом, лежа на полу в коридоре. Пока лежишь на полу на спине, поджав ноги к животу и удерживая их руками, боль слегка утихает, но стоит чуть шевельнуться — и ломота заполняет все, не оставляя места никаким другим чувствам. Через пару дней, когда боль малость отступила, я сумел описать свое тогдашнее состояние словами: «Лежу, как гвоздем приколоченный».

Кто из моих героев впоследствии произнес эти слова, читатель, если ему интересно, может найти сам.

Еще через пару дней я доковылял в поликлинику. Оказалось, что у меня смещение межпозвоночных дисков, и впервые в жизни я услышал грозное: «Это навсегда». Но больше всего меня порадовали восклицательные знаки в карточке и диагноз, написанный на медицинской латыни красной шариковой ручкой. Знаний моих хватило, чтобы разобрать написанное… Цирроз печени! Вот так вот… в неполных тридцать пять.

Делать нечего, пошел выяснять, за какие провинности медицина решила меня похоронить. Оказалось, билирубин у меня в крови на таком уровне, что бывает лишь у законченных алкоголиков за день до смерти от цирроза. А раз я грузчик, то, значит, алкоголик, и мне прямая дорога «в наш советский колумбарий».

Я сразу успокоился и раздумал умирать. С тех пор, глядя на безумные лица врачей, созерцающих результаты анализа крови, я лишь усмехаюсь снисходительно.

Спину, «навсегда испорченную», я тоже сумел поправить и когда-нибудь расскажу, как это удалось.

А покуда с палочкой в руках я вышел на работу. Нилка прочла выданную мне справку и горестно вздохнула: «Легкотрудник!» Грузчик, которому нельзя поднимать ничего тяжелого. А что тогда можно делать грузчику?

Две смены я возил пустую тару, выкатывал в зал контейнеры с овощами и пакетами сахарного песка. Хлеб, конечно, тоже оставался на мне, непрерывные наклоны я считал частью лечебной гимнастики. А мои товарищи в это время ворочали говяжьи полутуши.

Потом ситуация разрешилась самым неожиданным образом.

Была в универсаме столовая. Большая комната на втором этаже, разгороженная поперек прилавком. По одну сторону прилавка — кухонное хозяйство: газовая плита, вчетверо больше бытовой, разделочный стол, холодильник, ванна для мытья посуды. По другую — штук шесть столиков для обедающих. Грузчиков, которые вкалывают по четырнадцать часов, кормили бесплатно из расчета один рубль тридцать четыре копейки в день. Сумма по тем временам огромная — ужраться можно! Особенно если учесть, что никакой столовской наценки у нас не было, рубль тридцать четыре — стоимость взятых в магазине продуктов. А мясо для столовой мясник отрубал на заказ, овощи отбирались самолучшие и все остальное — тоже. Вообще, кормить грузчиков добровольно-принудительно — была здравая идея, иначе работяги, пропивающие всю зарплату, ног не волочили бы и работать не могли. А так, по крайней мере, через день они имели полноценный обед.

Фасовщицы, укладчицы и кассиры обедали за деньги во время пересменков, хотя большинство предпочитало чаевничать в раздевалке (есть на рабочих местах строго запрещалось). Хозяйничала в столовой толстая тетка коммунальной внешности. Собственно, за два года этих теток сменилось штук пять, но все они были толстыми и отличались коммунальной внешностью. Кормили они в основном щами либо из свежей, либо из квашеной капусты, макаронами и отварным мясом, которое затем тушилось в белом или томатном соусе. Грузчики дружно приходили обедать незадолго до закрытия универсама, часиков в семь-восемь, когда повариха давно отдыхала в кругу семьи. Быстренько разогревали оставленный обед, ели, а грязную посуду сваливали в ванну, чтобы повариха помыла ее утром.

И вот, как раз в пору моего легкотрудничества, одна повариха уволилась, а новой найти не успели, и мне поручили этот фронт работ.

В первый же день, с утра пораньше, я обошел отделы и спросил, кто из работниц пойдет обедать. Надо же было знать, на сколько человек готовить обед.

— А что будет на обед? — спросили дамы.

— Борщ боярский, говяжьи рулеты в луковом соусе, картофельное пюре и яблочный компот.

— Ха-ха-ха!.. — сказали дамы.

На следующий день история повторилась.

— А что будет на обед?

— Суп-лапша с курицей, свиные отбивные с вареным картофелем, лимонный напиток.

— Ха-ха-ха… — И вновь никто не пришел.

Третья смена:

— На обед будут щи по-французски, туркменский плов, какао с профитролями.

— Ха-ха-ха.

Следующая смена пришлась на Восьмое марта. День был выходным, но магазинов это не касалось, универсам работал как всегда, разве что винный отдел продавал усиленную дозу бормотухи, предназначенную, видимо, советским женщинам.

А поскольку у меня в холодильнике оставался изрядный запас капусты, тушенной на сливочном масле (именно такая требуется для щей по-французски), то я быстренько соорудил слоеное тесто (не помню уже, как оно делается), и испек два пирога, которые отнес в подарок гастрономическому и бакалейному отделам. Изумлению женского коллектива не было предела:

— Так ты что, вправду умеешь готовить?

— Как видите. Кто придет обедать?

— А что будет на обед?

— Суп-клецки с фрикадельками, ростбиф на сухой сковороде, фальшивое рагу и напиток из шиповника.

— А откуда фрикадельки, их же не привозили сегодня?

— В кухне мясороубка стоит, что же я, фарш не приготовлю?

Надо ли говорить, что обедать не пришел никто? А шиповниковый сироп, который я купил в аптеке за свои деньги, я унес домой, и дети с удовольствием выпили четырехлитровую кастрюлю напитка, на который, кроме бутылочки сиропа, пошла половинка лимона и самая капелька крепкого чая.

Еще несколько дней я упражнялся в кулинарных изысках, которые равнодушно съедались коллегами-грузчиками. Отделы я обходил из принципа, поражая женский слух малознакомыми терминами: калья, луковая похлебка с сыром и гренками, харчо по-домашнему…

Наконец, срок действия справки закончился, спина пришла в норму, а магазин нанял на работу очередную тетку, в жизни не варившую ничего, кроме недосоленных щей. Соскучившиеся по горячей пище фасовщицы ринулись в столовку, а я вернулся к работе грузчика, с тем большим удовольствием, что моя кулинарная фантазия начала иссякать.

А калью, луковую похлебку и щи по-французски я варю исключительно для домашнего потребления.

_Ворюга

Эта история довольно точно датируется сентябрем 1986 года, когда я дорабатывал в магазине последние денечки. Двадцать второго сентября моему младшенькому должно было исполниться семь лет, а он еще ни разу в жизни не пробовал заливного языка. С этого все и началось, вернее, этим все закончилось.

За два года универсам дважды переживал приезд машины с субпродуктами. Оба раза это праздничное событие приходилось на нашу смену. Машина была нагружена картонными коробками, полными непредставимого по тем временам дефицита. Разумеется, там не было рубца, селезенки или, скажем, легкого, это все перемалывалось на фабриках-кухнях и шло в пирожки с мясом, которыми торговали на улице. Зато магазин в течение дня, а то и двух торговал коровьим выменем и говяжьими почками.

Странный товар: вроде бы и дефицит, а немногие умеют готовить вымя и тем более почки, так что в тех редких случаях, когда они появлялись в продаже, их можно было довольно легко купить. Хозяйки толпились вокруг прилавка, рассматривали диковины и обсуждали, как их следует готовить. Именно там я подслушал, как нужно обращаться с почками, не отваривая их в десяти водах и не обрабатывая уксусом или, что еще хуже, содой.

Для сотрудников универсама субпродуктовая машина привозила два особых подарка: сердце и печень. В продажу они не поступали, их разбирали свои. О почках фасовщицы не говорили, тут обсуждались рецепты пирожков с молотым сердцем. Сколько класть в начинку яйца, лука, масла; обжаривать или не обжаривать, добавлять рис или не надо — и иные важные вещи.

Сердце брали не все, но помногу, печень выдавалась по спискам, не больше килограмма в руки.

Машины с субпродуктами так просто не разгружались: к их приходу прибегал директор, он лично следил, сколько и чего привезено, давал распоряжения, что и куда возить. Тут уже ни о какой тащиловке речи не шло, охрана стояла на каждом углу.

Опечатанная машина ждала во дворе, а по отделам уже полз сладостный слушок: среди прочих редкостей привезли говяжий язык! Двести килограммов языка, больше, чем по килограмму в руки!

Вот уж язык был дефицит так дефицит, в продаже его не бывало по определению, и попробовать этот деликатес можно было далеко не в каждом ресторане. Машина еще опечатана, а фасовочные дамы уже делятся секретами: язык заливной, язык, тушенный в сметане, еще что-то, смутно помнившееся по тем временам, когда Хрущев громил личные подворья и на недолгий срок страна была завалена мясом.

Потом явился Федоров и грубо растоптал все мечты. Было сказано, что языка не получит никто. Ни единого грамма. Фасовщицы кинулись к Сергею Санычу, в ведении которого формально находилась машина, но завотделом лишь подтвердил приказ, сказав, что и ему языка отведать не придется.

До сих пор помню свою обиду. Близился Денискин день рождения, а мой сын ни разу в жизни не пробовал заливного языка.

И тогда я решил: что бы там ни говорил Федоров, у меня язык будет. А теперь прикиньте: как можно совершить хищение? Директор, помнящий историю с исчезновением бананов, самолично влезает в машину, пересчитывает коробки и не сводит с них глаз, пока открытый фургон подъезжает к эстакаде. На эстакаде караулит Нилка, а в коридоре — Сергей Саныч, не забывший пивной истории. Не важно, что ящик с пожарным гидрантом давно заварен и вообще находится в другой части магазина, коридор тоже просматривается. Правда, в холодильнике, где царит двадцатиградусный мороз, посторонних нет, но попробовал бы кто-нибудь выйти оттуда с оттопыренным передником — расправа была бы короткой: немедленное увольнение по статье.

Кроме того, посудите сами: почти два года честно отработавши в магазине, очень не хочется в последнюю неделю замарать себя откровенным воровством.

И все же из любой ситуации выход может быть найден.

Я положил в карман куртки пакет из коричневой крафт-бумаги. В такие пакеты овощница Маша расфасовывала рассыпанную картошку. Очутившись в холодильнике, я быстро засунул в пакет три языка, залез на стопку пустых деревянных поддонов, которые всегда стояли в холодильной камере, и запихал пакет за решетку радиатора. Затем с чувством выполненного долга отправился за новым грузом.

Все остальные субпродукты были свезены в соседний холодильник, а этот немедленно заперт. Навесной амбарный замок, рядом контрольный с подписью директора, а для верности — свинцовая печать. Печать, кстати, чрезвычайно легко снималась с лески, на которой была повешена, но вряд ли кто-нибудь из рядовых работников разбирался в подобных тонкостях.

Обычно я старался в выходной не появляться в магазине, но на следующий день зашел, чтобы получить свою долю печенки и сердца. И замер, не в силах оторваться от поучительного зрелища. Во двор универсама одна за другой въезжали машины. Не привычные фургоны и рафики, а сплошь «Волги», по большей части черные. Директор петушком сбегал с эстакады, вручал высоким гостям пакеты. Я не видел, чтобы кто-нибудь из подъехавших к задним дверям расплачивался или хотя бы пытался расплатиться. Пакеты забирались, «Волги» разворачивались и уезжали. Долго любоваться мне не позволили. Мармеладовна (она была в утро у наших сменщиков) подошла и ворчливо сказала:

— Нечего тут глядеть.

Долго глядеть действительно было нечего. Я ушел, а на следующий день ничто в магазине не напоминало о недавнем ажиотаже. Холодильная камера была пуста и открыта для всех желающих. Я зашел в морозное нутро, поднялся на стопку поддонов и нащупал за радиатором пакет. Теперь оставалось вынести его из магазина. Я взвесил языки и пробил чек. Говяжий язык в ту пору официально стоил как и обычная говядина: два рубля килограмм. Иное дело, что, наверное, никто в стране не продавал его за эту цену. С пакетом в руках я прошел через кассу, честно заплатив государству все причитающиеся ему деньги. Признаюсь: сердце в эту минуту екало. Я ничего не украл, заплатив полную стоимость покупки, поэтому вызывать милицию никто бы не стал, но если бы вдруг меня на этом деле поймали, то трудовая книжка украсилась бы очень неприятной записью. И разумеется, никакой управы на магазинное начальство я бы не нашел.

Однако все закончилось благополучно, и спустя неделю я, уже не грузчик, а советский безработный (на новое место я устроился лишь через два дня), праздновал день рождения сына. И украшением стола был дефицит дефицитов — заливной язык.

_{Школа коммунизма}

Из бухгалтерии раз в месяц приносят квиточки на зарплату. Обычно смотришь, сколько там тебе причитается, и суешь бумажку в карман. Но в тот раз я, от нечего делать, принялся читать и заметил некую несообразность. Оказалось, что в августе месяце я отработал нечетное количество часов. Но этого никак не могло быть! Мы работаем с семи часов утра до девяти вечера без обеденного перерыва (случалось, бригаду срывали из столовой, если приходила неурочная машина). А это четырнадцать часов. Никаких коротких дней у нас не было, все смены отработаны полностью, а часов стоит нечетное число.

Подошел к Нилке — она отмахнулась. Вечером спросил у Мармеладовны — тоже не знает.

На следующий день, выбрав свободное время, поднялся в бухгалтерию и там узнал, что, собственно, происходит. Расчетчица объяснила, что, согласно Трудовому кодексу, рабочая неделя в Советском Союзе составляет сорок один час и именно столько нам и ставится.

— Но мы-то работаем по четырнадцать часов через день, воскресенья — выходные, так что получается сорок два часа! — возразил я.

— Если мы будем ставить сорок два часа, — пояснила бухгалтерша, — то один час придется оплачивать сверхурочно.

— Я согласен, — с готовностью поддержал я добрую женщину. — Оплачивайте сверхурочно.

— Сверхурочные на регулярной основе запрещены.

— А ставить в табель меньше практически отработанного можно?

— Я не табельщица. Сколько мне дают, столько я и считаю.

Так я ничего и не добился. На следующую смену, вооружившись Трудовым кодексом, я отправился на прием к директору. Федоров внимательно меня выслушал и напомнил:

— А обеденный перерыв?

Пришлось показывать соответствующие статьи. Обеденный перерыв у грузчиков не фиксирован, работа на этот период не прекращается, и, значит, время обеда из общей продолжительности рабочего дня не вычитается.

Тогда Федоров представил другой довод:

— А сколько грузчики воруют, вы учитываете?

— Я — нисколько. А что, можно воровать? Тогда издайте приказ, что каждому грузчику разрешается ежемесячно украсть товаров на такую-то сумму. Обещаю, что ни на копейку больше я не сопру.

Федоров посмеялся и сказал, что ради меня установившуюся практику он менять не станет.

Собратья-грузчики, знающие, зачем я отправился к директору, поинтересовались, насколько удачной была моя миссия. Я кратенько рассказал и добавил, что так этого не оставлю, а пойду в Обком профсоюзов. В конце концов, они на то и существуют, чтобы защищать права трудящихся.

— Уволят, — обреченно констатировал Саня Хромой Глаз. — У нас один пошел жаловаться на директора, на следующий день приходит на работу, а ему говорят: «Ты уволен вчерашним днем, забирай трудовую и вали отсюда».

Такая угроза меня ничуть не испугала. Легко уволить временного работника: записал в книжку «В связи с окончанием срока работ» — и гуляй на все четыре стороны. Такой случай у нас был: как-то летом на освободившуюся ставку пришел парень-студент, решивший подработать малость. Отработал он чуть больше недели, после чего, не знаю уж по какой причине, был уволен. Но я-то взят на постоянную работу, тружусь грузчиком больше полутора лет и никаких взысканий за это время не имел. Обычного грузчика тоже несложно выгнать: составить акт о появлении на работе в пьяном виде, после чего можно гнать человека по статье. Но в моем случае этот фокус не проходит: акт придется составлять фальшивый, и, если я устрою скандал, неприятностей не оберешься — весь универсам знает, что я человек абсолютно не пьющий, а сотню человек лжесвидетельствовать не заставит даже директор.

Обдумав все как следует, я в один из ближайших выходных отправился на Антоненко, где располагался в ту пору Обком профсоюзов работников торговли. Я малость побаивался встретить там прожженных крючкотворов, гоняющих изнемогшую толпу от одного кабинета к другому, боялся увидеть длинные очереди, образцы бланков и заявлений, которые придется заполнять, и прочую бюрократическую кухню. Но ничего этого в натуре не оказалось. По меткому определению Владимира Ильича Ленина, «профсоюзы — это школа коммунизма», поэтому бюрократические формы работы были им напрочь чужды. Я немедленно был принят зампредседателя профсоюза работников торговли. Очень жалею, что я не списал с таблички на дверях ее фамилию и теперь не могу назвать ее во всеуслышание. Впрочем, с тех пор прошло почти четверть века, и если профсоюзная бонза и жива, то находится ныне в глубокой старости, а возможно, и маразме, так что сводить с ней счеты бессмысленно и поздновато.

Когда я начал объяснять суть конфликта, хозяйка кабинета, не дослушав, спросила:

— Вы из какого универсама?

— «Тридцатый». Луначарского, шестьдесят.

Хозяйка кабинета подняла телефонную трубку, не заглядывая в справочник, набрала номер.

— Ирина Александровна? Здравствуйте. Из Обкома профсоюзов беспокоят. Узнали?.. Очень приятно…

Пока я удивлялся, что собеседницу профдамы зовут так же, как и нашего коммерческого директора, разговор коснулся моего вопроса:

— Тут от вас грузчик пришел, с жалобой. Пожалуйста, примите меры, чтобы жалоб больше не было.

Повесив трубку, начальница подняла на меня равнодушный взор и сказала:

— Вы свободны.

— Но вы даже не… — начал было я, но продолжать мне не дали.

— Я сказала: свободны. К нашему профсоюзу вы больше отношения не имеете.

Прекрасный урок преподала мне школа коммунизма!

Будь я просто грузчиком, Санино пророчество сбылось бы немедленно и в точности. Я был бы уволен в тот самый час, когда перешагнул порог поганого профсоюзного кабинета. Но просто так выгнать честного и непьющего рабочего нельзя даже по указке профсоюза, и потому на следующий день я на работу вышел. Со свойственной мне медлительностью я обдумывал очередной шаг, однако последующие события своротили мои мысли на другое. Во время одного из перерывов во дворе появился Серега Баклан — наш коллега из пункта приема винных бутылок. Он кивнул мне, приглашая отойти в сторонку, и, когда мы остались вдвоем, тихо сказал:

— Тут такое дело. Не знаю, что у тебя с Федоровым вышло, но он меня хотел подписать, чтобы я тебе ящик на голову спустил, будто бы несчастный случай. Я отказался, я честный баклан и такими делами не занимаюсь. И тебя я уважаю. Но ведь он кого-нибудь другого найдет. Так что ты гляди в оба.

Я поблагодарил честного баклана за предупреждение, и Серега ушел, не поинтересовавшись, что я не поделил с Федоровым. А я остался думать. Угроза меня не испугала. Я и сейчас склоняюсь к мысли, что Федоров хотел лишь припугнуть меня и сам подослал соседского грузчика с таким предупреждением. А вот противно стало до крайности.

И еще одна мысль: а чего ради я сражаюсь? После подобного скандала мне грузчиком больше не работать, ни в этом магазине, ни в каком другом. Да и не собирался я всю жизнь оставаться грузчиком. Положить жизнь ради того, чтобы несколько алкоголиков получали в месяц на десятку больше? Хороша идея, нечего сказать! К тому же директор прав, недостающую десятку работяги с лихвой компенсируют мелкой тащиловкой.

Просто я слишком прочно стал ассоциировать себя со своим рабочим коллективом, и профдеформация заговорила в полный голос. Значит, надо уходить. Жаль было удобного расписания, выходных через день, но, с другой стороны, никаких новых впечатлений работа грузчиком предоставить не могла. Вслед за осенью придет зима, и под серую куртку придется поддевать старый свитер. Будут приходить ежедневные машины, порой будет приезжать дефицит, вроде тех языков, что хранились у меня в морозилке. Но ничего принципиально нового не будет. Конечно, я рассуждал как дитя застоя. В конце 1986 года уже можно было наблюдать первые проталины будущей весны, но что это весна, а не краткая оттепель, честно говоря, не верилось. А мне хотелось нового.

К тому же Таня, моя жена, только что защитила кандидатскую диссертацию. Положение складывалось анекдотическое, в полном соответствии с известной песней об электрике Петрове. И когда Таня в очередной раз (а такие разговоры возникали неоднократно) сказала, что в ближайшей школе срочно требуется учитель химии, я согласился зайти туда и узнать, что и как. Страшновато было, но и интересно тоже.

Школа действительно начала учебный год без учителя химии. Завуч, с которой я встретился, с большим сомнением отнеслась к моему послужному списку, но пристойные оценки по основным дисциплинам в дипломе и мой неиспитой вид решили дело в мою пользу.

Обрадованное магазинное начальство уволило меня в тот самый день, когда я принес заявление, а через пять дней я уже проводил свой первый урок. Восьмилетняя школа № 65 расположена метрах в двухстах от универсама № 30. Внешность у меня приметная, узнали меня немедленно, и по школе как стон прошел: «Грузчика учителем взяли!»

Как в этих условиях я добивался авторитета у школьников — тема долгого и интересного рассказа, но к моим универсамам она не имеет уже никакого отношения.

_{Post scriptum}

И все же универсам № 30 еще раз всплыл в моей жизни. Шла осень 1989 года. Советская власть уже клонилась к упадку, и все наслаждались свободой. Как раз в это время в Болгарии в славном городе Бургасе проходил фестиваль фантастики «Орфикон», и я, как один из авторов журнала «Орфия», был туда приглашен. В Союзе писателей мне помогли с визой, и я отправился в первое в своей жизни заграничное путешествие. Пулково-2, паспортный контроль, таможня… — как все было ново и необычно! Ждем посадки в накопительном тамбуре — сейчас эта штука называется иностранным термином «дьюти фри». И тут я вижу Ирину Александровну, коммерческого директора моего универсама. Ту самую Ирину Александровну, которой профсоюзная мымра поручила разобраться со мной, чтобы я не смел качать права.

Взгляд Ирины Александровны, брошенный на меня, был воистину драматическим. Вроде бы она меня узнала, но мешал мощный психологический барьер. Не может грузчик быть здесь, среди избранных, едущих отдыхать на Слънчев Бряг, который в ту пору был верхом мечтаний чистой российской публики.

С некоторым чувством злорадства я демонстративно отвесил Ирине Александровне поклон. Не узнать меня стало невозможно. В ответ последовал судорожный кивок. Впервые я воочию наблюдал, как рушатся представления о жизни. Психологи называют этот процесс когнитивным диссонансом.

В самолете места Ирины Александровны и ее спутника были на два ряда впереди меня. То и дело то он, то она оглядывались, проверяя, не снится ли им этакое чудо.

В Бургасе мы практически одновременно прошли таможню и вышли в зал, где толпились встречающие.

Наверное, каждому, кто впервые попал за границу взрослым, знакомо чувство беспомощности, которое охватывает человека, не знающего языка, когда он ступает на землю чужой державы. Беспомощность эта сквозила в каждом движении коммерческого директора. Наверное, я представлял бы еще более жалкое зрелище, но меня-то встречали болгарские друзья! Меня хлопали по плечу, спрашивали, хорошо ли я долетел. Потом меня усадили в машину, и я уехал, провожаемый непонимающим взглядом моего бывшего начальства.

И это уже действительно конец.